Когда он доскакал до Маттотаупы и Джима, те уже расположились в ложбине на привал. Джим глотал обледеневший снег, чтобы остудить свой пересохший рот. Харка соскользнул с коня. – В блокгаузе Беззубого кое-что изменилось, – доложил он отцу безучастным тоном. – Приехала его жена и больше не пустит «бандитскую свору». – Как ты себя вел? – Я передаю тебе ее слова. На лице Маттотаупы отразились разочарование, гнев и озабоченность – не открыто, сдержанно, подспудно. Но Харка знал своего отца достаточно хорошо, чтобы уяснить: разочарование и гнев относятся не только к новой хозяйке, а озабоченность касается не только Джима. Маттотаупа больше не понимал своего сына. – Побудь с Джимом, – распорядился он. – Я съезжу в блокгауз; уж меня-то баба не обратит в бегство. Джиму больше нельзя оставаться без крова. Пока этот разговор шел в заснеженной прерии, ссора разгоралась и в темном блокгаузе на Найобрэре. Снаружи дом был темным, потому что был хорошо просмолен, а изнутри потому, что свет проникал лишь через бойницы. Огонь очага был прикрыт; сквозь трещины в пепле проглядывал жар под дымящимся котлом. За ближним к очагу столом сидел Бен, недавно вернувшийся с поиска волчьих следов. Его дочь подсела к нему, а жена стояла перед ними, уперев левую руку в бок. В правой руке она держала кочергу: – Нет, я сказала. Эта банда сюда больше не войдет. Либо я сделаю из этого проклятого дома приличную факторию, либо снова уеду. – Уймись, женщина. Чего ты так разошлась? Я тебе все объясню… – Побереги слова. Джим бандит и разбойник. Ты его боишься, как койот ловушки, но капкан уже захлопнулся, а ты дергаешься. Отгрызи себе лапу, которая попала в капкан, и улепетывай… все лучше, чем позволять этому подлецу с его сворой выгрызать у тебя потроха! Он является, жрет тут и пьет со всеми своими прихлебателями, но никогда не платит. Это же твои собственные слова, Бен! – Все так, все так. Но вдруг он найдет золото? – Пока что не нашел. – Может, уже и нашел. Где-то ведь пропадал все лето. Поеду-ка я взгляну. По следам молодого индейца. Это, наверное, был Харри, кого ты прогнала. Это не к добру, женщина, когда индеец уезжает, не сказав ни слова. – Давай-давай гоняйся по степи за бродягами! Бен встал и собрался в дорогу. Жена в ярости огрела его по спине кочергой, пришлось отобрать у нее это орудие. – Угомонись ты, падаль нечистая! Дочь подала отцу винтовку; он вышел наружу, громко хлопнув дверью. Бену не пришлось долго скакать. След Харки привел его к Маттотаупе, который уже приближался к северному берегу реки. Хозяин помахал шляпой: – Топ! Оба остановили своих коней. – А где Джим? – спросил хозяин. – Он тяжело ранен, и я везу его к тебе. – Вы нашли золото? Маттотаупа побледнел; даже глаза его, казалось, побелели от гнева; он сверкнул белками: – Мы искали Тачунку-Витко. – Пфффф, Тачунку! Пустое дело. А чем вы собираетесь платить, если я предоставлю вам кров? Я привез сюда жену и дочь. Они больше ни крошки, ни глотка не дадут даром. – А чем белые люди обычно рассчитываются между собой? – Долларами, если они у них есть. – У нас есть. – Хорошо. Это уже разговор. Харри мог бы так и сказать. Сразу бы водворился мир с моей бабой, и она бы орудовала своей кочергой в очаге, а не испытывала ее на спине мужа. Маттотаупа удивился этому замечанию. – Сейчас мы приедем, – сказал он и повернул коня, чтобы забрать Джима и Харку. Состоялось вселение в блокгауз. Джим был слишком изможден, чтобы обсуждать условия, на которых он здесь остается. Единственное, чего он страстно желал, были вода, тепло и покой. