Он зол и смущен тем, что сейчас, когда ему стал в общих чертах понятен политический расклад сил в мире, выбор его отца предстал не просто песчинкой, но каким-то смутным и нелогичным шариком, закатившимся меж страниц его книг. Ему хочется иметь таких родителей, как у Жиля и Франсуа, — с внятным образом жизни, который можно отринуть целиком — крестьянская ли это ментальность или буржуазная. Ему же достался отец — не пойми что: он и хотел бы его защищать, да тот не желает, чтобы его защищали. В голове у него как будто кто-то скребет ногтями по черной доске. В эту ночь в душной спальне он слушает свистящее дыхание раскинувшихся вокруг маленьких тел (и ведь не подрочить, вспоминая Шанталь, нельзя вообще подрочить, это вечная проблема, причем все более тягостная, — одна из проблем бедняков; он не услышит о ней ни на каком политическом собрании, как будто никто не относится к этому всерьез, — а он наверняка же не единственный подросток, у которого желание, даже потребность в мастурбации, невозможной из-за тесноты комнат) и мысленно составляет пресс-релизы, где заявляет о полном и окончательном идеологическом разрыве с отцом, целиком и полностью отмежевываясь от его прошлого выбора. Товарищ Хамид вновь подтверждает свою поддержку и ангажированность в борьбе угнетенных против власть имущих на французской земле и во всем мире. Когда вердикт по инциденту на уроке английского — который ученики называют «бунтом», а дирекция «скандальным поведением», — вынесен, Хамид уже привычным жестом забирает почту из ящика по дороге в лицей, подписывает за отца письмо с сообщением, что он наказан дополнительными заданиями до конца года, рвет конверт и выбрасывает его в мусорный контейнер. Он не испытывает ничего похожего на панику первого раза. Обманывать отца — тоже уже привычка. • • • Восьмого мая 1970 года, когда Хамид пытается читать «Капитал» по совету Стефана, а малыши помогают Йеме чистить картошку, по радио сообщают, что на магазин парижского ресторатора Фошона напал отряд маоистов. Хамид вскакивает и прибавляет громкость на максимум — только так можно перекрыть голоса братьев и сестер. Али нервничает и просит его перевести. — Они ограбили дорогой магазин и раздавали еду на улице, — говорит Хамид, дрожа от возбуждения. — Это бандиты, — отвечает отец, хмуря брови. — Им место в тюрьме. Поднявшись с дивана, он выключает радио — жестом, не допускающим возражений. Йема и мелкие, кажется, ничего не видят кроме картошки. И снова Хамид чувствует, как отдалился от ретрограда-отца. Он утыкается в «Капитал», но текста не понимает, написано слишком сухо и строго, а ему так хочется полюбить эти рассуждения, что дистанция, сохраняющаяся между ним и Марксом, несмотря на все его усилия, просто невыносима. Он думает, что во всем виноваты теснота квартиры и большая семья, из-за них ему не дано сполна оценить «Капитал», они-то и раздавили своим весом все, что есть великого и прекрасного в этом мире. Никто не сможет проникнуться словами Маркса, если он окружен треском кипящего масла, смехом мелких, улыбчивым молчанием всегда пассивной матери и плохо скрытой агрессивностью отца. Когда Йема спросила, как ему обед, Хамид буркнул в ответ, что не хватает соли, и, едва успев произнести это, сразу подумал, что нашел самую краткую и емкую на свете аллегорию. Весь остаток обеда он повторял про себя: «В моей жизни не хватает соли», мысленно чеканя каждое слово и никому не отвечая. Родители молча смотрели, как шевелятся его губы, и пожимали плечами. Наима в свои шестнадцать тоже будет восторгаться внутренними откровениями, не разделив их ни с кем, — они покажутся ей такими наполненными и плотными, что их будет достаточно, чтобы ее жизнь обрела смысл. А вот Хамид к тому времени забудет насыщенность чувств, свойственную отрочеству, и, посчитав дочь трудным подростком, пожелает ей немножко повзрослеть. В конце обеда пришли коллеги Али для «консультации» с его сыном. Мохтар, муж мадам Яхи (которого, как ни странно, никто не зовет месье Яхи), два брата Рамдана из корпуса С и толстяк Ахмед, который все меньше похож на американского актера и пришел просто за компанию. Пока Хамид пробегает глазами принесенные бумаги, Йема беспокоится, ели ли гости, и, не веря в их дружные кивки, бежит на кухню, которую только