Весь день, пока я возилась с Оливером, отчищала кухню и ванную, чтобы чем-то занять руки, мозг кипел. Ру вызвала во мне чувство вины и пробудила воспоминания, запрятанные там, где их не видел никто. Даже я. Мне казалось, они скрыты на глубине, но Ру сказала, что я похожа на оригами. Может быть, она права, и воспоминания были просто свёрнуты в несколько слоёв. Она попыталась меня развернуть, и оказалось, что барьеры, ограждавшие меня от самого страшного — тонкие и хрупкие, как цветная бумага. Оттирая грязь так, словно она нанесла мне личное оскорбление, я думала: если я боюсь только тюрьмы, даже по большей части тюрьмы, то выбор у меня есть. Когда мне было пятнадцать, я поняла: всё решают деньги. Я могу себе позволить нанять адвоката. Если не платить Ру, могу позволить самого крутого адвоката в штате. Белые люди из приличной семьи, язык которых хорошо подвешен, всегда будут в приоритете нашей замечательной судебной системы. Это несправедливо, но так ведь и есть. Если я прямо сейчас пойду к адвокату, мы двое можем сразу же явиться к окружному прокурору, опередив Ру. Заключить сделку. Максимум мне дадут пятнадцать лет. Мысль о том, что Оливер проживёт все эти трудные годы без матери, была невыносима. Может быть, я это заслужила, но он — нет. В пятнадцать он, наверное, будет выше меня, но всё ещё ранимым и невинным, как Мэдди. Пятнадцать — эту цифру назвала Ру, чтобы меня напугать, но с учётом моего тогдашнего возраста и той жизни, которую я вела теперь, мне вряд ли дали бы максимальный срок. Я всегда платила налоги, была достойной женой и матерью, все меня уважали. Тиг, ребёнок из неблагополучного квартала с пакетом травы в кармане, получил всего три года. Мои дела, очевидно, обстоят намного лучше. Может быть, мне даже удастся отделаться условным сроком и общественными работами. Но «может быть» — важное слово, тем более когда речь о будущем моего ребёнка. Что, если мне вынесут такой же приговор, как Тигу? Когда я выйду, Оливер будет старше, чем сейчас Руби — а у Руби уже есть друзья, увлечения, идеи, мнение по разным вопросам. Я не могу выбросить из жизни три года. Или два. Или даже один. Оливер менялся с каждым днём, и исследователь, вот-вот готовый сделать первый шаг, уже ничем не напоминал маленькую мягкую картофелину, которую мне вручили в роддоме. Через год он будет знать пятьдесят слов. Будет бегать, топоча, неуклюжий и очаровательный. Я не могу всё это пропустить. И это только юридическая сторона вопроса. Если Ру расскажет мои секреты, это разрушит мой мир. Трещинами пойдёт дружба с самыми дорогими для меня людьми. Все будут знать. Мне придётся переехать. Дэвис, если и сможет меня простить, понемногу начнёт от меня отдаляться. Моя семья расколется пополам. В ночь, когда он сделал мне предложение, я обещала, что никогда его не оставлю. Я искренне так считала. Я считала так и теперь. Но если моя тайна разорвёт наш брак? Я не хотела, чтобы Мэдди, теперь уже моя Мэдди, второй раз за свою недолгую жизнь лишилась матери. Я не хотела, чтобы Оливер жил на два дома, может быть, даже два штата. Это было всё, о чём я могла думать. Это было всё, о чём я позволила себе думать. На все остальные обстоятельства я не могла даже смотреть. Всё равно что на яркое солнце — так же больно. Но даже если я на них не смотрела, они никуда не девались. Было ясно: надо либо заплатить Ру, либо сообщить всем важным для меня людям, а потом идти к адвокату. Ванная сияла. Прихватив корзину для белья, я пошла снимать с сушилки высохшие вещи, складывать в стопки клетчатые боксеры Дэвиса, маленькие ползунки Оливера. Бельё, тёплое, как кожа, пахнущее весенней свежестью. Склонившись, я