Раньше эта фраза казалась ей затертым до полной бессмысленности клише, дешевой демагогией, используемой в целях запугивания молодого специалиста. На тебе ответственность перед всем советским народом, неси этот груз, пусть он пригибает тебя к земле, чтобы ни охнуть, ни вздохнуть, а только следовать руководящим указаниям. Но ведь действительно каждый твой приговор решает судьбу не только подсудимого, но и всех его близких, и начинается цепная реакция, которая неизвестно, чем закончится и когда прекратится. Осудишь невиновного или оправдаешь виноватого – родные разуверятся в правосудии и встанут на путь самосуда, а глядя на них, советские люди сделают вывод, что правосудие не защитник их интересов, а опасный и всемогущий враг, от которого лучше всего прятаться, но помогать и становиться на его сторону ни в коем случае нельзя. Дашь слишком мягкое наказание домашнему хулигану, его сосед на радостях прибьет жену. Оправдаешь расхитителя социалистической собственности – через неделю с предприятий будет вынесено все до последней нитки, а что станут продавать гражданам под видом молока, алкоголя и колбасы, вообще страшно подумать. Вот что такое ответственность перед советским народом, и судья, к сожалению, вынужден ее нести. Закрыв дверь за мужем, Ирина вздохнула. Вот и в предстоящем деле… Влепишь срок творцу, виновному только в том, что доверился материально ответственным лицам, советский народ мигом поймет, как у нас обстоит со свободой слова. А оправдаешь расхитителя, и того хуже. Людям станет ясно, что при всеобщем равенстве существует у нас высшая каста, которой все дозволено. И сболтнуть лишнего, и жадную ручку запустить в государственный карман. А может быть, она просто себя накручивает, раздувает свою значимость до грандиозных размеров, чтобы схлопнуться в ничтожность, ведь абстрактная ответственность перед народом не так тяжела, как конкретная перед человеком. Где целый народ, и где ты. Молекула, песчинка, на что ты можешь повлиять? Какой бы ты приговор ни вынесла, мир от этого не перевернется. Заглянув к Егору и убедившись, что они с Володей мирно возводят башню из кубиков, точнее говоря, Володя строит, а старший брат лежит на полу с книжечкой, Ирина вернулась в большую комнату, где Гортензия Андреевна, азартно хмурясь, испытывала возможности машины на кусочке старой простыни. – Нет, вы подумайте, Ирочка, какое чудо! – воскликнула она. – Восторг! Единственный минус, ноги некуда девать. – Так давайте я вам другой стул принесу, поудобнее. Гортензия Андреевна засмеялась: – Нет, нет, не в этом дело! Просто я привыкла к ножному приводу, и как только включаю, нога начинает рефлекторно раскачиваться. Ну давайте, давайте, раздевайтесь! – старушка вскочила из-за стола. – Зачем? – оторопела Ирина. – Буду мерку с вас снимать! – Гортензия Андреевна схватила сантиметр в старомодной коробочке из слоновой кости с изображением какой-то колоннады и карандаш, заточенный по-учительски остро. – Не терпится начать настоящую работу! – А поверх платья нельзя снять? – Ирочка, ну мы же с вами делаем сарафанчик, а не шубу! Пришлось покориться. – Как у вас получается, будто у заправской портнихи, – пробормотала Ирина, удивленная стремительностью, с какой Гортензия Андреевна снимала с нее мерки. – Ну а то! Школа! Я еще жалкая дилетантка, а мои мама с бабушкой в эвакуации только и выжили благодаря швейной машинке. Все, одевайтесь, разворачивайте миллиметровку, и начнем с вами строить выкройку. – Боюсь, я могу только бумагу придержать, чтобы не сворачивалась, – мрачно заметила Ирина. – А больше никто и не просит! – фыркнула Гортензия Андреевна. Бормоча себе под нос, она принялась вычерчивать какие-то загадочные перпендикуляры, и Ирине удалось даже вспомнить значения некоторых портновских аббревиатур, которые они проходили в школе на уроках домоводства. Наверное, их там действительно учили разным полезным вещам, но у Ирины в памяти