– Войдите! – тихо отозвался художник. Дверь приотворилась, показалась широкополая шляпа, скрывающая лицо ночного гостя, и наконец сам гость – ковбой в кожаном костюме. В руке он держал винтовку. Бесшумно закрыв за собой дверь, ковбой спокойно сел на край постели Генри, на то самое место, где еще недавно сидел Длинное Копье. Винтовку он поставил на пол. Голова его была опущена. Но вот он резко поднял ее и взглянул на Морриса. – Х… ха… – пролепетал тот изумленно. – Ты?.. – Да. Где мой отец? – Еще не вернулся от поезда. – А Джо? – Тоже. С теми двадцатью парнями, которых ты собрал для защиты лагеря. – Белые люди надругались над мертвым телом женщины и хотят линчевать меня. – Ты можешь где-нибудь спрятаться до возвращения твоего отца, Джо и других? – Я мог бы, но не хочу. Я ухожу. Ты меня понял? Если ты где-нибудь когда-нибудь встретишь моего отца, скажи ему, что я ушел, чтобы выдержать особые испытания и стать воином. Я пойду не к дакота, а к их врагам, к сиксикам, которые принимали нас с отцом в своих вигвамах как гостей. Потом я вернусь и найду отца. Я спрошу его уже как воин, готов ли он расстаться с Рыжим Джимом. – А где Рыжий Джим? Чем он занимается? Здесь я его еще не видел. – Зиму он провел здесь, разведчиком, как и мы, но пару недель назад он исчез. Когда его нет, он обычно болтается на Черных холмах в поисках золота. – Но он его еще не нашел? – Нет, пока не нашел. Харка встал. – Харка, ты не хочешь сам все сказать отцу? – Я попытаюсь. – И… постой, Харка… Одну минуту. Женщина с обезображенным лицом просила передать тебе одеяло из бизоньей шкуры, лук и еще какие-то вещи. Посмотри, все это лежит под кроватью, на которой ты сидел. Харка нагнулся и достал свое старое раскрашенное одеяло, лук, два орлиных пера и пояс, вышитый вампумом. Несколько секунд он внимательно рассматривал вампум. – Это из вигвама Оцеолы, – пояснил Моррис. – Так сказала та женщина. Она была семинолкой? – Да. И никогда не забывала об этом. Пояс – это послание. Где Длинное Копье? – Где-то в окрестностях лагеря. Он хотел встретить тебя. Ты его не видел? Я подумал, что это он раздобыл для тебя одежду. – Нет, я снял ее с человека, который надругался над мертвой женщиной. Он имел неосторожность отойти слишком далеко от лагеря и подойти слишком близко к моему ножу, – спокойно ответил Харка. Моррис с горечью посмотрел на него: – Харка, убийство и для тебя стало ремеслом… – Хау. Это мое ремесло. Меня научили ему краснокожие и белые люди. Я ловко убиваю и тех и других, как убиваю бизонов. Кому я был бы нужен, если бы не овладел этим ремеслом? – По лицу юноши скользнула едва заметная циничная усмешка. Горький цинизм был его последней защитой от нравственного самоубийства. – Мое имя – Харри. Я разведчик и главарь банды, опасный для всех, кого я ненавижу или презираю. Взгляд художника исполнился такой глубокой печали, что юный индеец испытующе посмотрел на него: – Ты опечален, Далеко Летающая Птица, Желтая Борода, Священный Жезл? – Ты видишь, я уже не Желтая Борода, как ты называл меня еще мальчиком. Я стал Седой Бородой. И я очень опечален. – Почему? Ты боишься меня? Или тебе все еще не безразлична судьба краснокожих? – Нет, Харка Ночное Око, Твердый Камень, Убивший Волка, Охотник на Медведей, я не боюсь тебя. Но мне не все равно, на что ты тратишь свои редкие дарования. Лицо Харки вновь замкнулось, и художник опять поразился, сколько ожесточения и иссушающего душу высокомерия было во взгляде этого девятнадцатилетнего юноши. – Не пугайся, если услышишь через несколько минут выстрел, – сказал Харка. – Я убью своего коня, который уже не в силах служить мне, как прежде, и которого я сейчас не могу освободить из рук белых людей. Я сделаю это так, что он умрет без боли, даже не зная, что умирает. Он еще ниже надвинул шляпу на глаза и спокойно вышел из комнаты. Так же бесшумно, как и вошел в нее. Через несколько минут прогремел выстрел. На него откликнулось несколько пьяных голосов, призывавших выяснить, кто стрелял; потом все стихло. На рассвете, через день после сражения, двадцать членов ремонтно-спасательной экспедиции пробудились от тяжелого сна в прерии, у железнодорожной насыпи. Их мучила жажда, но воды ни у кого не было. Джо, знавший меру в возлияниях, не уснул вместе с остальными и выполнял роль часового. Он не стал отговаривать Топа пить бренди, но не дал ему напиться до бесчувствия, и теперь они оба были на ногах и внимательно осматривали местность. Потом к ним присоединился официант, который мог выпить бочку и не свалиться замертво. Но все они распространяли резкий запах бренди и пива. Топ был противен