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был в таком жалком состоянии. Договаривался с женщиной Маттотаупа. Он сразу отдал ей серебряный доллар, который она разглядывала, довольно округлив глаза. Поскольку Джим почти не ел и не мог пить алкоголь, а индейцы и всегда отвергали спиртное и ели мало, то этой монеты хватало на несколько недель вперед. Джима уложили неподалеку от плиты, и Маттотаупа ухаживал за ним с заботливостью брата и ловкостью врача. Рану прихватило морозом, и заживала она медленно. Харка в эти недели был предоставлен сам себе. Он вообще не ел того, что готовила и подавала женщина. Он не ухаживал за Джимом и почти не разговаривал с отцом. Дни напролет он то верхом, то пешком пропадал в зимней прерии. Он ловил рыбу, охотился на мелкую дичь, а то и на антилопу и таким образом добывал себе все необходимое пропитание. Он собирал хворост для костра, разводил огонь и готовил себе еду в золе. Первое время он приходил ночевать в блокгауз. Но когда однажды попал в сильный буран, бушевавший несколько дней и преградивший всякую видимость, Харка вернулся только через три ночи – и то лишь для того, чтобы показать, что он жив, а не для того, чтобы воспользоваться надежным кровом. После этого он часто ночевал в прерии. Из глыб спрессованного снега он построил себе надежное иглу и отнес туда свое одеяло из шкур. Кусок льда с реки, встроенный в снежные блоки, пропускал внутрь немного света. Температура в снежной хижине не поднималась выше точки замерзания, даже когда он разводил огонь. Но, завернувшись в шкуру бизона, он мог там спать, не отмораживая себе ноги. Приходя в блокгауз, он избегал Бена и его жену, но иногда разговаривал с их дочерью. Она ему не нравилась, потому что была белобрыса и болтлива, но от нее легче всего было узнать то, что его интересовало. Однако девушка была не только болтлива, чем Харка пользовался, но и любопытна, и юный индеец догадывался, что родители подбивают ее выпытывать у него сведения. Поэтому он держался настороже и не говорил ни одного лишнего слова. Чаще всего он встречал эту Дженни в загоне, отведенном для лошадей, с южной, торцевой стороны дома. Судя во всему, она его высматривала, и, когда он там появлялся, она приходила под каким-нибудь предлогом и заводила с ним разговор. Харке шел четырнадцатый год. А девушке было семнадцать или восемнадцать, но она была на голову ниже его. Однажды утром, когда Харка повел поить своего коня, она сидела на заборе и смотрела на него, но он не отвечал на ее взгляд. – Летом здесь будет весело, Харри. Может, и ты к тому времени подрастешь! Индеец не ответил. – Джим скоро выздоровеет. Он уже может говорить и ругает моего отца ростовщиком. Индеец не ответил. – А сколько Джиму лет? – Спроси у него. – Он говорит, что сам не знает. – Тогда откуда мне знать? – А Джим женат? – Спроси у него. – Нет, у него я спрашивать не буду. Еще подумает что-нибудь. А ты не хочешь наколоть нам дров, Харри? – Нет. – Ты настоящий бродяга. Ты цыган. Индеец на это не ответил, но и не ушел на водопой. У него было такое чувство, что у девушки вертится на языке какая-то новость. В минувшие солнечные дни в блокгаузе побывало несколько гостей, белые с подкованными лошадьми. Харка заметил это по оставленным следам. Один из них прибыл с запада и потом ускакал на восток. – Бродяга ты, точно тебе говорю. Наймешься летом на службу в скауты? – К кому это? – Южные штаты терпят поражение. Самое позднее к лету наступит мир. И тогда возобновится строительство железной дороги. – Если война кончится, у них и без меня хватит людей в скауты. – Это верно. Для вас важнее кое-что другое. – Что же? – Золото. – Мне ваше золото ни к чему. – Наше золото? Если бы оно было наше! – И кому же оно принадлежит? – Горе. А гора молчит. Или рычит. Харка наполовину отвернулся от девушки, чтобы она не могла видеть его лицо. – Харри, а привидения бывают? – А что это такое? – Я не видела ни одного. Но они бывают. – А чего тогда спрашиваешь, если знаешь? – Отец говорит, что в пещеру он больше не ходок, а Джим тоже сыт по уши. Пока. – А Бен уже бывал в пещере?