– Да как же это? Что же мне делать? Ладно я, ладно жена… А прихожане как? Я не могу их бросить. А у них денег меньше моего иногда. И как я служить буду, если всё из храмов вывезли? – Я не знаю, – сказал, понурив голову, отец Тимофей – я тоже не представляю, как я буду уезжать… Но я тебя предупредил, чтобы… не ждал больше. Теперь в этом нет смысла. – А почему они нас оставили? – Не знаю… Может транспорта не хватает, может времени. А может просто не хотят. Мне никто не сказал. Просто сказали: за вами никто не приедет, уезжайте своими силами. – А как мы это должны, по их мнению, сделать? Крылья у нас вырастут, что ли? – Я пытался спросить. Мне ответили: как-нибудь. Всё… Больше ни слова. – Вот тебе раз! – в голосе Алексия уже чувствовалось возмущение – «как-нибудь»! Сначала говорят бросить приход, увозят всё необходимое для службы, а потом – «как-нибудь»! – Да, нехорошо получается. Но уезжать надо. – И ты поедешь? – Да. Раз епископ приказал, значит надо. А вы что, думаете ослушаться? Алексий немного помолчал. Он задумался. Может и вправду уйти? Хотя… А как же приход? Иерей за приход перед Ним в ответе. А перед Ним – долг первый. И самый важный. – А как я брошу людей? – Послушайте, вас же убить могут. Эти безбожники убьют безо всякой жалости. – И пусть. Я от Бога отступаться не стану. И долг свой перед Ним не забуду. – Так послушайте же главу Церкви Его. Вся Церковь, говорят, бежит. И нам пора, как служащим. – Церкви должно оставаться с прихожанами. Если не остаётся, то… Алексий не хотел говорить дальше вслух, но отец Тимофей явно его понял. – Отец Алексий, вы не богохульством ли занимаетесь? – Я Господа не хулил. Только нерадивых пастырей Его. – Послушайте, Церковь нам от Бога дана. Не может быть без Церкви спасения. Не противьтесь ей, иначе ни вам, ни прихожанам не бывать в сенях Божьих. – Почему бы это? Мы не Церкви, чай, поклоняемся, а Богу. – Но Бог создал Церковь, чтобы поклонялись Ему правильно. А, как сказано в книге Исайи, горе тому, кто попрекает Создателя своего, черепок, попрекающий горшечника! Разве скажет глиняный сосуд гончару: «Что ты делаешь?» – Церковь не мой создатель. И не мой гончар. Это Церковь противится воле Божьей и бежит от неё. Вместо того, чтобы встретить испытание с честью, она спасает я от него бегством. А я останусь. Молчание прервало уверенную речь Алексия и дало время отцу Тимофею собраться с мыслями. – То есть, вы отказываетесь уезжать? – спросил наконец гость. – Да. Я останусь с приходом до конца. – Что ж… Тогда… Тогда я пойду. Мне нужно собираться. Я не оставлю Церковь. – Как хотите, отец Тимофей. Тимофей в смятении начал одеваться. Он понимал Алексия, но не был согласен с его прорывом встретить испытания одному. Однако ж и оставлять его просто так не хотелось. – Прощайте, отец Алексий, – Тимофей немного задумался – храни вас Господь. – Прощайте. Да поможет вам Бог. Отец Тимофей медленно, будто нехотя, закрыл дверь, оставив Алексия с осознанием того, что своим решением он подверг опасности и приход, и жену. Но выбор тут был невелик: либо служение Богу, либо… спокойная жизнь. Но в голову закрадывались сомнения: вдруг отец Тимофей прав? Может стоит подчиниться решению епископа? Но как же люди? Да и как уехать? «Господи, как же тяжело быть глиной и обладать волей!» – с этой мыслью иерей опёрся головой на руку и дом надолго погрузился в тревожное молчание. Ватные палочки Работник Кировоградского мясокомбината Бржетислав Коленка шёл в гипермаркет «Бантик». Шёл в дорогущей одноразовой маске, которую еле удалось урвать неделю назад. Шёл хмурым январским днём, который не предвещал ничего хорошего. Даже то, что это был воскресный день не вселяло в Бржетислава особой уверенности в том, что не случится никакой неприятности. Скорее даже наоборот: выходные всё чаще разочаровывали. Синяя раздвижная дверь послушно открылась, как бы приглашая войти. Обычно такое предложение было привлекательным, ведь уж где-где, а в «Бантике» всегда было разнообразие всякой всячины. Особенно съестной. У работника полуфабрикатного цеха просто глаза разбегались от обилия всяких вырезок, ног, кореек, крылышек, окороков и прочих мясных продуктов. Для него они часто были слишком дороги, из-за чего обычно приходилось брать фарш, на треть состоящий из жира, самый дешёвый из свежих, зато можно было поглазеть на то, что едят люди более высокого ранга, такие как офисные планктоны в отделах продаж и начальники цехов, а также прочие люди, которые получают больше пяти тысяч чернорусских рублей в месяц. Правда, так было до пандемии, а в пандемии многие вещи меняются. Впрочем, раз всё равно пришёл, надо войти. И Бржетислав вошёл. Трёхэтажный мат едва не огласил почти совсем пустой зал. Нет, людей, несмотря на довольно