что покинула. — Они не обедать пришли, мам, — бурчит Хамид, ему это не нравится, она и так устает. Он добился от нее только «Как тебе не стыдно»: Йема никогда не отпустит на пустой желудок любого, кто зашел в ее дом во время трапезы — очень, кстати, растяжимое. И консультации Хамида сопровождаются звоном кастрюль и чавканьем. Пахнет кориандром, рас-эль-ханут [60] и толченым чесноком. Усы сладострастно подрагивают от запахов, доносящихся из кухни. Мохтар хочет в следующем году просить пенсию, но понятия не имеет, сколько времени платил отчисления в пенсионный фонд. Он принес целую кипу платежек, которые Хамид изучает с озабоченной миной, обнаруживая бесчисленные пробелы в бумажной хронологии. — Мы слишком долго работаем, — вздыхает один из братьев Рамдана: ему-то пенсия кажется далекой, как тихоокеанский пляж. — Все кишки они из нас вытянули работой. Обступив склонившего голову Хамида, остальные устало и обиженно поддакивают. Мальчик поднимает глаза: — А вы не думали о забастовке протеста? Мохтар пожимает плечами: думать-то они думали. И не только о забастовке. Бывало, мечтали все на Заводе разломать, сбежать на электрокаре или, к примеру, запереть патрона. Мужчины за столом от души смеются. Все правда, все правда. — Но забастовки и — как бишь это называется? — манифестации (это слово он говорит по-французски) больше для парижан, — заявляет Ахмед. — Конечно нет, — отвечает Хамид. — Вы в числе самого эксплуатируемого населения страны. Вы имеете право протестовать! Отец хмурится, но парень преодолевает страх и настаивает: — Вы имеете право не соглашаться. — С чем не соглашаться? — рассеянно спрашивает Ахмед. Он переводит взгляд с Али, который молчит, стиснув зубы, на Хамида — тот сияет, плохо сдерживая восторг. — Лично я не согласен с уймой вещей, — отвечает один из братьев Рамдана с энтузиазмом человека, у которого список обид всегда наготове в кармане пиджака. — А у тебя и левая рука не согласна с правой, — подсказывает Мохтар. Остальные издевательски хохочут, но Али все так же мрачен. — И все-таки, — вступает младший из Рамдан, не давая сбить себя с толку, — было бы хорошо, если бы что-то изменилось. Я вот хотел бы пойти на повышение. Видеть больше не могу, как даже последний придурок из руми может дорасти до мастера, а мы — увы. — А травмы на производстве, — подхватывает его брат, — надо бы им уделять больше внимания. Когда работаешь с металлом, такое случается то и дело. Мохтар поднимает над столом растрескавшуюся худую руку, на которой не хватает пальца. Он шевелит культей, и Хамиду становится противно. — Начальство, — говорит Мохтар своим усталым голосом, — выставляет нас дураками всякий раз, когда мы поранимся. — Дураками? — ухмыляется один из братьев. — Какой ты добренький. Лентяями — да. Или лжецами! — Сами бы работали на сварке, если это так легко! — добавляет второй. — Вот уж уступил бы им местечко… Тут Ахмед вслух представляет, что сделает в панике патрон, случись ему поработать на станке. Он подражает его певучему, всегда корректному голосу, показывает, как галстук затягивает в шестерни, и тоненько вскрикивает от ужаса. Даже Али чуть расслабился и рискнул улыбнуться. Йема приносит на стол тарелки с дымящимся рагу и золотистый диск огромной лепешки, которую мужчины тут же начинают рвать на куски. — Травмы бывают от усталости, — объясняет младший Рамдан Хамиду, все еще украдкой поглядывающему на четырехпалую руку Мохтара. — Надо, чтобы нам сократили часы на станках. Если бы я объявил забастовку, то потребовал бы этого. — А я, — говорит Ахмед с полным ртом, — потребовал бы настоящий обеденный перерыв. А то у нас не перерыв, а недоразумение! Вздохнуть не успеешь — изволь вкалывать дальше. — Мы составим коммюнике, — решает Хамид и тут же берет лист бумаги и ручку. — В письменном виде вы сможете подать его дирекции. Он уже мысленно рассказывает Стефану, как объединил пролетарские силы Нормандии своим огненным словом. Пусть он не понимает «Капитал» — в этом, оказывается, ничего страшного нет. Он вопрошает взглядом сидящих в гостиной мужчин, готовый записать любые их требования. Старший Рамдан, как у них водится, повторяет слова брата. Ахмед настаивает на важности полноценного перерыва, но уже колеблется, не сводя глаз с ручки. Али отворачивается, не