Я знала, что услышу эти слова, но всё же… Я посмотрела на адвоката, желая увидеть в его взгляде подтверждение, и увидела. Мать положила руку мне на бедро, крепко сжала, и эта хватка втолкнула меня обратно в моё тело. Моя туша вдруг стала больше места, которое на самом деле занимала на диване. Когда я подняла глаза, взгляд детектива показался мне таким добрым. Будто он не видел мою ничтожность, мой страх. Он смотрел так, будто адвокат, и родители, и молодой юрист, и полицейский были только дорогими предметами мебели. Будто из всех, кто находился в этой комнате, значение имела только я. Глядя на меня, он сказал: — Порой люди забывают о том, о чём не хотят помнить. Потому что это тяжело. Ваш друг принял плохое решение, и ему придётся за это заплатить. Но он ещё ребёнок, и я хочу, чтобы к нему относились снисходительно. Вам следует знать, что окружной прокурор согласен на мои условия. Тигу придётся отправиться в тюрьму, здесь без вариантов, но, надеюсь, в колонию для несовершеннолетних. Однако если дело дойдёт до суда, к нему будут приняты те же меры, что и ко взрослому. Он может получить до пятнадцати лет. В тюрьме для взрослых. Ваши показания могут сыграть ключевую роль в этом вопросе. Вы ему поможете, Эми. Мать сильнее сжала руку, и я посмотрела туда, где её тонкие пальцы впивались в мясистую плоть моего бедра. Она хотела услышать, что я помню, как Тиг вёл машину. Она хотела это услышать больше, чем полицейский. Я услышала, как она вдохнула, чтобы заговорить, но адвокат наклонился ко мне, оборвав её попытку так мягко, что даже не показался грубым. — Но Эми ничего не помнит. Ей не следует врать, будто она помнит… — он помолчал, его ноздри раздулись, и остаток фразы сочился сарказмом: — Даже чтобы помочь другу. — Это может помочь и ей, — не моргнув глазом, заявил детектив. — Услышав обвинение, Тиглер Симмс наконец дал показания. Он говорит, что за рулём была Эми. Мать ахнула, и я услышала, как резко вдохнул отец. Мои руки, обнимавшие колени, похолодели. Пальцы стали такими же, как язык, когда врач в палате экстренной помощи вколол в него обезболивающее. Мёртвая, чужая плоть. Синяки пульсировали в такт сердцу. В тот же самый момент в мозгу всплыли три воспоминания, в совершенстве обрисованные яркими красками. Я кладу ключи от машины в карман юбки. Я сажусь за руль. Я дёргаю ключ зажигания раз, два, три… и наконец слышу щелчок и чувствую, как он поворачивается. Всё моё тело стало сплошной массой. Не было воздуха, не было оттока крови. Я взглянула в лицо детектива, и он отвернулся, ожидая моей реакции. — Но она не была за рулём, — скучающим тоном сказал адвокат. — Тогда в чём смысл? — Она знает, в чём, — ответил детектив. Он смотрел на меня с сочувствием, будто ему было жаль, что он говорит такие слова. — Ваша преданная дружба, Эми, не нашла отклика. — Маленький засранец! — взорвался отец. — Как он смеет? Как смеет? — Джим, — предупреждающе сказал адвокат. — Нет, Митч, этот малолетний преступник пытается очернить мою семью! — воскликнула мать. Она наклонилась к полицейскому и требовательно спросила: — Когда было сфабриковано это обвинение? Не сводя с меня глаз, полицейский ответил ей: — Сегодня утром. Его арестовали на месте за хранение наркотиков, но пришлось дождаться его матери, прежде чем начать допрос. Она не позволила ему давать показания. Потребовала адвоката. Я почувствовала, как голова судорожно дёргается вперёд-назад. Мамаша Тига наверняка была пьяна, потому что она пьяна почти всегда, и она терпеть не могла полицейских. — Мы выделили им адвоката за казённый счёт, но эти ребята и так по уши в работе. Они не такие, как ваш, — коп фамильярно