– О, дела подождут, – перебила меня grand-mère. – Чтобы не злоупотреблять вашим гостеприимством, я намереваюсь снабдить вас всеми ресурсами, необходимыми для моего проживания. Пока я здесь, вам не придется волноваться о таких пустяках, как деньги. Давайте же перейдем в гостиную и насладимся обществом друг друга. За столом повисла тишина. – Mère, – сказала, наконец, мама, – это так щедро с твоей стороны. Как долго ты планируешь оставаться у нас? – Столько, сколько я буду вам нужна, – ответила grand-mère. – Вы только что пережили такую утрату, поэтому я прошу каждого из вас: скажите, когда вам захочется остаться одним. А до тех пор я останусь и буду делать все возможное, чтобы помочь вам привыкнуть к новой жизни. Я была восхищена. Она подобрала идеальные слова: сообщила, что намерена остаться, но лишь на то время, что мы ей позволим. – Уверена, нам бы не помешала помощь, чтобы снова встать на ноги, – сказала я. – Спасибо, grand-mère. Мама обеспокоенно покосилась на меня. Я не захотела встречаться с ней взглядом. – Вы очень великодушны, мадам, – сказал отец. – О, прошу, зови меня Mère, – сказала она. – В конце концов я мать твоей жены. – Вы очень добры. – Девочки, – сказала grand-mère, – а почему бы вам не спеть для нас? Насколько я понимаю, Элеанор умеет играть на фортепиано. – А Лума превосходно поет, – сказала я. – Давайте же послушаем! Grand-mère, отец и Артур стояли в столовой и беседовали, пока Маргарет готовила для Артура кофе. Оглянувшись через плечо, я заметила, что grand-mère сказала что-то, чего я не расслышала, и отец рассмеялся. Что ж, по крайней мере, она ведет себя с ним любезно. Рояль, купленный Миклошем для Персефоны, с самого дня ее смерти стоял укрытый черной тканью, а в гостиной, которой никто не пользовался после похорон, слегка пахло пылью. Я начала было стягивать ткань с рояля, но Лума поймала меня за запястье, впившись ногтями в кожу. Я почувствовала, как они превращаются в когти, погружаясь все глубже в мою плоть. – Прекрати! – сказала я. – Я видела, как ты смотришь на Артура, – сказала она. – Ты что, влюбилась? – Что? – Он что, твой мистер Рочестер? – Лума, жизнь – не готический роман, – сказала я. – И нет, не влюбилась. Он твой… не знаю, твой Хитклифф. Она втянула когти и отдернула руку. Я посмотрела на красные отметины у себя на запястье. – Ладно, – сказала она. – Ты поаккуратней с grand-mère. Знаешь, дедушка ее побаивается. Я прямо чую его страх. – Глупости, – возразила я. Трудно было даже представить, что дедушка может чего-то бояться. – Нельзя это почуять. – У меня отменный нюх, – заявила Лума. – От тебя, например, прямо сейчас несет рыбой. – Она еще раз втянула носом воздух. – И чем-то еще. Уверена, что не влюбилась в Артура? Странно попахиваешь. Меня вдруг бросило в жар, накатила паника. – За ужином я вспоминала одного мальчика из школы. Точно хочешь подробностей? – Ты мне лучше не ври, – предупредила Лума. – А я и не вру, – сказала я как можно более спокойным голосом (снова урок из школы). Чутье Лумы мне еще доставит хлопот. И как, спрашивается, я должна отвертеться, если ей вздумается начать вынюхивать? – Хорошо, – сказала Лума, и я едва сдержала вздох облегчения. Сестра несколько раз щелкнула выключателем, пока лампы не вспыхнули неровным электрическим светом. Проводку в доме явно протягивал не лучший специалист. Мне вдруг вспомнилось, как электрик выскочил из дома и побежал в лес, а дедушка Миклош бросился в погоню. Я потрясла головой, чтобы выкинуть эту мысль. У меня слишком много таких воспоминаний, чтобы расстраиваться из-за одного этого. И вообще, теперь со мной grand-mère. Вместе мы все изменим. Я открыла крышку инструмента. Лума подошла поближе ко мне, все еще принюхиваясь. – А разве в вашей школе были мальчики? – не унималась она. – Я познакомилась с тем мальчиком на зимнем балу. И это все тебя не касается. Прошлогодний зимний бал прошел ужасно; я стояла в углу, одетая в платье с чужого плеча, пока остальные девчонки увивались за мальчиками. Но я посмотрела Луме прямо в глаза и изо всех сил пожелала, чтобы моя ложь сработала. Я понимала, что нужно иметь много наглости, чтобы обмануть сестру: да, она не очень умна, зато легко учует пот и услышит ускоренное сердцебиение. Я сделала глубокий вдох и задержала дыхание, чтобы сердце стало биться медленней. Этот трюк входил в число навыков, использовать которые было опасно, особенно перед другими членами семьи. Но в случае с Лумой это давало мне превосходство: она никогда толком не понимала лжи. Ей вообще ни к чему было лгать. Она всю жизнь получала то, что хотела. Жаль, что я не могу рассказать ей все. Мне не нравилось быть взрослой, той, кому приходится идти на жертвы. Я хотела снова стать маленькой девочкой, попросить ее обнять меня и сказать, какая я глупенькая и что все будет хорошо. Но бабушка Персефона велела мне позаботиться обо всех, и о Луме в том числе. В некотором роде она невинна. Если она лишится этой беззаботной юности, это будет означать мое поражение. Как, наверное, здорово жить вдали от всего мира, в большом доме, общаться только с теми, кто любит тебя. Мы позвали grand-mère, дедушку Миклоша и Артура. Рис