– Тот вход, по которому мы спустились, ведет вниз, к водопаду. Но перед ним разветвляется еще раз; это важно, потому что ответвление, к которому мы сейчас двигаемся, тоже имеет выход наверх, под корнями дерева. Но туда я тебя сейчас не поведу; однако ты запомни. А под водопадом есть одна ниша в скале… – Я ее знаю. – Хорошо. Значит, ты посвящен. Но я сейчас с тобой пройду путем, который не знает ни одна живая душа, кроме меня, и никто не узнает, кроме тебя. Маттотаупа свернул в новое ответвление. Продвигаться вперед здесь было трудно. Камни легко крошились. В некоторых местах проход был почти завален. Маттотаупе приходилось сперва осторожно разбирать завалы, чтобы пройти дальше. Воздух становился удушливым. Харка чувствовал, как его мутит, и заметил, что движения отца тоже замедлились, когда он откатывал упавшие камни. Но Маттотаупа не позволил ни себе, ни Харке остановиться, потому что они могли задохнуться в отравленном воздухе. Ход, по которому они продвигались, шел то вверх, то вниз и наконец привел к расширению. Отсюда опять уходил узкий ход. Харка вдохнул воздух – здесь он был свежее. Вместе с тем он ощутил нечто новое. Под руку ему попалось что-то вроде кости. Маттотаупа присел. Харка сел рядом с отцом, который возился со своим огнивом. Вспыхнули искры, и Маттотаупа поджег кусочек сухого навоза бизона; индейцы часто использовали его как горючий материал для поджигания стрел. Пещера оказалась просторнее, чем Харке казалось в темноте. В свете маленького пламени он сразу понял, что держал в руке. Вокруг валялись кости животных, в том числе два огромных медвежьих черепа – даже больше головы гризли. Кости были преимущественно старыми, давно высохшими и выцветшими. Взгляд Харки скользнул дальше и наткнулся на человеческий череп с проломом наверху. Маттотаупа поджег кусочком навоза свою трубку, кусочек догорел, и снова воцарилась темнота. Тишина была настолько полной, что давила, и слух тосковал хоть по какому-нибудь сигналу. – В этом и заключается колдовство пещеры, – прошептал Маттотаупа. – Никто никогда не видел Большую Медведицу, но она существует и живет в этой горе. Она живет с незапамятных времен. Ты это знаешь. Ее сын был человеком и родоначальником племени Большой Медведицы. Он мой и твой предок. Маттотаупа сделал паузу. – Здесь… – шепотом продолжал он и взял руку Харки, чтобы провести ею по полу, – здесь – ты чувствуешь? – рассыпаны крупицы. Это золотой песок. Может быть, Медведица убила человека, который когда-то нашел эти россыпи. Я сейчас возьму с собой немного. Мы потомки Медведицы, поэтому мы в доле как наследники ее владений. В этих горах есть золото, у источника водопада, к которому я приводил тебя два года назад. В одну из щелей, из которых вытекает вода, достаточно просто просунуть руку… Ну вот, теперь ты знаешь достаточно. – Я тоже нашел золото в стенной нише, – признался Харка. Маттотаупа повернулся к сыну всем корпусом. Харка почувствовал в темноте это движение, и ему даже почудилось, что он ощущает взгляд отца. – Ты нашел… – тихо сказал Маттотаупа. И осекся на полуслове. Сквозь темноту и гнетущую тишину из недр горы донесся звук, от которого Харка вздрогнул. То был глухой, хриплый, устрашающий рык, многократным эхом обежавший все ходы подземелья. – Харка! Словно преследуемый призраками, Маттотаупа ринулся назад к тому проходу, через который они с мальчиком сюда проникли, и Харка бежал за ним. Ход был слишком узкий, чтобы в него могла проникнуть Медведица, но внушенный с раннего детства страх перед колдовскими чарами охватил в этот миг обоих, Харку тоже, так что они не могли остановиться. Удушающий отравленный воздух проник им в легкие, обоих прошиб пот. Они двигались слишком быстро, чтобы соблюдать осторожность, и камни сыпались на них сверху. Те секунды, когда они не могли пробиться сквозь завал, они пережили как безотчетный ужас, какой бывает только в кошмарах. Но наконец-то добрались до скрещения ходов. Добежав до выхода, Маттотаупа быстро поднял камень и подложил под него предохранительные камни. Харка подхватил свое бизонье одеяло, оставленное здесь у выхода, и оба выбрались наружу. Их снова окружали ветер, свет, обледенелый снег и скрюченные деревца. Водворив валун на место, Маттотаупа и Харка, измученные, сели