указал большим пальцем на Митча, будто мы с ним были в сговоре. Я смотрела на копа, не в силах шевельнуться. Воспоминания разом навалились на меня, обрушились лавиной и придавили. Меня трясло. Я закрыла глаза. Ничего в этой комнате не имело значения. Только та ночь, та дорога, то потерянное время. Я попыталась сосредоточиться, заглянуть в колодец памяти, но больше ничего не увидела. Я так и не вспомнила, как вела машину — лишь жестокий поцелуй двух автомобилей. Не вспомнила, как выбралась из неё — только как стояла посреди дороги. Ага, я вспомнила вот что — у меня были ключи. Я села за руль. Я завела машину. Теперь говорил адвокат, и его спокойный голос казался очень далёким. — При чём тут её чувства к этому мальчику? Дело не в том, что она собирается его выгораживать. Дело в том, чтобы добиться правды, а правда в том, что моя клиентка пострадала ввиду действий мистера Симмса. Она видела, как погибла её соседка. Давайте не забывать, что мальчик дал ей наркотик и напоил её так, что вызвал угрозу алкогольного отравления. Она и сама пострадала в аварии. Она просто ничего не помнит. Я с трудом открыла глаза. Увидела направленный прямо на меня взгляд детектива. Он сказал: — Время проходит. Воспоминания возвращаются. Он был прав. Воспоминания возвращаются. Я вновь закрыла глаза. Я увидела, как моя рука поворачивает ключ зажигания, вновь ощутила приятное скользящее чувство, когда он, наконец, повернулся. Я была в таком оцепенении, что лишь теперь поняла, как болезненно мать сжимает мою ногу, мешая оттоку крови. — Больше ничего моя клиентка вам сказать не может, — произнес адвокат, но это была неправда. Я хотела говорить. Честно. Я хотела раскрыть рот и сказать: Мне кажется, Тиг прав. Но я не должна была. Я не имела права, хотя мой адвокат дал мне разрешение. А если мои воспоминания неверны? Я задавала себе этот вопрос в отчаянии. В молчаливом отчаянии. А если детектив вызвал у меня эти ложные воспоминания, рассказав о признании Тига? В конце концов, машина была его. У меня даже не было прав. Он должен был вести машину. Может быть, после того, как я повернула ключ зажигания, Тиг проскользнул за руль мимо меня, а я сдвинулась на пассажирское сиденье. Может быть, мы остановились, а потом поменялись местами. Конечно, если бы я была за рулём, полиция узнала бы. Выяснила бы. Я напомнила себе об этом, представив сцены, увиденные в фильмах. Команды полицейских и экспертов дознаются до правды, изучая трещины в асфальте и оборванные нитки. До меня не сразу дошло, что у маленького сонного студенческого городка в 1991 году не может быть таких ресурсов. Простых истин было мало, и все они уже были записаны: Это машина Тига. Он живёт в неблагополучном районе, а я — в Вэйверли-Плэйс, и мои родители регулярно ужинают с мэром. Один из лучших адвокатов по уголовным преступлениям заслоняет меня от любого вопроса, способного прояснить правду. Единственный, кого хоть немного интересует заявление Тига — коп. Но он — ничто против Митча и денег моих родителей. Мне не пришлось бы даже врать. Не пришлось бы говорить ни слова. Всё, что от меня требовалось — сидеть тихо и ждать, когда всё случится само собой. После того как ушёл детектив, ушёл адвокат, а отец отправился на работу, мать приготовила обед. Мы сидели за столом в гостиной, перед нами стояли тарелки с салатом. Мне всегда было некомфортно в этой вычурной комнате с лакированным столом и сервантом с французским фарфором во всю стену. Она была выдержана в нейтральных серо-бежевых тонах, стены будто ребёнок обляпал детским питанием или чем похуже. Мать утверждала, что это цвет речного камня, а я как-то взбесила