Она придвинулась вплотную, голубые глаза расширились и заблестели. Я вновь оказалась там, в той ночи. Мой дом, моя уютная комната, даже мой ребёнок, болтающий с игрушкой, утонули в темноте. Был только вкус солёной крови, нехватка воздуха. Боль коленей, содранных об асфальт. Я видела своё отражение в её глазах, бледно-голубых, как у миссис Шипли. Как у Лолли — мокрых, блестящих, словно помятые анютины глазки. Я вновь слышала писклявый голос Лолли: Эми, Пол плачет. — Ты можешь, наконец, признаться, — сказала она, — я уже всё знаю. Я была за рулём. Господи, всего четыре слова. Я ощутила, как они прокатились по всему телу. С той самой ночи я хотела выпустить их на свободу. Я хотела сказать их, чтобы спасти Тига, чтобы тайное стало явным, стало живым. — Ты убила её, — повторила Ру, — и отправила мальчишку в тюрьму вместо себя. Я чувствовала её дыхание на коже; она была голосом в моей голове, она говорила то же, что я без конца повторяла в Калифорнии. Когда не хватало алкоголя, и анаши, и загорелых мужчин всего мира, чтобы заглушить эту правду. Когда я ни в чём, ни в чём не находила покоя. Всё это вновь прошло сквозь меня и облеклось в слова, быстрые, тихие: — Я не хотела, чтобы это случилось. Я никогда не хотела врать. Я не помнила, что была за рулём. Сначала я не помнила. Я никогда не хотела. Никогда не хотела. Клянусь. — Но ты её убила, — сказал её голос, и это был уже не только он. Это был мой голос. И голос Бога. — Да, — прошептала я, и моё тело потеряло вес. Я думала, что упаду. Думала, что моё сердце остановится, что я поднимусь в воздух и полечу — вот чем стало это признание. Вот почему игра Ру в книжном клубе сработала, вот почему мы все согласились играть, вот почему сказали слишком много. Признаваться, освобождаться, позволить себе разделить правду с кем-то, позволить ей проникнуть в чужую плоть, дыхание и кровь, в солнечный свет. Я ненавидела её, и почти полюбила за эти несколько секунд. За то, что она знала. За то, что позволила признаться вслух, наконец-то, наконец-то. — Хорошо, — сказала Ру. — Хорошо. Ну и как ты собираешься просить у меня прощения? Я моргнула, ничего не понимая. — Прощения? У тебя? — У меня. Теперь ты наконец догадалась, кто я? Я покачала головой. — Та ночь стала моим первым воспоминанием. Я сидела сзади, плотно пристёгнутая. Я видела, как умерла моя мама. Я это помню. Я видела, как моя нянечка, шатаясь, вышла из машины, убившей маму. Она сидела за рулём. И это была ты. Моя душа рухнула обратно в тело, ощутила, какими мягкими, словно резиновыми, стали кости. — Ты не Лолли Шипли, — сказала я. Обхватила руками голову. Всё, что я видела, думая о Лолли и маленьком Поле, о которых старалась не думать никогда, никогда — ясная, синяя толща воды. Сквозь неё ничего было не разглядеть. — Скажи, что тебе очень жаль, — её голубые глаза напряжённо буравили меня, но они были мне незнакомы. Это могли быть глаза любой женщины. — Скажи, как тебе жаль, что ты убила мою мамочку. Я шагнула назад. Меня трясло, тошнило, голова кружилась, ноги так ослабли, что я только чудом могла устоять. Она никак не могла быть Лолли. Это было невозможно. — Ты — не она. — Как ты можешь такое говорить? — спросила Ру. Её нижняя губа задрожала, глаза наполнились слезами, заблестели мокрые ресницы. — Как ты можешь смотреть мне прямо в лицо и отрицать очевидное? У меня помутилось в глазах, мир закружился, Ру оттолкнуло вбок. Нет. Это меня толкнуло. Я падала. Я была под водой. Синие волны накрыли меня, и над ними сияло жуткое, прекрасное лицо Ру, совсем рядом, и я, наконец, увидела Лолли. Я увидела её так же ясно, как в первые дни, когда теряла контроль, когда самое страшное было на поверхности, заслоняя всё остальное. Я увидела Лолли в воде, с Полом на руках. Он толкался, пытался вырваться, утопить