тоже вошел и встал в углу, надувшись и скрестив руки на груди. Я села за рояль и сыграла несколько аккордов на пробу, чтобы проверить, слушаются ли меня пальцы. В школе мой учитель по фортепиано говорил, что перепонка между большим и указательным пальцем сокращает мне диапазон, и, если я вдруг захочу профессионально заниматься музыкой, придется сделать операцию. Я же в ответ приспособилась быстро переставлять кисти над клавишами, отчего моя игра приобрела некую живость. За свое выступление я получила приз: Библию короля Якова, края страниц в которой были покрыты настоящим золотом. Где она сейчас? Должно быть, так и лежит в моей спальне в школе, где я ее оставила перед побегом. Или в полиции, как вещественное доказательство – если, конечно, дело зашло так далеко. Я вдруг пожалела, что мало практиковалась. Мне хотелось продемонстрировать Артуру свою лучшую игру. Я села ровнее, чуть прогнула спину, а голову опустила к клавишам. И попыталась вспомнить, какие мелодии мне удаются, но не подходят под диапазон голоса Лумы. Если уж позориться, то пусть хотя бы кажется, будто я играю лучше, чем она поет. Однако таких песен было немного: Лума обладала чистым красивым голосом, варьировавшимся от альта до сопрано. Так что я начала играть одну из своих любимых: песню о любви, которую папа играл нам раньше, когда мы были маленькими. Это был перевод песни, которую бабушка Персефона когда-то пела на греческом, одна из тех, что она выучила у себя на Крите. Я играла первые аккорды, а Лума кивала головой в такт. Она запела высоким и чистым голосом, а потом, на нижних нотах, вступил Рис, и я почувствовала, как что-то резонирует у меня в груди. Теперь, услышав нас вместе, я поняла, что нам нужно было чаще этим заниматься в детстве. У нас отлично получалось, и, хоть в школе я обычно не пела, непрошенные слова сами собой начали слетать с моих губ: Хоть в пепел или в пыль меня разотри, Себя по кускам соберу я и силы найду Идти к тебе. Отвергнуть ты меня решил – и пусть, Я рук не опущу, не сдамся, К черту грусть. Пока юна ты и свежа, о, будь смелей! Бывает юность в жизни только раз, так ни о чем Не сожалей. Это была веселая песня, одна из тех, что бабушка Персефона любила петь Миклошу. Я вдруг вспомнила, как еще ребенком наблюдала за бабушкой в саду, пока та работала, напевая эту мелодию себе под нос. Дедушка Миклош тогда подошел к ней со спины и, будто морковку, оторвал от земли, а потом они оба повалились на спину и смеялись, как дети. Неудивительно, что он с трудом выносит присутствие чужого человека в доме. Как она могла завести любовника? Дедушка любил ее больше всего на свете, но и этого ей оказалось недостаточно. За это я возненавидела ее больше, чем когда-либо. Меня никто никогда так не полюбит, проживи я хоть сотню лет, в этом я не сомневалась. Кем же она была, женщина, что так долго управляла нашими жизнями, подрезала нас, словно растения, лгала нам, хранила тайны? Признайся мне, смеясь Или взахлеб рыдая, Что нет в тебе ко мне любви — А мне неважно, знаешь. Я подняла взгляд и увидела, что Артур смотрит на меня. На словах «А мне неважно, знаешь» я отвела глаза. Когда я снова посмотрела на зрителей, мой взгляд поймала grand-mère. Она наблюдала за мной, склонив голову набок и нахмурив брови. Что-то ее беспокоило, а может, она просто с трудом понимала английский текст песни. Но когда мы закончили, она зааплодировала. – Прекрасно! – сказала grand-mère. – Совершенно восхитительно! – Она встала, взяла меня за руки и просияла. – Какая великолепная у меня внучка, – мягко сказала она мне. – Такая прелестная, такая талантливая. Лума фыркнула. Ревнует, сказала я себе. Ревнует, потому что бабушка так сильно меня любит. – Но я уверена, мистер Нокс утомился, – сказала grand-mère. – Пора нам пожелать друг другу спокойной ночи. Почему-то это показалось мне неправильным. В этом доме все ложились поздно, все работали, спали, играли, когда им заблагорассудится, а когда у нас гостил Артур, он и все желающие сидели в гостиной иногда до самого рассвета, если им того хотелось. Но grand-mère, похоже, было виднее, как управлять домом. Наверное, так и живут нормальные люди; в школе это определенно и было нормой. Может быть, пора и нам становиться нормальными. Лума уставилась на grand-mère, и ее плечи напряглись. Но она перевела взгляд на Артура и попыталась расслабиться. Это было неожиданно. Перед ним она пыталась вести себя прилично. Лума повернулась и направилась к коридору, попутно буравя взглядом Риса. Он выскользнул вслед за ней, держась на расстоянии. Мы с grand-mère проводили Артура в зал. – Благодарю вас за визит, – сказала grand-mère. – Я надеюсь, вы еще к нам заглянете. – Если вы не будете возражать, – ответил он, выходя на крыльцо. Grand-mère закрыла за ним дверь, едва он начал спускаться по ступенькам. Из тени зала появилась Лума. Я думала, она ушла, но оказалось, что она просто была на кухне. Доедала утиную ножку, оставшуюся после ужина. С ее пальцев капал жир. – Лума, иди спать, – велела ей grand-mère. Ее интонация показалась мне знакомой, и вдруг я поняла: я и сама иногда так говорю. С таким же нажимом. Лума откусила большой кусок утки.