Целили они метко. Коротко пропело в ухе пролетевшее над головой ядро, затрещали доски — еще два ядра угодили в корпус. Дистанция большая — толстая деревянная обшивка должна выдержать. Хорнблауэр, перегнувшись через поручень, услышал, как грохочут катки, — на «Сатерленде» вновь выдвигали пушки. — Цельте лучше! — прокричал он. — Ждите, пока пушки поравняются с люгером! «Сатерленд» продолжал уваливаться, пушки гремели по одной, по две. На каждую из семидесяти четырех пушек приходилось лишь по одному опытному матросу, и хотя офицеры, распоряжающиеся батареей левого борта, отослали часть своих людей на правую, опытных канониров они, естественно, на всякий случай приберегли. А в старой команде и не было семидесяти четырех опытных наводчиков — Хорнблауэр вспомнил, как трудно было составлять вахтенное расписание. — Запальные отверстия закрыть! — прокричал Джерард. Голос его звенел от волнения. — Отлично! Молодцы, ребята! Грот-мачта люгера вместе со стеньгой и вантами наклонилась к борту и зависла на несколько мгновений, прежде чем рухнуть. Однако французы отстреливались — один раз выпалило ближайшее к корме орудие. Хорнблауэр повернулся к рулевому. Он собирался подвести «Сатерленд» на расстояние пистолетного выстрела и добить противника. Волнение обуревало. В последнюю секунду он вспомнил про свои обязанности: он дал другому люгеру время подобраться к каравану, и теперь дорога каждая секунда. Приказывая положить «Сатерленд» на другой галс, он отметил свое возбуждение как занятный психологический феномен. Вдогонку им с люгера выстрелили еще раз — грохот дико прокатился над бурным морем. Черный корпус люгера походил на искалеченного жука-плавунца. На палубе кто-то размахивал трехцветным флагом. — Прощай, мусью, — сказал Буш. — Придется тебе попотеть, пока доползешь до Бреста. «Сатерленд» мчался новым курсом; индийцы развернулись и, словно овечье стадо, подгоняемое псом-люгером, устремились к «Сатерленду». Увидев, что тот несется навстречу, капер вновь метнулся в сторону и повернул оверштаг, чтобы вновь атаковать «Уолмерский замок». Хорнблауэр развернул «Сатерленд», и «Уолмерский замок» бросился под его защиту. Отбиваться от одного врага несложно было даже неповоротливому «Сатерленду». Через несколько минут это поняли даже французы — бросив преследование, они двинулись на подмогу покалеченному товарищу. Хорнблауэр наблюдал, как развернулся и наполнился большой люгерный парус, как суденышко накренилось и пошло в бейдевинд; другой капер, тот, что лишился мачт, уже пропал из виду. Приятно было видеть, как удирает последний француз. На месте его капитана Хорнблауэр бросил бы товарища — пусть выбирается как знает, — а сам преследовал бы конвой до темноты; глядишь, ночью кто-нибудь из торговцев и отстанет. — Можете закрепить пушки, мистер Буш, — сказал Хорнблауэр наконец. Кто-то на главной палубе закричал «ура!», вся команда подхватила. Матросы размахивали шапками, словно только что выиграли Трафальгарское сражение. — Молчать! — заорал Хорнблауэр вне себя от ярости. — Мистер Буш, пошлите матросов ко мне на корму. Они подошли, ухмыляясь, толкаясь и дурачась, как школьники; даже новички в пылу сражения позабыли про морскую болезнь. При виде такого идиотизма у Хорнблауэра закипела кровь. — Молчать! — рявкнул он. — Чем это вы таким отличились? Отпугнули пару люгеров не больше нашего баркаса! Двумя бортовыми залпами с семидесятичетырехпушечного корабля сбили одну-единственную мачту! Да вы должны были разнести его в щепки! Два бортовых залпа, приготовишки несчастные! К настоящему сражению вы научитесь стрелять — об этом позабочусь я и девятихвостая кошка. А как вы ставите паруса! Португальские негры и те управляются лучше! Нельзя отрицать, что слова, идущие от чистого сердца, куда действеннее любых риторических ухищрений. Матросов глубоко впечатлил неподдельный гнев капитана, раздосадованного их бестолковостью и неповоротливостью. Они повесили голову и переминались с ноги на ногу, осознав, что не совершили никаких особенных подвигов. Надо быть справедливым — столь бурное ликование больше чем наполовину было вызвано последним