обоих. Воздух закончился, пузырьки всплыли на поверхность, к солнечному свету, куда она уже не могла вернуться. Что я сделала? Что я сказала? Лолли тонула в волнах, таких густых и тёмных, что они казались почти чёрными. Я видела, как всплывают пузырьки, как Лолли падает вниз. Она падала так быстро, и я рухнула вслед за ней в беззвучную тьму. Глава 6 Я лежала на полу. Сухом. Ни волн, ни воды. Синева, накрывшая меня, оказалась лишь подолом длинного платья Ру. Моя голова покоилась у неё на коленях. Я что, упала? Где-то шумел ребёнок. Не плакал, но вот-вот собирался расплакаться. Не Пол. Не Лолли. Их здесь не было. И быть не могло. Мой ребёнок. Мой Оливер. Ру посмотрела на меня сверху вниз, сказала: — Ну привет. Ты потеряла сознание. Этого быть не могло. Я не из тех, кто падает в обмороки. За тысячу миль отсюда резко хлопнула входная дверь. Кто-то звал меня. — Эми? — Твою мать! — Ру резко дёрнулась, посмотрела вверх. — Кенга, что ли? Её стучаться не учили? — Эми? — это в самом деле была Шарлотта. Она ждала меня в прихожей, чтобы вместе пойти на прогулку. Ру оттолкнула меня, чтобы подняться. Шлёпнувшись на спину, я лежала, не в силах пошевелиться. Меня тошнило, кружилась голова. Перегнувшись ко мне, Ру посмотрела мне прямо в глаза и настойчиво зашептала: — Скажи ей… Нет, это слишком сложно. Избавься от неё как можно скорее и приходи ко мне. Сегодня же, или, Богом клянусь… Ты мне должна. Ты мне должна, и ты заплатишь по всем счетам. Я поняла, что случится, если я не приду. Увы, я слишком поздно поняла её игру. Шаги Шар стали ближе, она прошла по коридору, остановилась у лестницы, вновь позвала меня. — Эми? Ты здесь? Ру рванула к чёрному ходу, скользнула в дверь и была такова. — Амамамамама, — сказал Оливер и протянул ко мне ручки, готовый вот-вот расплакаться. Я попыталась сесть, тут же пошатнулась и рухнула обратно. Кто бы сомневался. Господи, что же я наделала? Шарлотта увидела меня, лежавшую на полу, прижавшись спиной к дивану, и отступила к кухне. — Господи, ты простыла? Руби цепляла все возможные вирусы в зоне доступа. — Нет, просто голова ужасно разболелась, — заверила я, и Шар, святая женщина, предложила приглядеть за Оливером, чтобы я могла лечь в постель. Впрочем, не то что предложила — отказов она в принципе не принимала. — Знаешь, сколько часов возни с ребёнком я тебе задолжала? Хоть чуть-чуть отыграюсь. К тому же мы любим Оббибера, да, Руби? Поспи пока, а в обед его заберёшь, ладно? Мы с Руби идём к доктору. Я позволила ей забрать ребёнка и закрыла глаза, пока она собирала подгузники, детское питание, замороженное грудное молоко. Мне хотелось кричать, и кричать, и кричать. Наконец Шар, толкавшая обе коляски, кое-как протиснулась в дверь. Ещё до того, как она закрылась, я с трудом поднялась на ноги и побрела в кладовку. В голове эхом отдавался голос Ру. Ты мне должна. Ты мне должна, и ты заплатишь по всем счетам. Там, в пластиковом контейнере на второй полке, лежали остывшие остатки пирога — всего четыре кусочка, спасибо Мэдди с Лукой. Я сняла крышку, бросила на пол и методично, кусок за куском, съела все четыре, почти не чувствуя вкуса. Когда они были съедены, наклонила контейнер и высыпала крошки себе в рот, потом бросила на пол и контейнер. Это был вопрос денег. Она пришла ко мне, размахивая правдой, как оружием. Но это была не Лолли, и она хотела не справедливости. Она хотела чек. Она видела аварию; она знала, что моя фамилия — Смит. Мы обе входим в один процент, сказала она, сделав вид, будто речь о дайвинге, но нет — мы входили в один процент детей, живших в районе, где дома стоили несколько миллионов. В детстве она видела из окна, как погибла миссис Шипли. Слишком маленькая, чтобы её всерьёз допрашивала полиция; слишком большая, чтобы всё забыть. Её дорогая