раннее утреннее время, было достаточно. Товара почти не было. Одинокие упаковки, сиротливо лежащие на ещё в позапрошлую неделю забитых полках, очень быстро находили новых хозяев, которые рыскали по магазину явно в поисках продуктов. Бржетислав просто вбежал в зал, схватив металлическую корзину. Он немедленно сообразил, что скоро вовсе ничего не останется. И тогда придётся есть макароны вообще без всего. Даже без соли. Поэтому нужно было действовать быстро. Первым делом работник мясокомбината ринулся к полке, где всегда была соль: без соли даже котлета будет не самым вкусным блюдом. Схватив пакет солью за секунду до какого-то мужика, Бржетислав немедленно двинулся в мясной отдел. Когда работник мясокомбината нашёл его, этажей мата стало четыре: не осталось почти ничего. Фарша, и того оставалось упаковок десять. И ведь другие собиратели уже спешили в отдел. Бржетислав схватил две дешёвые упаковки и побежал искать макароны. Благо, этих было побольше. Пара пакетов с макаронными изделиями уже ютилась в корзине быстрого собирателя. После этого им были взяты пара пакетов с крупой, упаковка самых дешёвых конфет, месячный запас для получения хоть какого-то удовольствия, а также две буханки чёрного хлеба. Только после этого можно было считать внезапную охоту удачной: варёная колбаса, расходовавшаяся очень экономно вместе с хлебом, ещё осталась с прошлого месяца, в то время как на полках её не было вовсе. Остановившись, Бржетислав осмотрелся: наконец-то он мог себе это позволить. Оглядывая некогда поражавшие изобилием полки, он случайно забрёл взглядов в отдел товаров, связанных с гигиеной. И тут Бржетислав увидел нечто поразительное для него. Стеллаж, заставленный ватными палочками, был последней вещью, которую простой работяга ожидал увидеть. Столько ватных палочек он не видел никогда и нигде. Пластиковые баночки, набитые ими под завязку, спокойно стояли и ждали покупателей. Но их поток проходил мимо, а потому стеллаж был почти в неприкосновенности. Разве что, иногда кто-то брал баночку и быстро убегал к кассе. И всё. Бржетислав прошёл мимо полок и осмотрел их. Баночки были выставлены красиво, но куда их столько? Зачем? Что с ними делать в таком количестве? Кто их покупать-то будет, когда люди торопятся едой отовариться побыстрее? Может ценник щадящий? Работник промышленности посмотрел на ценник и едва не сматерился: даже дороже обычного. Сто рублей. Чернорусских. За самый, пожалуй, бесполезный товар данного отдела. Да пусть эти торгаши идут… подальше! Рядом проходил продавец-консультант. Он лениво осматривал товары и вальяжно расхаживал между стеллажами. Судя по лёгкой ухмылке, он был рад, что его отдел обделён всеобщим вниманием. – Простите! – обратился к нему Бржетислав – не подскажете, почему всё так дорого? – Что конкретно Вас интересует? – консультант явно был оторван от размышлений, а потому не сразу понял, о чём речь. – Ватные палочки. – А, понял Вас. Дело в том, что нашему магазину они дорого достались. До пандемии на них спрос был довольно высокий, поэтому и поставки были дорогими. А магазин продаёт товар с наценкой, так что… – Понял, спасибо. – Обращайтесь, – флегматично сказал продавец, явно поняв, что покупатель в товаре не заинтересован. Уже через пару секунд Бржетислав остался один, размышлять над тем, зачем эти палочки были нужны раньше, когда цены на всё кусались, и зачем их столько теперь, когда съестного-то купить нечего? Постояв так несколько минут и не найдя ответа, он удалился их отдела и направился к кассе. Добыча была оплачена и можно было возвращаться домой. У двери уже образовались группы людей в чёрных куртках и одноразовых масках. Наверное, спекулянты: таких в кризисы много стоит у магазинов. Видимо, именно эти парни или их хозяева всё и скупили. А ведь отец ещё в Перестройку говорил, что таких мразей раньше стреляли и сажали. Теперь же им все дороги открыты. И они теперь опять будут набивать себе цену. Что ж, кому война, кому – мать родна. Вернее, сейчас пока войны нет, так что скорее кому кризис большой, а кому – отец родной, как говорил батя. – Эй, уважаемый! – окрикнул Бржетислава один из спекулянтов – вижу, улов небогатый. Могу предложить отличного мясца, всего-то за сто семьдесят рублей. Работник мясокомбината хотел буквально послать торгаша на три весёлые буквы, но передумал и сказал: – Сто семьдесят!? Нет, спасибо, уважаемый. Мне моего хватит пока. – Уверены? Дешевле нет и не будет. – Посмотрим. Бржетислав ушёл, хотя знал, что дешевле действительно может не быть. Но лишних ста семидесяти рублей у него с собой не было. Это копить надо. А прежде чем копить, надо отдохнуть. От работы за гроши, от ватных палочек вместо еды, от спекулянтов с конскими ценами, от бардака, который