отчаянным маневром, когда они неслись между близко идущими судами. В последующие годы они приукрашивали и приукрашивали историю, ставшую излюбленной матросской байкой, пока не стали уверять, будто Хорнблауэр в ревущий шторм провел двухпалубный корабль сквозь эскадру в сто судов, причем все сто в это время двигались разными курсами. — Прикажите играть отбой, мистер Буш, — сказал Хорнблауэр. — А когда матросы позавтракают, можете устроить парусные учения. Теперь возбуждение сменилось реакцией, и ему хотелось поскорее укрыться на кормовой галерее. Но вот Уолш, врач, рысцой пробежал по палубе и козырнул. — Докладываю, сэр, — сказал он. — Один уорент-офицер убит. Никто из офицеров и матросов не ранен. — Убит? — У Хорнблауэра отвисла челюсть. — Кто убит? — Джон Харт, мичман, — отвечал Уолш. Харт был способным матросом на «Лидии», Хорнблауэр сам выхлопотал ему уорент-офицерский патент. — Убит? — повторил Хорнблауэр. — Если хотите, сэр, я помечу его «смертельно ранен», — сказал Уолш. — Ему оторвало ногу девятифунтовым ядром, влетевшим в орудийный порт номер одиннадцать нижней палубы. Он был еще жив, когда его принесли вниз, но в следующую минуту умер. Разрыв подколенной артерии. Уолш был назначен недавно и под началом Хорнблауэра не служил — не то воздержался бы от таких подробностей. — Прочь с дороги, черт вас подери, — рявкнул Хорнблауэр. Желанное одиночество испорчено. Позже предстоят похороны — флаг приспущен, реи в знак траура наклонены. Уже это раздражало. И погиб Харт — улыбчивый долговязый юноша. Всякая радость улетучилась. Буш на шканцах счастливо улыбался, довольный недавним успехом и предстоящими учениями. Он охотно побеседовал бы с капитаном; Джерард — тот стоял рядом — похоже, рвется обсудить свои драгоценные пушки. Хорнблауэр посмотрел на них сурово, подождал — не заговорят ли. Однако они не зря служили с ним столько лет — оба разумно промолчали. Он повернулся и пошел вниз; индийцы подняли сигналы, дурацкие поздравления, — вероятно, половина безграмотная. Можно положиться на Буша — он будет сигналить «не понял», пока идиоты не исправятся, а потом поднимет единственный сигнал — подтверждение. Хорнблауэр не хотел никого видеть, не хотел никого слышать. Лишь одно утешение обрел он в этом ненавистном мире — пока «Сатерленд» идет на фордевинд, а караван под ветром, на галерее можно укрыться от всех, даже от назойливых подзорных труб, направленных с других кораблей. VII Хорнблауэр докуривал сигару, когда наверху заиграли построение. Запрокинув голову и глядя из-под укрытия галереи на блаженно-голубое небо, он выпустил дым, потом поглядел вниз, на синее море и ослепительно-белую кильватерную струю, вырывающуюся из-под кормового подзора. Над головой отдавалась чеканная поступь морских пехотинцев (они выстраивались на полуюте), а затем — короткое шарканье тяжелых башмаков (это они по приказу своего капитана выровняли строй). Когда все снова стихло, Хорнблауэр выбросил сигару за борт, одернул парадный мундир, водрузил на голову треуголку и — левая рука на рукояти шпаги — с достоинством вышел на полупалубу. На шканцах ждали Буш, Кристел и вахтенный мичман. Они отдали честь, с кормы донеслось щелк-щелк-щелк — пехотинцы взяли на караул. Хорнблауэр неторопливо огляделся: воскресной его обязанностью было осматривать корабль, и он, пользуясь случаем, наслаждался живописной картиной. В такт качанию корабля в голубом небе над головой медленно кружили пирамиды парусов. Палубы были белы как снег — Буш добился этого десятидневными упорными трудами: и в сегодняшнее утро воскресного смотра напряженная упорядоченность военного корабля ощущалась особенно остро. Из-под опущенных ресниц Хорнблауэр украдкой обозревал команду, выстроившуюся одной длинной шеренгой на шкафуте и главной палубе. Матросы стояли навытяжку, молодцеватые в парусиновых штанах и рубахах. Его интересовало их настроение, и он знал, что со шканцев увидит больше, чем проходя вблизи. Можно угадать некий вызов в том, как стоит недовольная команда, удрученность выдадут вялость и апатия. К своей радости, Хорнблауэр не приметил ни того ни другого. Десять дней