на камни. Капли пота собрались у них на лбу и на затылке. Маттотаупа снова зажег свою трубку. Выкурив ее до конца, он начал: – Не знаю, может быть, Медведица хотела сказать мне, что я действовал неправильно, приведя тебя, мальчишку, в ее царство. Не знаю. Я впервые в жизни слышал ее рев. Шаман дакота якобы однажды видел ее, один единственный раз, и не здесь, а по другую сторону горы, на севере. – Маттотаупа сделал глубокий вдох. – Я говорил тебе, что ты должен узнать тайну. Ты ее узнал. Я сказал, хау. Маттотаупа выбил свою трубку, встал и пустился с Харкой в обратный путь. Он снова шел со множеством хитростей, запутывая след; они наконец добрались до скалистой стены, в которой находился главный вход пещеры. День уже перевалил за половину. Им не пришлось долго искать Рыжего Джима. Он сидел рядом с этой скалой, упершись ногами в камень известняка, вросший в землю, откинувшись спиной на скалу. Лицо его осунулось и было пепельно-серым, взгляд казался безумным. Ничего в нем не осталось от былой самоуверенности. Его охотничья рубашка была перепачкана кровью. – Топ, – выдавил он слабым голосом, когда оба индейца остановились перед ним, – ничто и никто больше меня не удержит в этой поганой пещере. Где тебя так долго носило? И кого это ты привел? Никак Харри? Так вон кто так элегантно проткнул меня ножичком, будто свинью какую-то. Эх, парень, парень! Как же тебе повезло, что при мне не оказалось револьвера. Джим попытался улыбнуться, но у него не получилось. – Моему белому брату плохо? – встревожился Маттотаупа. – Нет, Топ, твоему белому брату куда хуже, чем плохо. Отвези меня вниз, в блокгауз Беззубого Бена, иначе я окочурюсь здесь, а совсем не хочется. И откуда только взялся этот медведь, поганый призрак? Даже Джим заметил, как испуганно вздрогнул Маттотаупа. – К тебе явился медведь? – Не явился; до этого дело не дошло! Но мне хватило и его рыка. Рана опять кровоточит. Мне не хватает воздуха. Топ, летом я пошел с тобой сюда. Теперь ты иди со мной. Отвези меня вниз немедленно! Харри, ты хотел меня убить в темноте, но теперь, глаза в глаза, ты должен стать мне другом, а я тебе. Это неизбежно. Джиму было трудно говорить. Он еще раз попробовал улыбнуться, но получилась лишь ухмылка. – Где ты находился, когда услышал рев медведя? – спросил Харка. Джим пренебрежительно отмахнулся. Это означало, что он больше не может говорить. За него ответил Маттотаупа: – Я постелил Джиму недалеко от входа. Харка с сомнением посмотрел на отца, и Маттотаупа понял, о чем спрашивал его взгляд: разве можно было услышать рычание медведя в таких разных местах горы в течение такого короткого промежутка времени? Действительно ли то был колдовской рев – или Джим, несмотря на свое ранение, пытался еще раз в одиночку проникнуть глубже в пещеру? Маттотаупа не хотел расспрашивать, и эта загадка осталась для индейцев неразрешенной. Может, эта заколдованная медведица могла так быстро бегать, чтобы разогнать или предостеречь всех захватчиков сразу. На эту тему больше ничего не говорили. Маттотаупа решил исполнить волю Джима и перевезти его к блокгаузу. Харка хотел помочь отцу перетаскать к коням все их вещи и припасы, но отец вернул его назад: Харка должен был оставаться у входа в пещеру при Джиме. Когда Маттотаупа ушел, раненый белый закрыл глаза. Харка сел наискосок к нему, тоже прислонясь спиной к скале. И также закрыл глаза – почти, оставив лишь щелочки; со стороны он казался спящим. Из пещеры доносилось отдаленное мягкое пение – звук бурлящей воды из глубины. С неба падали редкие крупные хлопья. На верхушках трех деревьев сидели вороны и перекрикивались друг с другом. Белка в прыжке с ветки на ветку стряхнула снег. Джим открыл глаза и взглянул на Харку. Он тут же снова закрыл их; но одного-единственного взгляда юному индейцу было достаточно. Он увидел в нем ненависть, неутолимую, кровожадную, убийственную ненависть. Харка не шелохнулся, и, хотя он смертельно устал, он не мог позволить себе заснуть до возвращения отца. Вместе со шкурами и провиантом Маттотаупа вынес из пещеры и бобровую куртку Харки, его лук и револьвер. Юноша скользнул в куртку и закрепил на себе оружие. – Выедем, как только стемнеет, – сказал Маттотаупа Джиму. Белый уже снова открыл глаза, но взгляд его был