творится вокруг. А для этого хорошо бы поесть. Просто наконец-то поесть… Дуб Иван Стручков, мастер одного из лучших оружейных заводов Черноруссии «Дуб», заканчивал работу с металлом в подвале своего небольшого деревянного дома, каких много на окраинах Кировограда. Доставшийся в наследство от отца дом, несмотря на закрытую дверь в подвал, уже пару часов оглашали звуки разнообразных инструментов. То работала дрель, то стучал молоток, то тихо скрежетал напильник, то шумел сварочный аппарат, то ещё какой инструмент разбавлял эту мешанину звуков. Наконец, когда заглох шуруповёрт, закрепивший получившийся результат настолько, насколько можно было это сделать саморезами, Иван выдохнул: кажется, готово. Осталось только проверить. Вытерев рукой пот, мастер долго смотрел в стол. На него нахлынули воспоминания о детстве. О беготне с детворой по улицам города. О плакатах с громкими словами «Ускорение. Перестройка. Гласность.» О городском парке с мороженым и автоматами с газировкой. О Дубе. Дуб был одной из достопримечательностей Кировограда. Толстенный, огромный, крепкий. Учёные ещё в советское время его исследовали и установили, что кировоградский Дуб – самый старый в республике. Потому и писали его с большой буквы. Туда водили туристов, там встречались влюблённые. И, разумеется, там играли дети. Да и, в конце концов, там можно было просто посидеть в тени в летнюю жару. Всем было хорошо, все относились к Дубу с почтением. Никто не мусорил под ним, никто не ломал ветки, никто не пытался взобраться. Все относились в нему как к памятнику природы, а по памятникам не лазают, памятники не ломают, да и мусорить у них нехорошо. Все любили Дуб. Шли годы. Плакаты «развитого социализма» сменились плакатами Перестройки, а те – плакатами времён «национального возрождения». То есть, девяностых годов. Парк вокруг Дуба наполнился совсем не теми людьми, какими был полон раньше. В Перестройку парк превратился в этакий филиал городского рынка: стояли лавки с одеждой, дефицитными продуктами и прочими товарами, которые не смогли втиснуть в другие места. К концу Перестройки стали появляться бабушки с домашними овощами, собранными ягодами и грибами. Для отдыха стало слишком шумно, да и для беготни и игр места оставалось немного: где ж тут бегать, если лавки стоят чуть не в двух метрах друг от друга? Количество людей, что находились около Дуба, росло, но радостная атмосфера куда-то делась. Проводить время около этого огромного дерева стало не так весело… В девяностые же стало только хуже. Парк, носивший имя Кирова, был переименован в парк Свободы. И в этот парк Свободы хлынуло ещё больше людей. Только вперемешку с торговцами стали в парке оседать инвалиды, бродячие музыканты, студенты-музыканты, жаждавшие хоть так приумножить средства на прожитьё, лишившиеся пенсии ветераны и прочие люди, искавшие людное место, чтобы просить милостыню, найти заработок или продать то, что осталось после сгорания сбережений и экономических перепадов. В парке стали часто проходить митинги против экономических преобразований и национализма. И, соответственно, часто стали происходить случаи избиения митингующих милицией. Никто уже не играл в парке, люди были озлоблены, часто нескладная музыка плохо действовала на слух, просьбы бабушек о помощи внушали уныние. Туристов уже не было: жители бывших союзных республик уже не имели средств на туризм даже в соседние страны, не то что в те, что далеко от границ. Но Дуб стоял. Стоял и напоминал о том, что когда-то всё было ярко, хорошо и весело. И даже в лихую годину красивый свет солнца сквозь листву вызывал улыбку у людей. Смотря на него, и стар и млад радовались, что хоть это чудо у них осталось… А потом, через несколько лет после начала реформ, пришли они. Замерщики. Измерили Дуб в ширину, стали рассчитывать что-то, решили вернуться уже с техникой, чтобы измерить высоту. Они сразу всем не понравились. И не зря. На следующий день всех из парка выгнали и оцепили его милицией. Привезли технику, подняли на нужную высоту, измерили. Стали рассчитывать, куда валить. Все протестовали, требовали объясниться и прекратить работы. Замерщики отмахнулись, сделали дело и ушли. Ушла и милиция. И обитатели парка стали собираться в толпу и обсуждать происходившее безобразие. Сначала сбережения подожгли, потом жизнь усложнили до невозможности, а теперь и Дуб срубить хотят? Ну, хватит с них, с реформаторов, решили люди, пора и честь знать. Стали собираться и вооружаться палками, сковородками и прочими предметами обихода, которыми можно, как выражались взрослые, съездить кому-нибудь по балде. Постоянные жители парка, вроде баянистов-самоучек и ветеранов-инвалидов Афгана, взялись караулить Дуб ночью и поднять тревогу, в случае чего.