тяжелого труда, постоянной муштры, неусыпного надзора, суровости, смягченной добродушием, — все это пошло матросам на пользу. Три дня назад Хорнблауэр вынужден был пятерых выпороть. Он с каменным лицом выстоял экзекуцию, хотя от свиста девятихвостой кошки у него сжималось внутри. Одному из наказанных — старому матросу, который подзабыл, чему его учили, и нуждался в напоминании, — это, возможно, будет в некотором роде наукой, четырех остальных исполосованные спины не научат ничему. Хорошими моряками им не стать, обычные скоты, которых скотское обращение по крайней мере не сделает хуже. Пусть на их примере самые своенравные поймут, чем чревато непослушание, — люди необразованные усваивают лишь то, что видели своими глазами. Лекарство это сильнодействующее, тут важно не пересолить, однако и слишком малая доза может не подействовать. Беглый взгляд со шканцев убеждал Хорнблауэра, что отмерено было в аккурат. Он еще раз огляделся, любуясь красотой образцового корабля, белых парусов, голубого неба, багряно-белыми мундирами морской пехоты, сине-золотыми — офицеров; законченный артистизм картине придавал последний штрих, легкое напоминание, что даже в день смотра не прекращается напряженное биение корабельной жизни. Более четырехсот человек стоят навытяжку, ловя малейшее капитанское слово, однако рулевой у штурвала не сводит глаз с нактоуза и нижней шкаторины грота, впередсмотрящий на мачте и вахтенный офицер с подзорной трубой всем своим видом напоминают, что корабль движется выбранным курсом и готов исполнять свой долг перед королем и отечеством. Хорнблауэр начал обход. Он прошелся вдоль выстроенных в шеренги пехотинцев, но глаза его скользили по солдатам, не замечая их. Капитан Моррис и сержанты без него проследят, чтобы пуговицы были начищены, а портупеи натерты белой глиной. Пехотинцев, в отличие от матросов, муштровали до полного автоматизма — Хорнблауэр мог не забивать себе ими голову. Даже сейчас, через десять дней после выхода в море, он не знал в лицо и по имени почти ни одного из девяноста стоящих на палубе солдат. Он прошел мимо выстроенных в шеренгу матросов, мимо застывших перед строем дивизионных офицеров. Это было любопытнее. Матросы стояли подтянутые, ладные в белой одежде — интересно, многие ли догадываются, что плату за штаны и рубахи удержали из нищенского жалованья, которое выдали им при вербовке? Некоторые новички страшно обгорели, неосторожно подставившись вчера под палящее солнце, у светловолосого верзилы сошла почти вся кожа с плеч, загривка и лба. Хорнблауэр узнал Уэйтса, осужденного за кражу овец на выездной сессии в Эксетере, — неудивительно, что он так обгорел, ведь за долгие месяцы в тюрьме кожа его совершенно побелела. Волдыри наверняка причиняют чудовищную боль. — Проследите, чтобы Уэйтс зашел сегодня к врачу, — сказал Хорнблауэр дивизионному офицеру. — Пусть ему дадут гусиного жира или что там пропишет врач. — Есть, сэр, — отвечал унтер-офицер. Хорнблауэр прошел вдоль шеренги, внимательно разглядывая каждого. Лица, которые прочно засели в памяти, лица людей, чьи фамилии он и сейчас с трудом припоминал. Лица, которые он изучал два года назад в далеком Тихом океане на борту «Лидии», лица, которые он впервые увидел несколько дней назад, когда Джерард привез из Сент-Ива полную шлюпку ничего не соображающих пленников. Смуглые лица и бледные, мальчишеские и пожилые, глаза голубые, карие, серые. Множество мимолетных впечатлений застревали у Хорнблауэра в мозгу — он будет переваривать их позже, одиноко прогуливаясь на кормовой галерее и намечая, как еще улучшить команду. «Симса надо произвести в бизань-марсовые старшины. Он справится. А это кто? Даусон? Нет, Даукинс. Стоит с кислой миной. Из шайки Годдара и, похоже, до сих пор недоволен, что Годдара высекли. Надо запомнить». Солнце палило, корабль мягко качался на спокойном море. С команды Хорнблауэр перенес внимание на корабль — крепление пушек, укладку тросов, чистоту палуб, камбуза, полубака. Делал он это для проформы: небеса обрушились бы прежде, чем Буш недоглядел за своими обязанностями. Но Хорнблауэр продолжал с самым важным видом