зарылась в них лицом, вдыхая чистый, сладкий аромат. Если я кому-то и расскажу, то в первую очередь Дэвису. От этой мысли у меня сжалось сердце. Я выпрямилась, вытерла глаза мягкими ползунками. Конечно. Сначала Дэвису. Потом Шар. А после них адвокату. Хотя я не представляла, как буду смотреть Шарлотте в глаза после того, как она узнает правду. Я стольким была ей обязана. В числе всего прочего, это она подарила мне Дэвиса. — Ты слишком классная, чтобы быть одной, — сказала она мне в самом начале нашей дружбы. Мы купили замороженный йогурт в маленькой кафешке на пляже. У самой воды стояли столики, и мы сидели бок о бок на грубой деревянной скамейке, смотрели, как катятся волны. — С Филлипом работает один красавчик, примерно твоего возраста. Он ещё не развёлся, но вот-вот собирается. Или, например, мой дантист. Он вдовец, но прошло уже почти четыре года, и думаю, он готов. Я покачала головой. — Ты говоришь о мужчинах, как об авокадо из продуктового. А мне сейчас совсем не хочется идти за покупками. Улыбнувшись, Шар зачерпнула ложкой мой йогурт. — Прости меня. Вечно я всех сватаю. Но мне так нравится быть замужем, и я хочу, чтобы все были счастливы! На тот момент я ещё не была знакома с Филлипом, и её слова показались мне очаровательными. — А, я знаю, кто идеально подойдёт! Мой сосед, мы живём на одной улице. Дэвис Уэй. Он такой замечательный! У него есть дочка, Мэдисон. Немного упрямая, но просто чудо. Он развёлся года два назад, и он очень, очень классный. Я хмыкнула и сменила тему, но не прошло и трёх дней, как Шар притащила Дэвиса в «Школу Ныряльщиков» и познакомила нас, многозначительно вскидывая брови. Я была вежлива и холодна, и, осуждающе глядя на Шарлотту, спросила, чем могу быть полезна. И тут из-за их спин, ссутулившись, вышла Мэдди. Её тёмные кудряшки были влажными и блестящими, густые брови нахмурены — судя по всему, неизменное выражение ее лица. Я поняла, что ей лет девять, самое большее десять, но одета она была как «очень плохая девчонка-тинейджер». Слишком узкие джинсы, слишком короткий топ, татуировки в виде паутины, нарисованные маркером. Не из тех созданий, какие способны вызвать любовь с первого взгляда, но Шар представила мне этого хмурого ребёнка и её доведённого до белого каления отца с таким видом, будто они оба были рождественскими подарками. — Эта хочет плавать, — сказал мой будущий муж, указав большим пальцем в сторону ребёнка. Мне не понравилось, что он назвал свою дочь «эта», но она тут же ответила: — Нет, эта не хочет плавать. — Тут дают уроки плавания, — продолжал он. — Шарлотта говорит, у вас уже есть команда? Команда пловцов? — Команды пловцов — для ботанов, — сказала Мэдди, обращаясь не ко мне, а к верховному суду. — И хорошо, — ответил её отец. — Ботаны не попадают в наркодиспансер, не рожают нежеланных детей. Будь ботаном. — Дэвис! — возмущённо воскликнула Шарлотта. До меня дошло, что это шутка, лишь когда Мэдди хрюкнула от смеха. — Полный отстой! — сказала она. — И вообще, я умею плавать. Мисс Шарлотта сказала — нырять. — Подожди-ка. Ты имеешь в виду — нырять с аквалангом? — Дэвис осмотрелся по сторонам. Похоже, он только теперь понял, какую опасную затею придумала его дочь. — Я думал, ты хочешь… — он скрестил руки, чуть наклонился, изображая, будто ныряет с моста в воду. — Папа, нырять я тоже умею. Я хочу с аквалангом, — заявила Мэдди. — Это безумие, — мягко сказал Дэвис. — Девятилетним детям никто не разрешит нырять с аквалангом. — Мы всем разрешаем, — возразила я, и он скептически посмотрел на меня. Мне пришлось признать, что у него красивое лицо, даже под старомодными, будто из пятидесятых, очками. И красивая