— Там Дастин Хоффман играет умственно отсталого, — объяснил я. — У него отец помер и все имущество ему завещал. А его брат… Том Круз играет — решил свою долю имущества у брательника оттяпать! — Все ты придумываешь! — сказала она. — Что за дурацкий сюжет, такого быть не может… — Не веришь — пойдем, хоть сейчас посмотрим. Кассета в городе две недели, свежак! — Хочу на «Иглу»! На «Иглу» хочу! — На «Иглу», так на «Иглу», — вздохнул я. Билеты, конечно же, нашлись у пацанов-перекупщиков, но с такой страшной переплатой, какой еще никогда не было. Впрочем, я безропотно расплатился — девушка хочет на «Иглу», куда ж деваться! Советские люди смотрели фильм, затаив дыхание, кажется, никто даже не кашлянул за все время сеанса. А мне, испорченному дитю информационной эпохи, все казалось каким-то наигранным и нарочитым. Цой явно косплеил Брюса Ли, при том, что как артист он определенно Брюса превосходил. Сюжет «Иглы» не имел большого значения, это был не сюжетный фильм, скорее атмосферный и настроенческий. При том, что я видел его довольно давно, повторный просмотр моего мнения почти не изменил — жесть жесткая. Конечно, отдельные эпизоды вызывали восхищение, песни Цоя, идеально вписывающиеся в контекст, тоже вызывали восхищение. Но народ восхищало вообще все. После сеанса Лера была переполнена впечатлениями. — Понравилось? — спросила она меня с восторгом. — Конечно понравилось, — ответил я. Мы шли по вечерней улице и говорили об увиденном. — Совершенно новое кино! — говорила она, захлебываясь от восторга. — Новое слово в кинематографе! Никогда! Никогда раньше ничего подобного не было… Я пожал плечами. — Я не большой специалист по кинематографу. Но рискну предположить, что кроме этого «нового слова» в ближайшие пару лет не останется вообще ничего. — И пусть! — тряхнула она челкой. — Людей уже тошнит от всей этой пропаганды, когда принципиальный прораб против беспринципного начальника, а над всеми ними — мудрый секретарь обкома, который все видит и решит по справедливости! Десятки лет этим пичкали народ! Я улыбнулся. — А чего ты смеешься? — спросила она обиженно. — ты читал Анатолия Рыбакова? «Дети Арбата», «Тридцать пятый и другие» — только вышла книга, отцу дали почитать экземпляр — дали на три дня, так мы днями и ночами!.. Там такое!.. Да, господи, воля твоя, подумал я в отчаянии. Читал ли я Рыбакова? Да, я читал! И даже те вещи, которые он еще не написал! Что меня не переставало поражать в советских людях, так это искренняя и восторженная любовь ко всему новому, переходящее в какое-то религиозное чувство, особенно если это новое — заграничного происхождения! Слишком восторженное отношение. Чересчур. Джинсы — не просто штаны, а целый культ! Фильм, пусть даже талантливо снятый — новое слово! Конъюнктурщик Рыбаков — чуть ли ни символ нового времени! Наверное, подумал я, это потому, что новшества очень редки и малодоступны. И здесь дефицит — дефицит новых идей, слов, музыки, книг, шмоток, от всего старого тошнит, новое появляется настолько редко, что реально воспринимается, как капля воды в пустыне… А скоро появятся еще более прекрасные, а главное — новые — вещи. Сеансы телевизионной психотерапии. Колдуны и астрологи из каждого утюга. Финансовые пирамиды. И прочее, прочее… и все будет воспринято на ура простым советским человеком, просто потому что отличается от привычного и надоевшего. — Я читал Рыбакова, — сказал я. — Очень приличный автор. И «Детей Арбата» читал. И «Кортик» с «Бронзовой птицей». — Как ты можешь ставить эти книги в один ряд⁈ — сказала она возмущенно. — Отчего же не поставить⁈ — притворно удивился я. — Автор-то один! — В «Детях Арбата» он рассказывает всю правду, которую раньше нельзя было! — запальчиво объявила Лера. — А «Кортик» — приключения для среднего школьного возраста. Советский вариант Фенимора Купера. Несравнимые вещи! — Конечно, время было страшное… — сказал я — И правду нужно знать… но есть одна проблема. — Какая? — спросила она. — Если уж говорить о принципиальности, срывании покровов и всем таком, то пусть товарищ Рыбаков вернет Сталинскую премию. Которую он, если мне не изменяет