её, назвав его бородавочным. Она была так напряжена, что вся вибрировала, как струна скрипки, каждая её жилка туго натянулась. — Я думаю… — начала я и тут же осеклась. Я ничего не сказала полицейскому, но мне надо было выговориться. — Я думаю, что, может быть, я… Я смотрела на неё, а она — на меня, изучая моё лицо с непривычной внимательностью. Она никогда не смотрела на меня, как на Коннора. В его лицо она впивалась с каким-то голодом. Сейчас она не сводила с меня взгляда, но это было иначе. Будто она искала подтверждения… или же правды. Чего бы она ни искала, она это нашла. — Господи, — сказала она. — Ты была… — она не смогла закончить предложение, как и я. — Я правда не помню, — твёрдо произнесла я. Теперь я врала, и мне приходилось стараться, чтобы звучало убедительно. — Не помню, как вела машину. — Не помнишь, как вела машину? — кивнув, переспросила мать. — Не помню, — подтвердила я. — Но Тиг сказал, её вела я, и я помню, что у меня были клю… — Ты не помнишь, как вела машину, — быстро и напористо сказала мать, и на этот раз её слова были приказом. Она протянула мне руку через стол и ждала, пока я протяну ей свою. Меня поразила мысль о том, что в эту неделю мать старалась ко мне прикоснуться, как никогда в жизни. Я не помнила, когда она в последний раз клала ладонь мне на бедро или сжимала мои пальцы. — Не позволяй этому мальчишке забивать тебе голову. Если ты будешь слишком сильно стараться вспомнить, в голове всё перемешается. Как у тех детей, которые говорят, что в детсаду были сатанисты или кто там ещё. Ничего этого не было. И если бы ты вела машину, полиция бы это выяснила. Так что машину ты не вела. Какое-то время мы обе молчали, потом я сказала: — А если воспоминания вернутся, как сказал тот детектив? Мать покачала головой. — Что бы ты ни вспомнила, доверять этим воспоминаниям нельзя. Их вбил тебе в голову полицейский. Оставь эти мысли в покое. Не говори о них. Ни с кем. Никогда. Дело не только в тебе, Эми. Если ты признаешься, ты испортишь карьеру отца, а я уже и так чувствую чужое осуждение. Твой брат… у него большое будущее. Ты и так достаточно испортила нам жизнь. — Но, если Тиг не был за ру… — начала я, и она отдёрнула руку. Её голос, только что почти умоляющий, стал холодным и презрительным. — Эми, перестань драматизировать и строить из себя мученицу. Не надо романтических поступков. Это будет выглядеть жалко. Из тебя не выйдет Джульетты, — она скользнула взглядом по моему телу. — Ты меня поняла? Я прекрасно её поняла. И, прости меня Господь, я сделала так, как она велела. Я проглотила свои чувства и позволила им проскользнуть глубоко-глубоко. Они наполнили меня, как ком глины, проникший в желудок. В глубине души я верила, что всё может решиться и без меня, само собой. Я вела себя достаточно подозрительно, чтобы этот отечески добрый детектив сказал кому-нибудь: Мы всё неправильно поняли. Теперь-то я вижу! За рулём была Эми. Я ответила бы: Может, и так, но я ничего не помню, — и правосудие само бы свершилось. Но никто больше не говорил со мной об этом. Ни полицейские, ни адвокат, ни моя семья. Тиг понес наказание за чужое преступление, и никто не сказал мне об этом. Я узнала новости из журнала. Я понятия не имела, куда его отправили, что с ним случилось. У меня не было ни его контактов, ни общих с ним друзей, а звонить его матери или бывшему отчиму было слишком стыдно. Отец нашёл работу в Бостоне, и мы туда переехали. Следующие три года — а именно столько дали Тигу — я не могла есть. Еда слишком долго меня успокаивала, а я не заслуживала спокойствия. Я хотела ощущать голод. Это сердитое бушующее чувство внутри меня стало моим