— Обоснуй, — одними губами попросил Мирон и поднялся. Сидеть больше не было сил. — Ты знал, что её мать — урожденная Кеншин? Из тех самых Кеншин, что вместе с Токугава штурмовали замок императора в Киото? После реставрации старым самурайским кланам пришлось нелегко. Многих просто уничтожили, других разорили… Но клан Кеншин, один из самых старых, самых могущественных — уцелел. Насмешка судьбы: Амели — наследница по обеим линиям. По мужской — Карамазова, мультимиллионера, которому принадлежит четверть земной экономики. По женской — старинного клана Кеншин. Её японское имя — Кеншин Орэн. На деньги клана она создала компанию Хиномару. Ты должен догадаться, что для японцев означает это название. — Так назывался государственный флаг, — кивнул Мирон. — Пока не произошло слияние с Россией, это был символ Японии. — Именно. Неужели ты думаешь, что якудза — люди, чтящие традиции и слишком хорошо помнящие, что еще не так давно были самураями — не поддержат наследницу самого древнего и уважаемого рода? — Она — олицетворение старой Японии? В голове не укладывается, — пожал плечами Мирон. — Избалованная, развращенная, подверженная всем доступным и недоступным порокам… — Или — очень хорошая актриса, которая под прикрытием своих… развлечений путешествует по всему миру и тайно встречается с теми, кому не нравится существующий строй. Дружба между Россией и Японией. — Если рухнет Нирвана, если пострадают люди, — вслух подумал Мирон. — В остальном мире опять завоют о превышении полномочий. О том, что Россию пора расформировывать, как это случилось с другими странами. — И мир полностью захватят корпорации, — закончил Платон. — А корпорациям всегда было плевать на людей, — выдохнул Мирон. Он честно прислушался к себе: а что по этому поводу чувствует он сам? Как он относится к грядущему новому миропорядку? Чем он будет отличаться от того, что уже существует? — Помнишь Полный Ноль? — вдруг спросил Платон. — Мозги в ванночках? — Это — следующий шаг. Они внедрят такую технологию повсеместно. — Но люди не согласятся… — Ты уверен? Если им пообещают жизнь, гораздо лучшую, чем прежняя? Исполнение всех желаний? Гарантию того, что не придётся заботится о хлебе насущном до самой смерти? Болезни, голод, войны — всего этого можно будет избежать. Они просто станут не нужны. Все будут счастливы. — Так может, это не так плохо? — Первые несколько лет — да. Но система — любая система — должна всё время развиваться. Тебе, как математику, это должно быть понятно и без моих подсказок… Если цивилизация не развивается — она впадает в стагнацию, упирается в эволюционный тупик. И тогда… — Что? — Мир, покрытый пеплом. Холодный, безжизненный. Всего через двадцать лет. — Так быстро? — Экспонента, брат. Включи уже мозг. — Ладно, ладно, я понял. Мирон плюхнулся обратно на песок. Теперь он не казался таким уж мягким и удобным — острые камешки больно кололи кожу через протёртые до дыр джинсы. Всё тело пробирало от холода, откуда-то налетел ледяной пронзительный ветер. — И что ты предлагаешь? — спросил он, стараясь разглядеть сквозь затухающий огонь лицо брата. Но тот всё время оставался в тени. Как Мирон не старался, даже пытался подойти поближе — лицо брата всё время ускользало, превращаясь в мешанину размытых теней. — Как нам отсюда выбраться? — Я не знаю, — пожал плечами Платон. — Ты не представляешь, какого труда мне стоило отыскать тебя. А затем прорваться, просочиться в созданный тобой мир… Так что я понятия не имею, как из него выбраться. Ты — полновластный его хозяин. — Чёрт. Мирон в сотый раз оглядел равнину. Ничего. Ни облачка на горизонте, ни холмика на поверхности. Одно направление ничем не отличалось от другого. — Идём, — сказал он, протягивая руку Платону. Огонь догорел, и он наконец-то смог разглядеть лицо брата. Постаревшее лет на десять, с седыми залысинами, редкой щетиной на подбородке и перечерченным горизонтальными морщинами горлом. — Куда? — спросил Платон. Оказалось, он был закутан в огромное шерстяное пончо, с зигзагообразным узором и кисточками по краям. Помнится, таким пончо — настоящая Мексика, ручная работа, говорила мать — была застелена родительская кровать в их старом доме… — Второй поворот направо, а дальше прямо, до самого утра — ответил Мирон. Платон улыбнулся. Через несколько дней кроссовки, в которых он шел, развалились. Подошвы настолько ссохлись и потрескались, что не могли больше удерживать верх. Пришлось обмотать ноги оторванными от пончо брата полосками — песок был настолько раскалённым и колючим, что