говоря ни слова. — Лично я, — вздыхает Мохтар, — буду доволен, если смогу получить пенсию. С паршивой овцы хоть шерсти клок. После ухода гостей Хамид помогает Йеме убрать со стола, потом опускается на стул напротив отца, который по-прежнему молчит. Список требований лежит между ними на столе. В левом углу маленькое бурое пятнышко соуса. Несколько секунд они сверлят друг друга взглядами, потом Али в лоб спрашивает сына: — Почему тебе так нравится, когда мы возмущаемся? Ты хочешь, чтобы мы потеряли работу? Юноша отвечает тем же сухим тоном: — Вас не уволят только потому, что вы чего-то требуете. Это будет незаконно. — Вот как… Али это любопытно. Он вспоминает далекие времена в сказочном королевстве в горах, когда он сам был патроном. Он увольнял тех, кому случалось спать под оливами, тех, кто грубил женщинам, тех, кто крал, тех, чьи глаза казались ему вороватыми. Он тогда имел все права. В конце концов, это были его поля, его деревья. Почему же французские патроны готовы так ограничить себя в правах? Назавтра Али отправляется на завод, как обычно, в машине Мохтара. Приехав, оба поднимаются в секретариат, стучатся в дверь, и Али, робея, выпаливает единым духом: — Здравствуйте, мы с требованиями. Секретарша вздыхает, снимает крупные клипсы, обрамляющие ее лицо, массирует двумя пальцами мочку уха и спрашивает со вздохом: — Да что на вас всех нашло? У Али есть ответ: сыновья. • • • Глядя в землю или на руль, крестьяне обрабатывают соседние поля, и тарахтящие тракторы под их управлением штурмуют округлые бока холмов. Лежа на высокой копне соломы, подальше от чужих глаз, Хамид курит косяк с Жилем и двумя его кузенами. Эти парни — намного старше их — ему не очень нравятся, они смотрят на него как на диковинку, зовут за глаза «арабом» и постоянно расспрашивают о жизни в Пон-Фероне, как будто речь об очень далеком или тщательно огороженном месте, куда им путь заказан. Но Жиль, который с ними вырос, еще видит в них товарищей по детским играм и говорит, что они «славные ребята». И потом, травка-то сегодня есть у них. Хамид старается выносить их, не морщась (он знает, что, если начнет нервничать, косяк только усилит раздражение, и оно перерастет в паранойю). Закрыв глаза, повторяет про себя, что ему хорошо. Он чувствует кожей солнце и едва уловимое колыхание соломы, когда кто-то из них ворочается. Он в своем замке, в соломенной башне. Вокруг расстилается зеленая, тучная Нормандия, которую никогда не выжигает солнце, а по другую сторону дороги коровы, неспешные, как доисторические животные, медленно бредут вдоль ограды, жуя жвачку. Мальчики только что сдали экзамены на степень бакалавра и ждут результатов в почти безмятежном оцепенении. Они помогают, когда могут, отцу Жиля на ферме, чтобы накопить денег на будущие каникулы, а в остальное время ищут местечко, где бы прилечь и хорошенько помечтать об этих каникулах. Франсуа с ними нет, родители держат его взаперти и заставляют повторять материал к устным экзаменам, которые ему наверняка придется сдавать, ведь его успехи в учебе слабы. Стефан на сей раз не вступился за младшего брата. По телефону он вздохнул: — Не будь придурком, тебе только дай волю… оно тебе надо — лишний год в лицее? Старик делает как тебе лучше. Июньское солнце припекает. Мальчики чувствуют, как стекают под мышками капли пота, и их впитывает солома. Эта щекотка украдкой обещает им лето. Все же у Хамида не совсем спокойно на душе. Будь здесь Франсуа, у них была бы травка, а будь у них травка, не пришлось бы терпеть общество кузенов. Так что Франсуа им не хватает втройне — думает Хамид, — отсутствие друга помножено на два тягостных последствия. Жиль не так сентиментален, он считает, что временное заточение Франсуа — что-то вроде расплаты за его буржуазность, а за нее рано или поздно все равно предъявят счет. Один из двух кузенов вдруг привстает на локте — на самом деле двигается он очень медленно, но это происходит ни с того ни с сего, что создает впечатление внезапности, — смотрит на Хамида и спрашивает: — А твой отец взял вас с собой, когда приехал работать во Францию? Вопросы о настоящем они исчерпали. И теперь хотят копнуть прошлое. — Да, — говорит Хамид, у него не хватает духу в который раз объяснять, что его отец не рабочий-иммигрант, а француз.