— Шрам, — Ша-арми протянул мне две тарелки, и я благодарно кивнул. Хоть мне и страшно было подходить к Пятнашке, но я обязан был это сделать. По опыту я знал, что нельзя ей давать вариться в собственной боли — она не умела её глушить самостоятельно. — Я не хочу, Шрам, — тихо сказала девушка, когда я подошёл. — Я тоже, — ответил я. — Но если я не запихну в себя еды — завтра не будет сил вытаскивать всех остальных. — Ты не сможешь вытащить их всех, — горько ответила она. — Почему ты не дал мне его убить? — Ты бы не смогла, — ответил я и зачерпнул первую ложку, заставив себя прожевать и проглотить. — Ты же сумел вытащить Они. Почему я не могла вытащить девушек? Почему?! — Пятнаш, Они хотела уйти, — я с трудом сглотнул возникший в горле ком. — И она не была сломана. И была ребёнком. Те… люди — мы даже не знаем, люди ли они. Были ли те девушки, которых ты видела, или это просто память тех девушек? Или просто видение… Помнишь, как на забытой дороге… — Там был Четырнадцатый… Тогда, на забытой дороге. — Что?.. — Четырнадцатый! Только с золотистыми волосами, как у этой сучки. Он снова пытался меня изнасиловать, как и тогда… Я замер, боясь спугнуть её откровенность. — Я сначала была в его десятке. Я и Эр-нори… Потом меня спас Первый. Узнал и сумел назначить десятником. А Нори… Кривого забрал другой десятник, — Пятнашка всхлипнула и вытерла нос тыльной стороной руки. — Четырнадцатый… Он… Он стал меня тренировать, и на одной тренировке просто попытался изнасиловать — я отбивалась, кричала. Но никто не пришёл. Всем было наплевать… Я не могла ничего сделать… Больше всего меня интересовал вопрос, как Пятнашка спаслась — потому что в первую ночь со мной она была ещё нетронутой. — И тогда я начала его оскорблять… Смеяться над ним. Он злился и не мог… У него… В общем, он избил меня и ушёл, пообещав, что возьмет своё. Он всегда брал своё, как твоя эта… — Она не моя, — проговорил я. — Давным-давно не моя. И никогда не была. Четырнадцатый мёртв, Пятнашка, убит Златой. И Злата тоже мертва. Ты давно со мной, а я давно с тобой… Уже год, если задуматься… что у меня не всегда получается, — пока я говорил, Пятнашка слабо улыбнулась. — Это твой страх. И твоя боль, и её используют против тебя. — А чего боишься ты? — спросила девушка. — Там на дороге… Что видел ты, кроме этого… капитана? — Его и видел, — ответил я. — Только его. Он был мной. Это был я. И сегодня он снова вырвался на свободу. — Как? — Когда я нашёл Одноглазого, условием выхода было не бояться и не сомневаться, — ответил я. — И он вырвался и стал мной. Я шёл и мечтал перерезать глотку графу… — Вот уж новость, — девушка фыркнула. — Я тоже этого хочу. Очень хочу. И хочу отрезать причиндалы тому алхимику. Завтра я пойду с тобой… — Может… — Не может, Шрам. Пойду — там мой десяток, мои друзья. А если я тебя потеряю — сойду с ума. — Забавно, — я усмехнулся. — Сегодня я так же думал про тебя. — Ну вот и не отказывай мне, — ответила Пятнашка, зачерпнув ложку каши. — Имафе я оф фефя уду! — Фефя уду — это страшная угроза, — согласился я. Кроме Пятнашки, я взял с собой Молчка. Ша-арми с Одноглазым ругались, но я запретил. — Я вижу мудрость, Молчок — тоже, — прервал я споры. — Пятнашку мы убережём вдвоём. Но если с катушек слетишь ты или Одноглазый — удержать мы вас не сможем. А если кто-то выйдет в лагерь? Нет, ждите. Мы вернёмся. — А вернётесь ли? — хмуро буркнул Одноглазый. — Обещаю, что вернёмся, — ответил я. Не знаю, что такого было в моих словах, но мне поверили. Ранним утром мы подошли к туманной границе и шагнули внутрь. Как же тяжело было заставить себя делать это — без амулетов, без верных бойцов. Но наши бойцы были там — в тумане, и их нужно было вывести. Один шаг, и нас перенесло в малый мир. Мы оказались в лесу — в самом страшном лесу, который мне доводилось видеть. Деревья, что росли здесь, не были деревьями в прямом смысле этого слова. В каждом дереве, если присмотреться, можно было увидеть застывшую детскую фигуру. Каждое дерево — один ребёнок. «Как вам моя коллекция, ааори? — лишь шелест в голове, но я как наяву представил себе странного высокого старика, закутанного в длинный балахон. Его мне уже доводилось видеть. — Я так долго хотел вам показать её». — Так что же не показал? — спросил я в пустоту, внимательно оглядываясь. «Я не могу покинуть пределов тучи, — ответил старик. — Ты знаешь это. Не лукавь. Ты сам струсил ко мне прийти». — Ну показал ты коллекцию — дальше-то что? — я не нашёлся с остроумным ответом. «Дальше её надо осмотреть, — прошелестел голос. — Выход с другой стороны этой выставки боли». — Нам, что, надо туда идти? — тихо спросила Пятнашка, а я только кивнул. — А если?.. — начала девушка, но Молчок постучал себя по голове, показывая, что он об этом думает. — Просто будь рядом. Не сходи с дороги. Не обращай внимание ни на что! Мы — за своими бойцами! — строго приказал я. Если верить голосу и моим ощущениям — нам нужно было пройти сквозь лес. Мы нерешительно двинулись по неширокой просеке, свободной