одежда, машина и пластика в сочетании с уродливым домиком Спрайта означали, что в её некогда шикарной жизни произошло нечто очень плохое. Теперь ей требовались деньги. Она знала, что у моей семьи они есть, поэтому пришла ко мне, притворившись той, кому я должна заплатить немыслимый долг. Это было умно, и жестоко, и совершенно аморально. Как не дать, если просит сама Лолли Шипли? Я покачала головой. Как же меня тошнило. Прошлое выбралось на свободу, ожило внутри меня, кружило в голове и желудке, густое, ощутимое, громкое. Я взяла коробку с овсяными хлопьями, которые Мэдди ела по субботам, высыпала пригоршню в рот — всё равно что обсыпанный сахаром стироловый пенопласт, стерильный, с химическим привкусом. Удовольствия такая еда не доставляла ни малейшего, но я высыпала в рот пригоршню за пригоршней, чтобы ни о чём не думать. Ела и ела, пока сладость не начала жечь язык, пока живот, как тугой шар, не упёрся в спортивные штаны. Показалось, что меня сейчас стошнит. Чувствуя, как меня всю трясёт, я положила голову на полку. Я — не та девушка. Это была Эми Смит, и Ру воскресила её в моей памяти. Ру вытащила её, чтобы поиграть. Для неё всё это было игрой, и когда она впервые рассказала мне правила, я думала — всё это мелко, несерьёзно. В масштабе нашей компании соседок — ну, примерно, как когда Тейт пыталась отнять у Шарлотты книжный клуб. Я беспокоилась, что случится, если она начнёт собирать сплетни. А она явилась ко мне, сказала, что хочет справедливости, и застала меня врасплох. Всё это казалось таким огромным. Признание, которое она из меня выудила — таким освобождающим. Но эта игра была больше мелкой борьбы за власть и меньше истинной кармы. Ты мне должна, сказала она. Дважды. Ты заплатишь по всем счетам. Я посмотрела на почти пустую коробку с овсянкой. От избытка сахара меня мутило. Конечно, я ничего не была ей должна. Я уронила коробку на пол, рассыпав последние фруктовые колечки. Спустя полминуты я уже была наверху — натягивала старый купальник лаймового цвета, сверху — растянутое хлопчатобумажное платье. Рванула к шкафу в гостиной, где лежало всё моё снаряжение для дайвинга, и стала проверять, всё ли на месте. Два полных баллона. Я знала, что они на 32 % полны нитрокса[7], но всё равно проверила. Это было хорошо. Это отвлекло моё внимание. Всё в порядке, я доверяю свою жизнь этим трубкам, этим баллонам, этим хрупким конструкциям. По пути к машине посмотрела в приложении, какая будет погода, ожидаются ли приливы и отливы, а потом поехала прямо к заброшенному пирсу. Сентябрьским будним утром я была совсем одна на этой залитой солнцем песчаной полосе. Я даже не сообщила Дэвису, не позвонила в магазин, чтобы сказать, где я. Умные ныряльщики не погружаются поодиночке, даже в таких знакомых местах, как этот пляж, но я бросила сумку, через голову стянула платье, сбросила сандалии. Ещё раз осмотрела снаряжение и шагнула в сине-голубые волны. Поднялся ветер; мои неуклюжие, тяжеловесные шаги стали медленнее, пока наконец волны не коснулись бёдер. Этого было достаточно, чтобы упасть, раскинув руки, и позволить воде нести себя. Она забрала меня. Она позволила погрузиться. Вода была густой от зелёных водорослей. Низкая видимость. Но это даже радовало. Я не хотела видеть слишком много. У меня не было ни малейшего желания смотреть по сторонам. Мне хотелось лишь быть здесь, в этом мире зелёной воды, накрывающей с головой. У океана было своё дыхание, и моё слилось с глубокими вдохами-выдохами прилива. Когда Ру впервые произнесла это слово, «справедливость», я почувствовала, будто весь воздух, который я выдохнула, проник в меня вновь. Я дышала размеренно и часто, океан нёс моё тело вниз, к покатому склону, в священное, тихое место, достаточно огромное, чтобы я могла спрятать там всё, что меня тревожило.