фигура, спрятанная под твидовым костюмом. — Этой нужны уроки дайвинга, — сказала Мэдди, указывая на себя, её глаза сияли. Она отошла от нас, направилась к стене, на которой висели скользкие, чёрные ряды мокрых купальных костюмов с яркими оборками. — Я тебя убью, — по-прежнему тихо и спокойно сказал Дэвис Шарлотте. — Если не хочешь, чтобы Мэдди взбунтовалась, позволь ей заниматься тем, чем она хочет, — ответила Шарлотта. — Занятые дети — счастливые дети. — А у вас есть кружок вышивания гладью? — спросил Дэвис, и я снова не поняла его юмора. Его лицо оставалось убийственно серьёзным. Шарлотта рассмеялась. — Уверена, что есть, и ты можешь туда записаться сразу после того, как обменяешь Мэдди на другого ребёнка, — сказала Шар и повернулась ко мне, доверительно сообщив: — Он поймал Мэдди с сигаретой. Она курила! Стащила её у дяди своей подруги Шеннон, мерзкого курильщика. — А нам обязательно это обсуждать? — поинтересовался Дэвис. Его язвительность и желание скрыть компрометирующую информацию напомнили мне детство, и я поняла, что, может, Дэвис Уэй и классный, но мне совсем не нравится. Я перевела взгляд на его дочь, уже стягивавшую с крючка слишком большой гидрокостюм. Пытаясь его застегнуть, Мэдди завопила: — Что это за жилет? А эта кишка подключается к баллону? Она смотрела на меня через плечо, румяная от удовольствия. Она подсела на дайвинг ещё до того, как впервые оказалась под водой, и, думаю, именно в тот момент я её и полюбила. Мой отец всегда был холодным, сухим, отстранённым. Наша семья стремилась закопать поглубже всё безобразное и неприятное, даже если вместе с этим приходилось закапывать и собственного ребёнка. В Мэдди я увидела саму себя. — Это компенсатор плавучести, — ответила я. — Так его и называй, и все поймут, что ты профи! — достав анкету, я положила её на стол, одарила Дэвиса холодной, деловой улыбкой. — Она может начать заниматься в детской команде «Морские котики», изучать снаряжение и правила безопасности. А когда ей исполнится десять, выпустим её в открытый океан. — Расскажи ему, — попросила Шар, — что это совсем не страшно. Пойдём с нами в кафе-мороженое, там и расскажешь. Ты ведь уже закончила работать? — она прекрасно знала, что да, а кафе-мороженое послужило предлогом меня заманить. К тому времени мы уже сблизились настолько, что она рассказала, как в подростковом возрасте мучилась расстройствами пищевого поведения. Я не стала в подробностях расписывать, какую войну вела со своим телом, но призналась, что такая проблема была и у меня. Она знала — я не держу дома сладостей и ем их только в компании друзей, в присутствии которых могу себя контролировать. — Мэдди, хочешь мороженого? — Минуточку! — крикнула Мэдди. Она читала красочный плакат о типах снаряжения и дошла до пункта о том, что необходимо новичку. — Тут написано, мне нужен нож! И ремень, чтобы крепить его к бедру. Офигеть, вот это круто! Хочу привязать нож к ноге! А зачем он? Прежде чем я успела ответить, Дэвис сказал: — Пырнуть акулу, когда будет тебя есть. Так она, по крайней мере, об этом пожалеет. — На случай, если запутаешься, — объяснила я, сердитая на Дэвиса. Я думала, он хочет её напугать, но Мэдди вновь рассмеялась — смех у неё был громкий, шумный, раскатистый — и закричала, изображая, будто колет ножом воздух: «Отвали, акула!» — Там есть акулы? — серьёзно спросил меня Дэвис. — Ну так это же океан, — ответила я, — где им ещё быть? Но так, как в фильмах, не бывает. Может, пойдём уже за мороженым? Я хотела ещё поговорить с ним о дайвинге, чтобы он не волновался и позволил Мэдди нырять. Но больше всего хотела мятно-шоколадное мороженое. Шар, полагавшая, что у меня