осматривать корабль. Странным образом это производит впечатление на матросов — бедные глупцы станут больше стараться для Буша, полагая, что Хорнблауэр за ним приглядывает, и больше стараться для Хорнблауэра, полагая, что от его взгляда ничего не укроется. К каким только обманам он ни прибегает, чтобы завоевать уважение команды! Незаметно для других Хорнблауэр невесело усмехнулся. — Я доволен смотром, мистер Буш, — сказал он, вернувшись на шканцы. — Не надеялся застать корабль в таком порядке. Буду ожидать дальнейших улучшений. Теперь можете оснастить церковь. Воскресные службы ввело богобоязненное Адмиралтейство, иначе Хорнблауэр, как истинный последователь Гиббона, постарался бы без них обойтись. По крайней мере, ему удавалось не брать на борт капеллана — священников он не выносил на дух. Он смотрел, как матросы тащат скамейки для себя и стулья для офицеров. Работали они весело и споро, хотя и не с той заученной слаженностью, которая отличает вышколенную команду. Браун — старшина капитанской шлюпки — накрыл скатертью шканцевый нактоуз, сверху положил капитанские Библию и молитвенник. Хорнблауэр не любил эти службы: всегда оставалась вероятность, что какой-нибудь начетчик из числа подневольных прихожан — католик или диссентер — не пожелает присутствовать. Религия — единственная сила, способная разорвать дисциплинарные путы; Хорнблауэр не забыл одного не в меру ревностного подштурмана, утверждавшего, что капитан якобы не вправе читать благословение — как будто он, королевский представитель, Божий представитель, в конце концов не может благословлять, если ему вздумается! Он сумрачно оглядел рассевшихся матросов и принялся читать. Раз уж приходится это делать, можно с тем же успехом делать хорошо. Читая, он, как всегда, восхитился красотой кранмеровской прозы и точным выбором слов. Кранмера[24] сожгли на костре двести пятьдесят лет назад — лучше ли ему оттого, что сейчас читают его молитвенник? Буш оттарабанил отрывок из Священного Писания громко и без выражения, словно окликал впередсмотрящего на фор-салинге. Потом Хорнблауэр прочел начальные строки псалма, скрипач Салливан заиграл первые ноты, Буш подал сигнал петь (сам Хорнблауэр никогда бы на такое не решился, оправдываясь тем, что он не фигляр и не итальянский оперный дирижер), команда разинула глотки и взревела. Но и псалмы бывают не вполне бесполезны. По тому, как поет команда, капитан может многое узнать о ее настроении. Сегодня то ли псалом попался особенно любимый, то ли матросы радовались солнечному свету, но горланили они от души, а Салливан запиливал на скрипке экстатическое облигато. Корнуольцы, видимо хорошо знавшие псалом, пели на голоса, привнося гармонию в немелодичный ор остальных. Хорнблауэр этого не замечал — его немузыкальное ухо не различало мелодий, и прекраснейшая музыка вдохновляла его не больше, чем грохот телеги по булыжной мостовой. Слушая непонятный гул, глядя на сотни разинутых ртов, он, по обыкновению, гадал: неужели легенда о музыке имеет под собой какое-то основание? Неужели другие люди слышат что-то, кроме шума, или он единственный на борту не подвергся добровольному самообольщению? Тут он увидел юнгу в первом ряду. Вот для кого псалом, безусловно, не просто шум. Юнга плакал навзрыд, стараясь в то же время держать спину прямой, а большие слезы бежали по его щекам и нос шмыгал. Что-то растрогало бедного мальчугана, задело какую-то струну в его памяти. Может быть, он последний раз слышал этот псалом дома, в знакомой церквушке, рядом с матерью и братьями. Сейчас он охвачен нестерпимой тоской по дому. Когда пение смолкло, Хорнблауэр порадовался и за себя, и за юнгу — следующий ритуал приведет мальчика в чувство. Он взял Свод законов военного времени и стал читать, как предписывало ему Адмиралтейство. Свод законов военного времени звучал каждое воскресенье на каждом из кораблей его британского величества. Хорнблауэр читал его пятисотый, наверно, раз, помнил наизусть каждую строчку, каждый период, каждый поворот фразы, и читал хорошо. Это лучше, чем долгое богослужение или тридцать девять догматов англиканского вероисповедания. Вот