опущен. Индейцу он ответил слабым кивком. – Я пока постерегу коней, – продолжал Маттотаупа. – Нам не хватало только гоняться за ними, если они убегут. – Отпусти меня к коням, – попросился Харка. – Ты устал и можешь заснуть. – Отпусти меня стеречь коней, отец. Маттотаупа удивился его необычной настойчивости. Опытным взглядом он видел полное изнеможение мальчика; он знал, что в таком состоянии Харка может заснуть и на посту. Но истинной причины, почему Харка не хочет остаться наедине с Джимом и спать с полным на то правом, Маттотаупа не мог себе представить. Харка и сам знал, что непременно заснет, потому и не желал оставаться с Джимом. Даже на час он не хотел оказаться беззащитным во власти этого человека, пусть и раненого. Поскольку отец не ответил ему определенным отказом, Харка молчком прихватил с собой, помимо расписного легкого одеяла, еще одну шкуру из запасов Маттотаупы, спустился с помощью отца на лассо со скалы и побежал по склону вниз к поляне, где стояли рядом два мустанга. Пастись они уже перестали. Харка нашел себе укромное местечко, завернулся в одеяло и сразу заснул. Это было в первый и в последний раз в его жизни, чтобы он заснул в дозоре. Но он не видел для себя другого выхода. Когда стемнело и над заснеженной землей зажглись звезды, Маттотаупа спустился от пещеры в лес, чтобы забрать коней и Харку. Он ожидал застать мальчика спящим и не намеревался проронить на этот счет ни слова. Он собирался просто его разбудить. Сам факт, что его застали спящим на посту, задел бы Харку и без всяких слов. Маттотаупа знал честолюбие своего сына. Одаренному отличными физическими и умственными данными и хорошо воспитанному Харке не составляло труда играть среди ровесников первую роль и даже опережать старших. Отец поощрял его честолюбие и опоздал снова его окоротить. Из-за несоответствия между выдающимися личными качествами и тем презрением, которое доставалось безродному, честолюбие Харки зашло еще дальше, и как раз этому-то Маттотаупа приписал желание Харки отправиться в дозор. Но когда отец пришел на поляну, Харка не спал, а сидел на шкурах и стерег лошадей. Мустанги ведь почуяли приближение Маттотаупы и вовремя разбудили спящего. Общими силами индейцы спустили Джима со скалы на своих лассо, завернув его в одеяло. Маттотаупа отнес его к мустангам и погрузил на своего коня, которого потом повел в поводу. Харку он выслал на его Чалом вперед на разведку. Все трое вышли из леса незамеченными в прерию, где использовали для прикрытия холмы и низины. Скрыть свои следы они теперь уже не могли. Кони оставляли их в снегу. Белый покров был не очень толстым, а поскольку в последние дни свежих снегопадов не было, поверхность затвердела в ледяную корку. Пешего индейца эта корка могла бы выдержать, но конские копыта проваливались насквозь. Харка, объезжая разведкой окрестности на своем Чалом, овеваемый ночными зимними ветрами, внимательно осматривался. Но мысли его вновь и вновь возвращались к таинственному реву, который слышали как он с отцом, так и Джим – совсем в другом месте. Припасы и постель, с которой тяжело раненный Джим от испуга уполз, Маттотаупа позднее нашел целыми и невредимыми, иначе бы сказал что-нибудь. Харка продолжал размышлять. А где же находились все эти вещи предыдущей ночью, когда он проник в эту пещеру? По эту сторону от водопада их не было. Иначе бы он их заметил, и это бы его вовремя насторожило. Значит, Маттотаупа и Джим размещали свое логово по ту сторону воды. И только когда Джим был ранен, Маттотаупа перенес одеяла и провиант к выходу. Это казалось ясным. Но почему Джим в ту ночь, когда столкнулся с Харкой, не имел при себе револьвера? Ведь для белых револьвер – оружие, с которым они никогда не расстаются. Если Джим отдалился от лагеря, не взяв с собой револьвер, он замышлял что-то такое, в чем револьвер был бы ему помехой. Этот вопрос оставался открытым и вызывал в Харке снова и снова неопределенное подозрение. Джим никак не мог знать, что Маттотаупа и Харка были внутри горы и тоже слышали устрашающее рычание. Об этом отец и сын условились. Тот ужас, какой Харка испытал внутри горы, когда раздался этот могучий и враждебный рев, уже немного утих в воспоминаниях юного индейца, превратившись в благоговение перед силой, хранившей