память, получил в начале пятидесятых годов. Она посмотрела на меня с удивлением. — А я и не знала… что он лауреат Сталинской премии. Это точно? — Точно-точно! — подтвердил я. — Но бог с ней, с премией, понятное дело, что он ее не вернет. Я просто хочу на другое твое внимание обратить. Вот смотри… Был заказ на книги такого рода, как «Кортик» и «Бронзовая птица» — Рыбаков их писал. Прославлял кого полагается. — Ахматова тоже прославляла… — вздохнула она. — Ахматова — отдельная история! — меня понесло. — Как говорится, «муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне». Сын в лагере, по сути — в заложниках. Тут кого угодно прославлять будешь. — Ты любишь Ахматову⁈ — В ее глазах светилось восхищение. — Некоторые вещи, — сказал я. — Но речь сейчас о Рыбакове. Так вот… в те времена он выполнял заказ и получал за это гонорары и премии. И сейчас он выполняет заказ. И получает за это гонорары и премии. А если завтра нас завоюют — хоть империалисты, хоть инопланетяне, то он и завтра будет выполнять заказ и получать за это гонорары и премии. Заслуженно получать, хочу заметить! Писатель-то талантливый. Правда, колеблется, как это и полагается, с линией партии. И даже немножечко впереди, если судить по последним книгам. — Все это очень логично, — сказала она с грустью. — Но как-то очень цинично, ты меня извини… Я пожал плечами. — Говорить о таких вещах, конечно, это цинизм. А оплевывать то, что прославлял десятки лет — это как? В порядке вещей? Почему у нас такая короткая память, вот чего я никак понять не могу! И вообще, я не хочу говорить о советских писателях, бог с ними со всеми! У меня от этого портится аппетит, а я собирался пригласить тебя в ресторан. — В ресторан? — она широко раскрыла глаза. — Это в какой же? — Да хотя бы в «Театральный», — сказал я небрежно. Она посмотрела на часы и тяжело вздохнула. — Столько времени уже. Там, наверное, занято все. — Пойдем… — сказал я с улыбкой. — Для хороших людей место всегда найдется… И мы пошли в «Театральный». Глава 15 В «Театральном» мест действительно не было, но, как я и предсказывал, для хороших людей место нашлось — здесь меня уже знали все, от гардеробщика до официанта. — Шампанское, фрукты, мороженное! — скомандовал я. Официант молча кивнул и растворился в ресторанной толчее. — Ого! — сказала Лера. — У тебя широкий размах. Стипендию прогуливать будем⁈ — Ее, родимую, — вздохнул я. — Но я еще немного подрабатываю, так что… — Да, да, я что-то такое слышала, — подхватила она. — И кем же ты подрабатываешь, если не секрет? Я улыбнулся. — А ты чего слышала-то? — Да, болтают, — пожала плечами она, — что ты то ли спекулянт какой-то, то ли что-то в этом роде… — Я — кооператор… — сказал я печально. Она с изумлением посмотрела на меня. А потом сказала: — Ну ничего себе! Вот это клево! Теперь уже настала моя очередь удивляться. — И что, тебя совсем не шокирует мой род занятий? Я же коммерсант, спекулянт и мироед! Я занимаюсь совершенно ужасным и немыслимым с точки зрения простого советского человека делом! — Зарабатываешь деньги? — спросила она с улыбкой. — Да! — в восторге заорал я. — Зарабатывать деньги — это же отвратительно, правда? — Это классно! — сказала она и в глазах у нее был восторг, как после «Иглы». — Нет, серьезно? Ты не считаешь зарабатывание денег чем-то грязным и предосудительным? Скажи, с какой планеты ты прилетела? Она засмеялась и смеялась долго, искренне и очень весело. — Знаешь, — сказала она, — мои родители — доценты в сельскохозяйственном. Папа — на кафедре марксизма-ленинизма. А мама — высшую математику читает. Они очень хотели, чтобы я под их присмотром училась в сельхозе, но я твердо сказала — пойду на экономику! — Похвально, — сказал я с улыбкой. — Так вот, папа, когда подвыпьет, начинает рассказывать о том, как сильно он ненавидит то, о чем рассказывает студентом. Плачет. Кричит, что пропала жизнь. Но только когда подвыпьет. — Это печально, — сказал я. — Он всю жизнь делает то, его терпеть не может. Так уж сложилось. Пошел по этой колее и бросить теперь невозможно. Это же ужасно, правда? Когда человек делает то, чего терпеть не может…