– Нет. – Тогда ты на неверном пути в своем подозрении. Харка ничего не ответил на это, но стал теперь более взволнованным и тревожным, чем в начале разговора. Маттотаупа выкурил свою трубку и выбил ее. Он подвинул в костер несколько веток, чтобы подкормить огонь, и посмотрел сыну в глаза: – Харка Твердый Камень! С кем ты говорил в твоей снежной хижине? Значит, отец тогда, зимой, видел следы. – С Четаном. – Чего он хочет? – Скальп Джима. Глаза Маттотаупы расширились, как будто его охватил ужас. – Он хотел скальп… из чьей руки? Харка Твердый Камень окаменел: – Если понадобится, то из моей. – Харка Твердый Камень, Ночное Око, Убивший Волка! Сын мой! Если ты поднимешь руку на моего брата Рыжего Джима… на моего верного брата… на моего единственного брата… чтобы отнести его скальп тем, кто меня оклеветал, изгнал и оскорбил… тогда тебе придется… – Маттотаупа выдернул из ножен обоюдоострый кинжал и вонзил его в землю по самую рукоять, – встретиться с моим ножом как человеку, предавшему своего отца. Харка смотрел на руку отца, на рукоять кинжала и на его лезвие, сверкнувшее в последнем отсвете костра, когда отец резко выдернул его из земли и медленно погрузил в ножны. – Маттотаупа! – сказал Харка, когда кинжал окончательно скрылся в ножнах. – Ты меня воспитал, и, когда я рос, я смотрел на тебя. Я не боюсь твоего кинжала. Но я убью твоего брата Рыжего Джима только тогда, когда ты сам будешь готов его убить. Я сказал, хау, – закончил он низким, суровым голосом, по-мужски гордо. Отец смотрел на своего сына как на человека, который был ему незнаком и чужд, но которому он не мог отказать в уважении. Костер постепенно гас. Щепки одна за другой распадались в золу, ветки дотлевали. Больше ни одна рука не шевелила огонь. Наползли тени, окутывая обоих мужчин – сперва их лица, потом плечи, потом весь облик до кончиков пальцев. В лачуге из коры и веток стало темно и холодно. Ветер дул сквозь щели, вздыхал и шелестел. Снаружи шумела река. Прокричала сова. Она кричала в этом лесочке каждую ночь. Харка потянулся к одеялу из шкур бизона, которое когда-то в ночь своего побега к изгнанному отцу прихватил из родного вигвама. Он завернулся в него, лег и поджал ноги, чтобы занимать меньше места в тесной хижине. Он видел, как Маттотаупа укладывался спать на шкурах. Несколько часов в хижине было тихо и темно. После полуночи прошел ливень. Утром оба индейца поднялись рано. Ни один не знал о другом, спал ли тот ночью на самом деле. На восходе солнца они пошли по мокрому от дождя лугу к реке, искупались, обтерлись песком и смазались жиром, чтобы кожа не сохла. Они взяли из хижины одеяла и отнесли их в блокгауз. Харка отвел мустангов на водопой, и там же они начали пастись под его присмотром. Маттотаупа вошел в блокгауз. Еще никогда индейцу не казался таким спертым и удушливым воздух в помещении, как в это утро. Воняло потом, грязью, холодным табачным пеплом, пролитым спиртным и горелым жиром. Маттотаупа невольно вспомнил тот день в блокгаузе старины Абрахама, когда он принял решение больше никогда не возвращаться в стойбище сиксиков и тем самым отказался от своей второй родины. Спящие в блокгаузе тоже начали выползать из-под своих шерстяных одеял. Явилась Дженни с метлой и принялась подметать. Мэри совала поленья в очаг; они с треском разгорались, согревая большой котел на плите. Бен еще храпел; вечером он напился и теперь должен был проспаться. Джо сидел на своем обычном месте, за дальним угловым столом на скамье у стены, и курил сигару. Генри сидел рядом с ним, неотделимый от Джо как тень. Маттотаупа направился к ним, присел рядом и тоже закурил. Джо ничем не выдал, что ждет решения Маттотаупы. Но индеец не стал испытывать его терпение: – Мы пойдем с тобой, чтобы охранять тебя и Генри. – Хорошо! – Джо глубоко вдохнул табачный дым. – Ты говоришь «мы». Кого ты имеешь в виду, Топ? – Себя и моего сына Харри. – Отлично. Джим тоже согласился. Вы трое стоите трехсот краснокожих отравителей. В этом я убежден. – Считай немного осторожнее, – посоветовал Маттотаупа не без усмешки в голосе. – Если заявится Тачунка-Витко, он один займет все мое внимание. – Но если ты позанимаешься им как следует, это будет стоить победы над тремястами. Топ пожал плечами. Джо не сказал, по его представлениям, ничего плохого, но в это утро индейцу каждое лишнее слово было в тягость. Он быстро встал и вышел наружу – к Харке и лошадям. При этом заметил и Рыжего Джима: тот умывался в реке, помахал издали рукой и уже собирался вернуться в дом, не подходя к индейцу. Но Маттотаупа двинулся ему наперерез и задержал его. – Топ? Привет! – сказал Джим. – Ну и что ты решил? – Пойду с Джо. – Хорошо! Я тоже. А