тайну горы и нагнавшей страху даже на Джима. Древняя легенда о Большой Медведице издавна была знакома Харке по рассказам Унчиды и шамана племени. Но теперь она превратилась для него в реальность. Он был не только сын Маттотаупы. Он чувствовал себя еще и сыном Большой Медведицы и был перед ней в долгу. При всех этих мыслях и чувствах Харка не забывал и про свою службу разведчика. Ему нетрудно было нести ее, потому что вся местность была ему знакома с детства – еще с тех времен, когда стойбище рода Медведицы стояло на южном склоне Черных холмов. Те возвышенности и неровности земли, которые Харка использовал теперь для укрытия и с гребней которых озирал окрестности, когда-то были горками, где мальчики катались на санках; полозьями для этих санок служили ребра бизонов. Всю эту прерию Харка, будучи предводителем мальчишеской ватаги Молодых Собак, со своими товарищами исходил в поисках следов дичи вдоль и поперек, надев на мокасины снегоступы, чтобы не проваливаться. Каждая впадина, каждый холмик, каждый поток, темной лентой скользящий вдаль среди заснеженных берегов, будили в нем воспоминания. О том, что Харка помнил, он никогда не говорил с отцом. Далеко в городах белых людей и далеко на севере у сиксиков он вспоминал о своем давнем детстве лишь в сокровенной глубине души. Но сейчас, когда он снова видел все, что было свидетелем его детства, его гордого и радостного возрастания, когда зимняя ночь стояла одиноко и тихо, а сам он был с этой прерией один на один, – тут он мог перенести мысль о своем изгнании и отверженности лишь потому, что все его молодое существо не допускало даже предположения, что это его окончательная судьба. Он не собирался прекращать борьбу, он, сын Большой Медведицы, равный своим товарищам по племени. Топ и Харри На дорогу до блокгауза Беззубого Бена индейцам с тяжелораненым понадобилось четыре долгие зимние ночи. Днем они располагались на привал. Джим был при смерти, и Харка желал ему погибели, но живучий, как подстреленный бизон, белый продолжал дышать. Однажды утром юный индеец увидел Найобрэру и заснеженный блокгауз на другом ее берегу. Солнце висело в зимнем тумане в виде красного круга. Вода дымилась. Песчаные отмели возвышались над ее поверхностью, река совсем обмелела. Следов было мало. Зимой у Беззубого Бена почти не было постояльцев, глушь страшила охотников. Харка остановился, оглядывая картину, и раздумывал. Он знал этот блокгауз и знал хозяина. Бен не был таким надежным, как старина Абрахам. Подлец, вот кто он был. Когда напали на художника Морриса, чтобы ограбить его, и Маттотаупа с Харкой поспешили ему на помощь, Бен и его подельники затолкали Харку в колодец под полом. Если бы все пошло так, как они рассчитывали, Харке не быть бы живу. Юный индеец с тех пор держался настороже, но страха перед подлецом не испытывал, несмотря на пережитый опыт. Страх он испытывал перед Джимом. Но и от этого страха надеялся избавиться, когда подрастет. Харка переехал обмелевшую реку вброд. Бена нигде не было видно. Но из дверей блокгауза, на широкой его восточной стороне, вышли две женщины. Одна была коренастая и крепкая, типичная жительница приграничья. Хмурое, почти зловещее, морщинистое лицо. В руке она держала винтовку, и это ей подходило. Вторая была молодая и подвижная; она выглядывала из-за плеча старшей и посмеивалась. Юный индеец подъехал к порогу дома, но не галопом и не вздыбил коня. Такой заведенный обычай казался ему неуместным по отношению к женщинам. Он приблизился шагом, дал своему мустангу остановиться самому и сказал, обращаясь к старшей женщине: – Рыжий Джим скоро будет здесь. Где Бен? – Он даже разговаривать не станет с бандитской сворой! – выкрикнула женщина с такой яростью, будто долго надувала пузырь гневом, пока тот не лопнул. – Откуда ты взялся, краснокожее отродье? С вами, бродягами и бандитами, навсегда покончено: вы только жрете и крадете, а потом не платите! Она впихнула обратно в дом девушку, которая с любопытством выглядывала через ее плечо, и сама последовала за ней, громко хлопнув тяжелой дверью. Харка наблюдал, как ствол ружья тут же высунулся из бойницы у входа. Он усмехнулся, развернул коня и не торопясь поехал обратно, на северный берег реки, и только оттуда пустил Чалого в галоп.