осталось только бесконечное запугивание, что если они останутся такими, как они есть, то есть лентяйками и неумехами, то ничего хорошего в жизни их не ждет. Через полчаса сложных расчетов выкройка была готова, и, хоть Ирина была полным профаном в этом деле, даже ей стало ясно, что готовое изделие будет весьма и весьма фривольным. – А не слишком? – спросила она. – Ну что вы, Ирочка! Вы у меня будете настоящая Джина Лоллобриджида и даже лучше! – Гортензия Андреевна азартно щелкнула ножницами. – И соблазнительно, и в то же время прилично. – А где спина? – Зачем вам летом спина, скажите на милость! В жару она будет только мешать, а для ленинградской погоды мы сделаем сюда такой небольшой пиджачок или болеро, а захотите, просто накинете легкий газовый шарфик. Знаете что? У Кирилла ведь есть старые джинсы? Ирина кивнула. – Так мы из них сострочим вам шикарную молодежную курточку, а если не хватит ткани, то жилеточку. Вот вам и спина на здоровье. – Нанесем удар заносчивой Вандербильдихе, – засмеялась Ирина. – Так точно! Кстати, раз речь зашла о классике, как там ваш «Стенька Разин и княжна»? – Что? – не поняла Ирина. Гортензия Андреевна быстро резала бумагу, куски которой, заворачиваясь, с тихим шелестом падали на пол. – Процесс над бандой киношников, – пояснила она, не отрываясь от своего занятия. – Ах, это, – Ирина поморщилась, – готовлюсь и мечтаю как-нибудь отвязаться. Хоть на больничный иди… – Что так? – Да вот не могу понять, вор мой подсудимый или просто снимал антисоветские фильмы. – За последнее не переживайте, – заметила Гортензия Андреевна, эффектным жестом расстилая по столу старый крепдешин цвета красного вина, – последние лет десять у нас все фильмы антисоветские. – Да? – пожав плечами, Ирина присмотрелась. Цветочный рисунок балансировал на грани вульгарности, но не скатывался в нее. – На вас будет смотреться хорошо, – с нажимом произнесла Гортензия Андреевна, – в изделии совсем по-другому заиграет. Так, Ира, я достаю булавки, поэтому в ближайшие полчаса Володя не должен войти в эту комнату. Дальше: здесь восемь штук я вынимаю, восемь же должна убрать. – Хорошо, Гортензия Андреевна. Ирина вышла в детскую, попросила Егора, чтобы еще последил за братом, и вернулась в портновский цех, где ей немедленно дали держать подушечку для булавок и наказали не сводить с них глаз, чтобы, не дай бог, ни одна не потерялась. – Прямо все-все антисоветские? – переспросила Ирина. – Ну разве что кроме тех, в которых, отчаявшись найти хороший сценарий, стали экранизировать протоколы производственных совещаний, – усмехнулась Гортензия Андреевна, – а остальные все. – Но в большинстве лент идеология выдержана… – Идеология-то через край, а вот идеи нет! Вместо деятельного героя какие-то неприкаянные холодные и голодные женщины и никчемные маменькины сыночки, вместо фабулы – страдания на ровном месте, снятые инфантилами про инфантилов и для инфантилов. – Вы уж припечатали… – Возможно, мне просто не везло на хорошие картины, но, не являясь ценительницей кинематографа, я смотрю только то, что часто показывают по телевизору, и к большому моему сожалению, не нахожу в них ничего, кроме детской обиды на мир, что он не такой, как хочется. И самое страшное, что снято это бывает на очень высоком художественном уровне, поэтому проникает людям прямо в сердце. Так, сейчас не отвлекайте меня праздными разговорами, я режу ткань. Держите здесь. Ирина послушно натянула там, где ей сказали. А ведь Гортензия Андреевна права… Какой бы ни был Соломатин лютый антисоветчик, народ все равно не смотрит его невнятицу и идеи его не ложатся на подкорку. Где-то с пятнадцатой минуты фильма персонажи его могут нести любую крамолу, ведь интеллектуал, способный выдержать до этого момента, и так уже ненавидит советский строй всеми фибрами своей души. Разве что детские его картины, так там наоборот, слишком топорно, слишком в лоб подано, чтобы человек проникся. И