от деревьев. И стоило нам зашевелиться, как контуры детей вокруг ожили. Со всех сторон на нас обрушился плач. Плач десятков детей Линга, брошенных в проклятом городе на растерзание алхимикам, преданных родителями, которые пытались сохранить свою жизнь. Детей, чьих тел не касалось изменение. Они плакали и молили на все лады — голосами мальчиков и девочек. Они пытались выйти из своих узилищ, тянули к нам руки, а мы ничем не могли им помочь. Пятнашка прижалась ко мне, пытаясь спастись от многоголосого крика, но он прорывался сквозь закрытые уши, впивался в голову, заставляя кровь разогреваться как кипящий бульон. Я видел, как мои пальцы вцепились в древко копья, как побелели костяшки Молчка, как тихо — на одной ноте — завыла Пятнашка. Видел — потому что слышать её вой я просто не мог. А когда все дети начали плакать и кричать на разные лады: «Больно!», я сам чуть не кинулся к дереву. И только понимание, что я ничем не смогу им помочь, заставило меня остаться, вцепившись в Молчка и Пятнашку. Мы держались друг за друга, заставляя себя двигаться вперёд, и только когда страшный лес остался позади, и мы шагнули на заросшую серой прилипчивой травой равнину — крик умолк. «Музыка для ушей, крики нового мира, — прошелестело у меня в голове. — Гимн новой жизни, малыш». — В штанах у тебя малыш, — ответил я, стискивая челюсти. — Если ты их вообще носишь. «Ты прячешь страх за хамством и злобой. Но я давно тебя поджидаю. Тебе предстоит ещё принять новый мир, как бы ты ни пытался его остановить». — Я не приму твой мир, старый дурак, — огрызнулся я. — Такой мир я не приму никогда. «Ты примешь и худший мир. Ты один из немногих, кто проходит мимо и не пытается ничего изменить. А значит — это твой мир». — Я иду к своей цели, алхимик! «Ты идёшь туда, куда указываю я, глупыш». Мигнуло. Когда вернулось зрение, мы стояли на стене погибшего и проклятого города. Внизу простирались призрачно-красные поля уже знакомого стебля. С другой стороны — разрушенный город. Я шарил взглядом вокруг, пытаясь понять правила, но выхода из Линга — не было. Правила молчали. «Видишь, я сам определяю, что и как происходит в моих землях, мальчик», — прошелестел голос. — И что ты хочешь мне показать? — спросил я. «Цену твоего бездействия». — Цена моего бездействия — куча выживших из ума алхимиков? «Цена твоего бездействия — смерть города!». — Ну тогда преклони колени, сморчок! — неожиданно захохотал Молчок. — Потому что в город вернулся великий воин — Шрам! Одним решением он спас бы тысячи никчёмных жизней, обратил в бегство серых и Орду! «Замолчи!». — Сокрушил бы могучим взмахом длани сошедших с ума алхимиков, поддержал бы рушащиеся стены города! — подхватил я. — Вот поэтому я и говорю, что ты — вонючий псих! «Дойдите до фонтана по улице напротив лестницы», — с усмешкой шепнул голос и исчез. Мы подошли к лестнице со стен и начали спускаться. Город внизу, окутанный призрачным туманом, встречал нас тишиной. Но стоило мне поставить ногу на мостовую, как вокруг закипел бой, грянул многоголосый крик, звон оружия и плач сплелись в непереносимую какофонию. Призраки последнего штурма, призраки страшного поражения — отголоски ужаса, что творился на улицах прошлой весной. Вот серые зажимают в угол двух стражников. Те рубятся, падают, встают и снова рубятся, но с каждой секундой на их телах всё больше и больше порезов, сочащихся кровью. Вот другой стражник, упавший на колени и поднявший руки. И пробегающий серый срубает ему голову. Вот нежить — таран — разносит хлипкую баррикаду поперёк улицы, поднимая на свои рога сразу четверых защитников. Вот серый поймал ребенка и тащит его к стене, а вот его мать — тянет руки, пытается ползти, но её ногу грызёт с урчанием трупень. Вот мудрец затапливает перекрёсток огнем, но из огня вырывается одна-единственная стрела, протыкая его насквозь. Вот два подростка пытаются спастись на крыше дома, сталкивают лестницу, но вынырнувший из-за конька мурло разрывает их на части. Жестокие картины взятия Линга, его последний день. Я уже знаю, что мне предстоит увидеть у фонтана, но ни Молчок, ни Пятнашка не догадываются. Девушка жмётся ко мне, вздрагивая и что-то шепча. Молчок молчит, но напряжённое лицо и сжатые в нить губы говорят лучше слов. Площадь с фонтаном. Здесь и сейчас он ещё пускает воду, заботливо доставляемую из чана на крыше соседнего дома. Но и тут уже кипит бой. Последние отряды защитников падают под мечами серых, прикрывая отступление горожан. А на площадь врываются алхимики — разного роста, разного возраста, разной комплекции. Их всех объединяет одно — они неуязвимы, они быстры, они смертоносны. Но час, что мог переломить ход сражения, уже прошёл. Их порыв — жест отчаяния, надежда на чудо. Не более того. — Кто решился принять эликсир до того, как проломили стены? Кто из вас кинулся под стены — сбивать лестницы, ломать тараны, жечь запасы? — громко крикнул я. — Кто из вас выпил своё вонючее пойло не от отчаяния и безысходности, а потому что любил людей? «Ты упорствуешь!..».