сухой, без полутонов, кодекс, суровый призыв к долгу, простому и ясному. Какой-то адмиралтейский клерк или крючкотвор-стряпчий был не меньше Кранмера одарен умением облекать мысли в слова. Здесь не было ни трубного зова, ни трескучего призыва к чувствам, лишь холодная логика, поддерживающая в море британский флот и вот уже семнадцать лет спасающая Англию в отчаянной борьбе за существование. По гробовому молчанию слушателей Хорнблауэр знал, что внимание их приковано к чтению. Сложив бумагу и подняв глаза, он увидел суровые, решительные лица. Юнга в первом ряду позабыл про слезы, — вероятно, он только что твердо решил в дальнейшем неукоснительно исполнять свои обязанности. А может, размечтался о будущих подвигах, когда и он станет капитаном в мундире с золотым позументом и тоже будет командовать семидесятичетырехпушечным кораблем. Во внезапном приливе чувств Хорнблауэр гадал, защитят ли возвышенные чувства от летящего пушечного ядра, — ему припомнился другой корабельный юнга, которого у него на глазах размазало в кровавое месиво ядром с «Нативидада». VIII В тот вечер Хорнблауэр расхаживал по шканцам. Предстояло решить сложнейшую задачу, и кормовая галерея не годилась — чтобы думать, надо было ходить быстро, так быстро, как не позволяла низкая балюстрада, где все время надо пригибаться. Офицеры, видя его состояние, отступили на подветренную сторону и освободили наветренную, почти тридцать ярдов шканцев и переходного мостика. Взад и вперед ходил он, взад и вперед, набираясь мужества осуществить то, чего страстно желал. «Сатерленд» медленно скользил по волнам, западный бриз дул с траверза, караван сгрудился всего в нескольких кабельтовых под ветром. Джерард со щелчком сложил подзорную трубу. — От «Лорда Морнингтона» отвалила шлюпка, сэр. — Он торопился предупредить капитана, чтобы тот, если пожелает, успел затвориться в каюте. Впрочем, Джерард не хуже Хорнблауэра знал, что капитану не следует слишком явно пренебрегать важными господами, следующими на кораблях Досточтимой компании. Хорнблауэр следил, как приближается похожая на жука шлюпка. Предыдущие десять дней сильный норд-ост не только подгонял конвой — сейчас они были уже на широте Северной Африки, отсюда индийцам предстоит добираться на свой страх и риск, — но и до вчерашнего дня не позволял обмениваться визитами. Вчера шлюпки так и сновали между индийцами, сегодня гостей предстоит принимать Хорнблауэру. Отказать он не может, тем более что через два часа расставаться, — испытание надолго не затянется. Шлюпка подошла к борту, и Хорнблауэр пошел встречать гостей: капитана Осборна с «Лорда Морнингтона» в форменном кителе и высокого сухопарого незнакомца в цивильной одежде с лентой и звездой. — Добрый вечер, капитан, — сказал Осборн. — Позвольте представить вас лорду Истлейку, назначенному губернатором в Бомбей. Хорнблауэр поклонился, лорд Истлейк тоже. — Я прибыл, — прочистив горло, начал лорд Истлейк, — дабы просить вас, капитан Хорнблауэр, принять для вашего корабля этот кошелек с четырьмя сотнями гиней. Пассажиры ост-индских судов собрали их по подписке в благодарность за мужество и сноровку, проявленные командой «Сатерленда» в стычке с двумя французскими каперами возле Уэссана. — От имени моей команды благодарю вашу милость, — сказал Хорнблауэр. Жест весьма любезный, и Хорнблауэр, принимая кошелек, чувствовал себя Иудой — он-то знал, какие планы вынашивает в отношении Ост-Индской компании. — А я, — сказал Осборн, — должен передать вам и вашему первому лейтенанту самое сердечное приглашение отобедать с нами на «Лорде Морнингтоне». На это Хорнблауэр с видимым огорчением покачал головой. — Через два часа нам расставаться. Я как раз собирался поднять соответствующий сигнал. Глубоко сожалею, что вынужден отказаться. — Мы на «Лорде Морнингтоне» будем весьма опечалены, — сказал лорд Истлейк. — Из-за непогоды мы все десять дней были лишены вашего общества. Возможно, вы измените свое решение? — Я впервые совершаю этот переход так быстро, — вставил Осборн. — И кажется, должен сказать «увы», ибо именно из-за этого мы не сможем повидаться с флотскими офицерами.