совсем другое дело всенародно любимые шедевры, такие, например, как «Служебный роман» или «Ирония судьбы». Ирина любила эти фильмы, но почему-то вместо смеха они вызывали у нее тяжелую тоску, особенно «Ирония…». Точно Гортензия Андреевна сказала – про неприкаянных женщин и никчемных маменьких сынков. В «Осеннем марафоне» сынок хоть показан так, как есть, а в большинстве современных фильмов он заявлен положительным героем, на которого не грех равняться. Как-то незаметно героический посыл послевоенных картин сменился на что-то такое непонятно-сложное и, в общем, безысходное, но благодаря мастерству создателей заходит этот яд в голову очень даже хорошо. – Искусство, конечно, должно ставить сложные вопросы, – усмехнулась Гортензия Андреевна, – только не надо забывать, что сложные вопросы – это те, которые сложно решить, а не те, что сложно понять. Я это к тому говорю, что соломатинское творчество не имеет ни малейшего отношения к его криминальным делишкам. Воровал – получай срок, нет – иди дальше снимай свою лютую антисоветчину. – Как бы еще это понять… – Но, Ира, это же не убийство, а хозяйственное преступление. Там все должно быть понятно из финансовой отчетности. – К сожалению, это не всегда так, – вздохнула Ирина. – Организатор преступной группы может вообще не быть должностным лицом. Просто он, например, знает, где сбыть неучтенные излишки и через какую дырку в заборе их можно вынести. Или придумал новый способ раскроя ткани. Вот вы, Гортензия Андреевна, сейчас разложили выкройку максимально экономно, чтобы оставалось как можно меньше бесполезных лоскутков, но все равно кое-что пойдет у нас в мусор, верно? – Ну конечно, Ирочка. – Так и на производстве, без отходов не бывает, но вдруг найдется ушлый человек, который придумает карту раскроя так, что выгадает с каждого рулона дополнительные десять метров, только припуски на швы придется сделать на несколько миллиметров меньше, вот и все. И совсем необязательно этот гений будет фигурировать в финансовой отчетности, но свою долю с прибыли будет исправно получать. В общем, самая мелкая сошка может оказаться Наполеоном преступного мира, а директор предприятия – просто непрофессиональным руководителем. Гортензия Андреевна тяжело вздохнула и сказала, что больше никаких советов давать не станет, потому что за последние тридцать лет самым таинственным злодеянием в ее практике была подделка отметок в дневнике. – Конечно, эти киношники в последнее время больно много о себе стали понимать, – заключила она, – и цензура их замучила, и снимать-то не дают, и денег мало платят… Небожителями хотят быть, и это, конечно же, недопустимо. В Советском Союзе все люди равны, но, с другой стороны, с помощью судебного произвола тоже нехорошо это доказывать. * * * Альбина Семеновна целую неделю не вызывала ее к себе, и в Вериной душе затеплилась робкая надежда, что обойдется. В конце концов, кому есть дело до нее, простого инструктора? До развода посидит тише мыши, а там биография снова будет чиста. Но нет, ее неумолимая судьба осталась верна себе, и только Вера слегка приободрилась, как позвонила секретарша Альбины и пригласила ее на аудиенцию. Вера вошла в просторный кабинет робко, опустив голову, и остановилась у самой двери. – Проходи, проходи, – улыбнулась Альбина радушно, – садись поближе и рассказывай, как ты справляешься, моя дорогая. Вера удивилась, но не сильно, зная по опыту, что начальница умеет очень мягко постелить, а спать невозможно. Устроившись на самом краешке ближайшего к начальнице стула, она по-ученически сложила руки на коленках и, не поднимая глаз, пробормотала, что контролирует ситуацию, ждет только приговора, чтобы развестись, и где угодно готова подтвердить, что не знала о Мишкиных махинациях. Альбина Семеновна кивнула, придав лицу участливое выражение, очень красноречивое, но вряд ли выражавшее искренние чувства. – Значит, твердо решила расторгнуть брак?