другие намерения, вовсю подмигивала и показывала мне большие пальцы у Дэвиса за спиной. В кафе я начала понимать, что он совсем не такой сухой и чёрствый, каким кажется на первый взгляд. Он настолько расслабился, что обрызгал Мэдди мороженым из ложки в ответ на какую-то дерзость; я увидела, что разговор об акулах был лишь добродушным поддразниванием, за которым скрывалась искренняя любовь. Он был совсем не похож на моего отца. Конечно, прятался в футляре, но это не мешало ему обожать своего ребёнка. Его истинный характер открылся мне в первый же вечер. У него были ясные представления о правильном и неправильном, а ещё хорошие бицепсы. Через месяц Мэдди стала моей тайной любимой ученицей, а я сходила на семь свиданий с Дэвисом и почувствовала, что смогу полюбить его. По-настоящему полюбить. Я даже начала представлять себе ту жизнь, которая ждала нас вместе. Видела её набросок, и он мне очень, очень нравился. Мне пришлось по душе, что Дэвис любил правила, и аккуратность, и порядок. А он полюбил ту Эми, какой я стала теперь: организованную, зрелую, спокойную и сильную. Даже когда мы стали любовниками, даже когда он в темноте рассказал мне свою самую страшную тайну, он ничего не узнал о моей. Я говорила о прошлом, о холодных родителях, любивших только деньги, но он не знал о моей войне с едой и собственным телом. Я сильно сгладила подробности того, какую разнузданную жизнь вела, живя на западе. Я хранила секреты, говоря себе — всё равно они в прошлом. Молчала о том, что ещё живо. О том, что касалось меня с каждым глотком воздуха, о том, о чём не могла сказать даже самой себе. Если я не откуплюсь от Ру, он увидит всё это. Увидит всю меня. Я думала, что он меня простит. Ведь я стала его женой. Я приняла и полюбила его дочь, родила ему сына. Ему рассказать будет проще всего. Я постаралась представить, как это будет. Дэвис, в книжном клубе мы играли в ужасную игру. Очень похожую на «Я никогда не». Можно расставить стаканы на кухонном столе, хотя Дэвис мог выпить лишь банку пива в жаркий день и терпеть не мог пьяных. Но всё равно. Мне надо будет убрать все зажимы, отключить инстинкт самосохранения. Дэвис, я никогда не врала тебе. Пью. Я никогда не держала от тебя секретов. Пью. Я никогда не убивала человека, не позволяла повесить вину на моего лучшего друга, не молчала, когда ему дали три года тюрьмы. Пью. Пью. Пью. А потом… Нет. Это было невыносимо. Ру была невыносима. Поглощённая этими мыслями, я готовила ужин; рыба вышла жёсткой, как резина, а брокколи превратились в месиво. Когда мы сели есть, я была молчалива и раздражительна, и мой взгляд не позволял никому сказать ни слова по поводу еды. Дэвис и Мэдди налегали на хлеб и салат, и я заметила, как они обменялись многозначительными взглядам, заключая молчаливое соглашение весь день ходить вокруг Чумы на цыпочках. Это раздражало и вместе с тем заставляло чувствовать себя виноватой, поэтому я не нашла ничего лучше, чем молча запихивать горох в Оливера, чтобы ненароком не откусить никому голову. Вечером, когда Оливера уложили спать, а Мэдди в своей комнате читала или, что вероятнее, переписывалась с Лукой, Дэвис вызвал меня на разговор. — Ничего не хочешь обсудить? — спросил он, когда я, почистив зубы, вышла из ванной в его футболке, которую спасла от помойного ведра. Я любила спать в его одежде, пахнущей лосьоном после бритья и его собственным, тёплым запахом, который хранила ткань. Он уже лежал в кровати, обложившись подушками; перед ним лежала обложкой вверх книга о шпионах времен гражданской войны. Я мазала руки кремом, готовясь ложиться, но, услышав его вопрос и ощутив на себе серьёзный взгляд, замерла.