идти по нему босиком было нереально. — Интересная фигня, — хромая на обе ноги, Мирон прошел еще двести метров. — Когда я был один, то ехал на байке, который не нуждался в горючем. Ел бравшиеся ниоткуда сэндвичи и пил горячий кофе. Но сейчас, с тобой, мы — будто в настоящей пустыне. Никакого кофе, никаких сэндвичей и жуткий холод по ночам. — Реальность просачивается в твой аттрактор по каплям, — ответил Платон. Его ботинки тоже были не в лучшей форме. Розовые подошвы побледнели до цвета сильно пожеванного бубль-гума, штанины обтрепались, открывая тощие, обросшие жестким чёрным волосом щиколотки. Когда-то белую сорочку брат повязал на голову, наподобие бедуинского бурнуса, а пиджак надел на голое тело. — Но тебе ведь не обязательно всё это терпеть, — сказал Мирон, вскарабкиваясь на дюну, совершенно неотличимую от сотен дюн, которые они уже преодолели. Они появились пару дней назад. Когда он мысленно назвал равнину пустыней. — Ты можешь… Ну не знаю, стать орлом, например. Или ящерицей. — Аттрактор подчиняется твоему разуму, — пожал похудевшими плечами Платон. — Я, конечно, могу притвориться, что стал ящерицей, но это потребует слишком много энергии. — А сотворить жратвы? Бочонок пива? От мыслей о бочонке пива в глазах помутнело. — И наслаждаться им у тебя на глазах? Я же говорю: мир — твой. Чтобы выпить пива, ты должен ПОВЕРИТЬ, что это возможно. Что пиво настоящее. Но ты веришь только в мозоли на ногах и обезвоживание — потому что именно это, по твоему мнению, и случается с людьми, оказавшимися в пустыне. — Играя в Трою, я верил в свою палатку. В свой меч, в доспехи, в то, что стены города — поистине неприступны, а Гектор — полный засранец. Но это не мешало мне, повоевав, спокойно возвращаться в Минус и идти в душ. От мыслей о душе — прохладном потоке воды, брызжущем на дно кабины — ему тоже сделалось плохо. Так, что горло сдавило жаркой колючей судорогой, и Мирон закашлялся. Согнувшись, он замер в неудобной позе, на самом верху дюны. Лёгкие разрывало, изо рта летели капли густой слюны. Платон стоял рядом и легонько хлопал его по спине. Взгляд его отсутствующе бродил по горизонту. Интересно, сколько еще я так продержусь? — подумал Мирон, вытирая розовую слюну рукавом замурзанной кожаной куртки. Верхний блестящий слой на ней ссохся и облетал крошечными чешуйками. — И что будет с Платоном, когда я отброшу копыта? Удерживает его рядом со мной лишь чувство долга, и как только меня не станет, он сможет преспокойно убраться в местечко поприятнее; или же мир, созданный моим воспалённым разумом, будет удерживать его, бессмертного, вечно? В таком случае, братец ведет себя с завидным самообладанием, — усмехнулся он. Вечность в этой чёрной пустыне — лучше уж сразу сойти с ума… Ночью ему приснилась Мелета. Её подрагивающие колечки, татуировка дракона на спине, маленькая крепкая грудь и плоский живот… Он проснулся от боли в паху — непривычное, забытое чувство эрекции всколыхнуло спавшие доселе пласты памяти. Утром, поднявшись на очередную дюну, они увидели далеко-далеко на горизонте огромный холм. Он был гораздо выше всего, что Мирону приходилось видеть здесь раньше, но почему-то имел знакомые очертания. — Туда, — указал он на гору. — Нам нужно туда. И они пошли. В глубине души Мирон всё время ждал появления Призрака — вспомнив о Мелете, он невольно вспомнил и о нём. Но, похоже, в аттрактор его разума доступ имел только Платон, его брат-близнец. Раскалённый день сменялся леденящей ночью, парная цепочка следов вела с дюны на дюну, но гора всё не становилась ближе. Они обросли. Сквозь чёрную, доходящую почти до глаз бороду Платона, виднелись заострившиеся скулы, над ними — мигавшие исступлённым светом запавшие глаза. Мирон подозревал, что выглядит не лучше. — Что там, на этой горе? — спросил брат в краткий момент передышки, когда они сидели, привалившись к остывающему боку дюны. — Не знаю, — отозвался Мирон. — Надеюсь, хоть что-то… Потом его сознание помутилось. Кожа на руках, на губах, полопалась от жара, язык распух и с трудом помещался во рту. Осталась только одна функция: переставлять, одну за другой, ноги. Раз — и ещё раз. Гора становилась только меньше. Поэтому Мирон и решил, что сознание играет с ним злые шутки — уменьшает то, что, по всей логике, должно увеличиваться. В очередной раз взглянув на гору, которая оставалась такой же точкой на горизонте, он упал на колени, а затем повалился лицом в песок. — Всё, — проскрипел он сквозь застрявшие в зубах песчинки. — Мне хана. Иди дальше один.