сам себе. – Ну вот, наконец-то они вспомнили про нас и прислали кого-то с известиями! – сказал официант и показал рукой на восток. – Они там в лагере, наверное, тоже перепились как свиньи, иначе бы уже давно послали за нами. Дакота могли уже сто раз перерезать нас здесь, как кур. – Да, это была бы для них неплохая компенсация. Но они упустили свой шанс. – Это точно! От неудач никто не застрахован. Я могу вам рассказать одну историю… – Тихо! Потом! – перебил говорившего Джо. – Кто это там скачет? Как будто Харри? – Да, это мой сын, – ответил Маттотаупа. Харка скакал на пегой лошади, покрытой бизоньей шкурой. Резко остановившись прямо перед Джо, Маттотаупой и официантом, он спрыгнул на землю. Он снова был одет как индеец. На бедрах у него поблескивал пояс с вышивкой из вампума. Выражение лица его было еще более надменным и враждебным, чем обычно, и, хотя он не подал виду, Маттотаупа понял, что сын почувствовал запах алкоголя. – Тачунка-Витко напал на станцию? – спросил Маттотаупа, прежде чем Харка успел открыть рот. – Хау. – А потом? – Погнал бизонов. – Ты преследовал его? – Нет. – Ты не пошел по следам Тачунки-Витко? Почему? Это «почему» всколыхнуло в Харке враждебные чувства против отца. Он загнал любимого коня, чтобы предупредить белых людей об опасности; он перехитрил дакота, заманил их в ловушку; он боролся как лев, убивал дакотских воинов, и пропасть между ним и его родным племенем – долг кровной мести – разверзлась еще шире. Но он не принял вызов Тачунки-Витко на бой – не из страха, не потому, что, ослепленный яростью, опьяненный успехом, побоялся смерти, а потому, что не хотел убивать великого вождя ради белых людей. Он не хотел этого, хотя Тачунка-Витко оскорбил его отца. Он не стал преследовать Тачунку-Витко, но помог бежать нескольким тяжело раненным дакота. Он унес убитых индейских воинов с поля боя. Он не хотел, чтобы белые люди глумились над трупами дакота. Иные наездники, чтобы укротить дикого мустанга, наносили ему рану на шее и не давали ей зажить; при каждом прикосновении к ней тело животного пронзала боль. Но некоторые четвероногие строптивцы не покорялись чужой воле, даже несмотря на это жестокое ухищрение. Отцовское «почему» стало для Харки таким же прикосновением к незаживающей ране, болезненным напоминанием о неразрешенном противоречии и безнадежности его жизни. Ему стало страшно, что отец сейчас в присутствии других назовет его трусом и предателем. Ему было уже не четырнадцать лет, ему уже исполнилось девятнадцать. Он больше никому не позволит оскорблять себя, даже собственному отцу, пахнущему бренди. Не дождавшись ответа сына, который собирался с мыслями, и, по-видимому, истолковав его молчание как неуважение или угрызения совести, повторил: – Ты не стал преследовать Тачунку-Витко. Почему? Это было как удар кинжалом, и Харка ответил ударом на удар: – Почему? Потому что я оставил его тебе, Маттотаупа. Когда Тачунка-Витко связал тебя в твоем собственном вигваме, тебя освободила твоя маленькая дочь. Я не хочу, чтобы болтливые женские языки разносили весть о том, что за тебя отомстил твой сын, еще даже не посвященный в воины. Маттотаупа сначала окаменел, потом обмяк, словно его ранили. Его душил вопрос, который он не решался произнести вслух, но сын сам ответил на этот вопрос: – Мой брат Харпстенна, прежде чем умереть от моей руки, рассказал мне, что произошло. Маттотаупа несколько секунд молчал, тяжело дыша. Затем с искаженным лицом воскликнул на английском языке: – Вперед, мои белые братья! Возвращаемся в лагерь! Я – ваш разведчик и не покину вас даже для того, чтобы отомстить врагу. Хау, я все сказал! – В лагерь! – подхватил его клич официант. – Там мы еще раз отпразднуем победу! И то, что Харри жив! За это я тоже готов всех угостить! Маттотаупа, сгорбившись, пошел к своему коню, стараясь не смотреть на сына. Он хотел преследовать Тачунку-Витко, но, раз этого потребовал от него сын, он отказывается от своего намерения. Харка вскочил на пегого и, не сказав никому ни слова, поскакал прочь. Джо долго смотрел ему вслед. – Что вы с ним всё никак не поделите? – спросил он Маттотаупу, когда они уже сидели в седлах, готовые отправиться в путь. – Вы же оба славные парни. Каждый из вас стоит десяти или двадцати, а может, и сотни других разведчиков. Но вы постоянно ссоритесь друг с другом, словами или без слов. И так продолжается уже столько лет. А ведь вы нужны друг другу. Харка что, поскакал на поиски Тачунки-Витко? – Нет. – Значит, в дозор? – Я этого не знаю. Спроси его сам, если он вообще когда-нибудь еще объявится. – Звучит не очень обнадеживающе.