наказанием. Я худела, бледнела, слабела, кожа, прежде плотно обтягивавшая тело, теперь повисла, и наконец я стала похожа на ту дочь, которую, возможно, хотела бы моя мать. Но после того, что я совершила, её взгляд на миг останавливался на мне и ускользал, не задерживаясь, словно мои границы по-прежнему на два фута выходили за пределы нынешних очертаний. Внутренности разъедал стыд, он разбухал во мне и вокруг меня, облепляя снаружи и изнутри, а для матери жир и стыд были почти синонимами. Я так и не смогла наладить отношения с родителями. Сейчас они сводились к равнодушным поздравлениям по телефону с Рождеством или днём рождения и пустым словам о том, что надо бы как-нибудь собраться. Теперь у меня была своя семья, и в ней всё было иначе. Я позволила Мэдди быть той, кем она хочет — своевольной, порой неуправляемой; Оливер рос в атмосфере спокойствия и обожания. Дэвис не боялся рассказать мне о том, как хотел, чтобы от него ушла жена, хотя её уход до глубины души ранил его ребёнка. В нашем доме царили любовь и понимание, но себя настоящую я в этот дом не пускала. Я так и не рассказала Дэвису свой страшный секрет. Я выключала свет, когда мы занимались любовью, чтобы он не увидел на моём теле следы от растяжек. Я не рассказала ему о ночи, когда погибла миссис Шипли, и о моменте, когда в полубессознательном состоянии проскользнула за руль. Вот почему на меня так повлияла игра Ру. Не джин, не сила её обаяния. Глубоко внутри я ощутила, что она видит всю мою подноготную. Она смотрела на меня так, будто понимала, что именно я способна совершить и выдержать. Это пугало, но отчасти даже нравилось. Я ощутила порыв выпить ещё джина, поднять футболку и показать ей чуть заметные белые следы на груди и животе, выпустить правду на волю. Разве не от этого меня спасал дайвинг? Я погружалась с головой, пусть и не в правду, а в воду, спокойную, не страшную. По опыту я знала — нужно всего лишь дождаться, пока пройдёт это чувство. Люди часто говорят: не знаю, как она с этим живёт! — но при этом сами мирятся с гораздо худшими явлениями. Никто не держит за руку свой самый страшный грех. Наши поступки тяжелы, и мы лишь ждём, когда они пойдут ко дну. С каждым днём они погружаются всё глубже, в такие тёмные места, куда не может добраться свет. Всё, что мне оставалось — ждать. Всё плохое, я знала, погрузится во мрак, потому что так всегда и бывает. Всё, что мне оставалось — печь пирог. Распечатывать план окрестностей. Возвращаться на работу в «Школу Ныряльщиков». Кормить малыша. Заниматься своими делами и ждать, когда пройдёт время. Сегодня следовало заняться Мэдисон. Я намеревалась всерьёз поговорить с ней о мальчиках, машинах и вранье. Накрутив себя, я едва не вознамерилась прибегнуть к суровому методу — запретов и дополнительных домашних обязанностей — но, в конце концов, решила так не поступать. Мэдди — не я, а Лука — не Тиг Симмс. Подумаешь, проехали две мили в крутой машине в солнечное утро, абсолютно трезвые. Нормальное поведение подростков. Именно так его и нужно воспринимать, а не исходя из собственного прошлого. Я играла с Оливером в «Ку-ку» в гостиной, когда наконец распахнулась дверь и Мэдди, как обычно, громко топая, промчалась по деревянному полу. — Я дома! — завопила она. — Ну-ка иди сюда, — сказала я. — Надо поговорить. Я поднялась, взяла Оливера на руки. Мэдди прошла в гостиную, вслед за ней — Лука. Этого я не ожидала. Оливер радостно завертелся, засиял глупой улыбкой в два зуба, увидев сестру. Он был без ума от Мэдди. — Помнишь Луку? — спросила Мэд, подходя к нам, чтобы пощекотать Оливеру животик. — Привет, вонючка, — её щёки разрумянились от удовольствия.