Харри? – Пойдет с нами. По лицу Джима пробежала тень. – Ты что-то имеешь против него? – резко спросил Маттотаупа. – Против Харри? Совсем ничего не имею, хотя он и ткнул меня ножом, как будто я какая-нибудь свинья на убой. Поверь, я перевидал на своем веку много ножей, но твоему малому первому удалось вонзить клинок мне между ребрами. Я не держу на него зла, но, честно говоря, мне жаль мальчишку. Жизнь скаута не для такого парня! В экспедициях бывает непросто и тяжело. Не лучше ли будет отправить мальца обратно к черноногим. Там он хотя бы получит нормальное воспитание. – Ты знаешь, почему он оттуда ушел. Мы с Харкой не хотим расставаться, пока мой сын не станет воином. Я сказал, хау. – Стать воином? В ваших церемониях я не очень-то разбираюсь. Но он и сейчас справится с любым. Но как хочешь, тебе лучше знать. И Джим продолжил свой путь к блокгаузу. А Маттотаупа вернулся к Харке и лошадям. Для всех, кто уходил с изыскательской экспедицией, это был последний день в блокгаузе Беззубого Бена. Хозяин чуял хорошую выручку, потому что люди на прощание перед большим предприятием и неведомым, полным приключений будущим много пьют, дают на чай и не считают каждый цент. Жена Мэри поэтому еще с полудня варила и жарила, а Бен гнал самогон с хорошим запасом. Дженни повязала в волосы красный бант и работала особенно проворно. Опустился вечер. Снова пролился дождь, поэтому гости раньше времени собрались в блокгаузе. Места в дальнем углу, как обычно, заняли Джо, Генри, Джим и Маттотаупа. Джо опорожнил уже два стаканчика и с жаром разглагольствовал о будущей железнодорожной магистрали. Индеец молча и внимательно слушал. Джим время от времени стучал кулаком по столу. Генри уверенно посмеивался. За другими столами также курили и пили; некоторые играли в карты, чтобы скоротать время. Джим посмотрел на это и тоже вынул из нагрудного кармана колоду карт: – Эй! Бен! Хозяин мигом подбежал. – Сыграем! – Некогда. Играть – это занятие для гостей, не для хозяина. – Чепуха. Останься! Сыграем. – Нет-нет, это не для меня. Мне больше везет в любви… Джим громко рассмеялся: – С твоей Мэри! И правда! Вот как раз поэтому и сыграем, проклятый ты разбойник. Я должен выудить из твоего кармана пару центов, а то мне нечем будет завтра утром с тобой расплатиться! – Ну ты наглец! – Был им, есть и останусь всегда. Иди, иди сюда, беззубый проныра! Хозяин досадовал, но не мог оказать этой дерзости должного сопротивления. Генри тоже вызвался поучаствовать, и игра началась. Маттотаупа наблюдал за розыгрышем карт и пытался понять правила. Джо, покуривая и поглядывая на игру, объяснял ее индейцу. Когда Бен нашел возможность выйти из игры – с большими потерями, – Джим спросил Маттотаупу: – А не сыграть ли нам вдвоем? – Я попробую. Маттотаупа поставил на кон пару центов и выиграл. Он продолжал ставить и выигрывать. Казалось, ему везло. Но Джо заметил, что Джим нарочно поддается индейцу, с такой же ловкостью, как он только что обыгрывал Бена своими краплеными картами. Маттотаупа выиграл у белого два доллара. – Черт! – воскликнул Джим. – Да ты меня по миру пустишь! Чем я буду рассчитываться сегодня за стаканчик бренди или за ту медвежью ногу, которую Мэри уже поджаривает? – Будьте моими гостями! – широким жестом пригласил индеец. – Браво! Бен! Неси всем выпить! Платит Топ! Хозяин тут же подбежал. Пока в блокгаузе был в разгаре прощальный вечер, Харка оставался снаружи при лошадях и давал им еще попастись. Он уже снял с себя всю одежду, кроме пояса, и капли дождя стучали по его коже, как и по шкурам лошадей. Весенний вечерний дождь доставлял ему так же мало неприятностей, как и животным. Он смотрел вслед убегающим тучам, слушал шум реки, звук рвущейся травы, захваченной губами мустангов. До него доносился и шум голосов и смеха из блокгауза. Со временем этот шум становился все громче, а потом полились и разудалые песни. К началу ночи мустанги насытились. Харка отвел их в загон. Дождь уже кончился. Юноша набросил на плечи свое одеяло и прислонился к стене блокгауза. Он умел спать стоя. Идти в блокгауз ему не хотелось. В свою хижину его тоже не тянуло. И он остался с лошадьми и спал, привалившись к стене. Уже в полусне он слышал голоса из дома. Отцовского голоса среди них не было. На рассвете из дома вышла Мэри. – Дженни! – властно и сердито позвала она, и тут же появилась дочь. Волосы у нее были растрепаны, сама бледная. Мать, уже с двумя ведрами в руках, приказала: – Идем по воду! Пора будить этих свиней! Харка повел мустангов к реке, чуть пониже того места, где женщины черпали воду. Мэри наполнила свои ведра и посмотрела в сторону Харки. – Забери своего пьяного старика! – крикнула ему.