— А разве надо снимок? — прошептала она. — Вы же знаете, — похлопал я ее по руке. Челюсть снова заходила ходуном, и только через несколько секунд ей удалось произнести: — Может, не стоит? — Вы как ребенок, право. Ничего там с вами не сделают. Она утвердительно покачала головой, но страх в глазах не рассеялся. — А дома нельзя? — промямлила Зинаида Андреевна. — Что — «дома»? — засмеялся санитар. — Сделать снимок? А как же. Говорите адрес, мы доставим вам аппарат. Возле кабинета «ЭХОкардиограмма» она снова заистерила: — Одна не пойду! Пусть они тоже. — Нельзя, — буркнул санитар. На календаре за его спиной было 2 января. — Руку отпустите-то, — весело цыкнул на нее санитар, когда она попыталась вцепиться в дверной косяк. Нам с Сашей сказали ждать. Мы сели на скамейку. Я с ужасом понял, что нам нужно о чем-то говорить, но я не мог придумать уместной случаю фразы, кроме: «Так вы существуете, значит? Ну и ну». Вблизи Сашина эффектность потускнела, на красиво загорелой коже стали заметны внушительные складки, рот оказался сухим, покрытым мелкими трещинами. Жидкие волосы выгорели прядями. Тридцать лет, которые я дал ему с расстояния, при ближайшем рассмотрении превратились в сорок. Зинаидин племянник был похож на покрытого морщинами мальчишку. На лице приковывали внимание очень светлые глаза, диковинные, чуточку бешеные — казалось, что он удивленно таращится. Я пытался вспомнить, что рассказывала мне о нем Зинаида. Не вспоминалось ничего. Сколько лет он прожил в Канаде? Кажется, двадцать. Ничего я о нем не знал, лишь то, что он — выдуманный племянник Зинаиды, фантомный родственник, взлелеянный ею в ее больном сознании для того, чтобы тешить самолюбие. Я думал, для Зинаиды он играет ту же роль, что и трещотка для гремучей змеи. Нам тыкали Сашей в лицо, хвастали им. Мы, в свою очередь, научились закрывать на Сашу глаза, списав его на счет ее слабоумия, одиночества, и как следствие — желания приукрасить действительность. Но вот он сидит рядом со мной, до боли реальный, в вызывающе светлых брюках. — Кто подпишет согласие на процедуру? — спросила высунувшая голову медсестра. Я заметил, что Саша опять замялся, и протянул руку: — Давайте, я. Я опекун. — Спасибо, — сказал Саша, когда она ушла. — Мне в России пока лучше не светиться, а то следующую визу могут не дать. — Сына! — в конце коридора появилась расхристанная всклокоченная мать. — Я здесь! — Я вижу, — сказал я, — не кричи. Мать заметила, наконец, Сашу и походка ее замедлилась. Подойдя к нам, она опасливо осмотрела его, будто это не человек, а какая-то достопримечательность, и даже обошла полукругом. — Ишь ты подишь ты, — сказала она, — и правда Саша. Полысел только маленько. Я, наверное, покраснел. Но Саша только улыбнулся. — Значит, проведали, что тетушка при смерти, и сразу прискакали к нам из Канады? — Ма! — попытался я урезонить мать и повернулся к Саше. — Извините ее. — Все в порядке, — снова улыбнулся Саша. — Я приехал навестить свою мать. Ее могилу. У нее годовщина. Ну и зашел к Зинаиде Андреевне. Она и разволновалась. Не ожидала, я ее не предупредил. — Да что вы говорите. А не по поводу ли квартирки вы приехали? Посмотреть, не обломится ли вам чего. — Мама! — Я ни на что не претендую в плане наследства, — успокоил ее Саша. — Вот и не претендуйте. Вы это… Вещи если какие из квартиры хотите на память, то пожалуйста. А квартира наша, мы опекуны. — Мне ничего не нужно! Слушаете ли вы меня? Вы бы постеснялись в больнице о наследстве кричать. Зинаида Андреевна жива вообще-то. — Ладно, ладно. — Мама стала успокаиваться. — Я пойду принесу кофе, — дипломатично решил Саша. — Деликатности тебе не занимать, — заметил я, когда он ушел, — ты вообще, что ли? — Он, что ли, за ней ухаживал? — зашипела мама. — Он ей памперсы менял? Где он был, вообще? Приехал теперь такой… Жалом водит, не перепадет ли ему чего. — Он же сказал, что ему ничего не нужно. Приехал материну могилу проведать. — А ты и поверил. Может, на что-то он и претендует. Нет, ну цирк! Он, оказывается, живой. Не буду врать, когда вернулся Саша со стаканчиками кофе, сердце мое билось немного чаще, а в голове родились трусливые предположения. Ну, как и вправду он имеет виды на квартиру и затеет тяжбу. Как вовремя он появился. Что это вообще за зверь такой, этот канадский племянник? — Войдите, — позвала нас медсестра. Зинаида, седые волосы которой почти сливались с серенькой клеенкой, лежала на смотровой тахте, вытянув руки по швам. — Что с ней? — спросила мама. — Инфаркта нет, — сказала докторша, тучная, серьезная тетка. — Вот и хорошо, — постановила Зинаида, но докторша продолжила: — Но тахикардия сильная. На денек-другой мы оставим ее в больнице. Нужно понаблюдать. — Не могу, — сказала Зинаида, — у меня дела. — Полный покой в горизонтальном положении — вот все ваши дела пока. Переночуете здесь. Никто вас не обидит. Сделаем вам капельницы. А внуки ваши завтра придут. — Внуки… — хмыкнула мама и, поманив докторшу пальцем, сказала ей, тихо, но так, что я слышал: — А точно не инфаркт? — Точно. — У нее еще и с головой не очень. Надо бы проверить… — Если надо будет, проверим. — Кто у нас тут недавно поступил? — в палату вошел врач. — Да я бы не сказала, что я тут недавно, — покачала головой Зинаида. — Лежу уже бог знает сколько, а вы ко мне только сейчас пришли. — Так это хорошо, — весело сказал врач, — значит, не все у вас так плохо, раз к вам врачи не бегут. — Сердце у меня болит вообще-то! — запальчиво объявила Зинаида. — Не беспокойтесь, я в курсе ваших претензий. Мне нянечка сказала, что вы ее каждую минуту подзываете, чтобы пожаловаться. — Так что же делать, если болит? Попыталась повернуться — так прострелило, что не шевельнуться. А я такая слабая, что даже «караул» закричать не смогу, если что. Хорошо хоть, родственники со мной. — Но мне сказали, вы все-таки закричали? — Пришлось. Не помирать же из-за отсутствия медицинской помощи. — Еще пара таких «караул» — и никто к вам подходить не будет. Пеняйте тогда на себя. — Я буду обращаться за помощью к персоналу столько раз, сколько мне потребуется, — любезно заявила Зинаида. — И хотелось бы и от вас хоть иногда получать какой-то… отклик. Доктора трудно было пронять, и он принялся как ни в чем не бывало надевать на нее манжетку тонометра. — Давление у вас, кстати, нормальное, — сказал он. — Пару дней поваляетесь и, бог даст, будете огурцом. Вот вам три направления, отдадите медсестре. — Скрываете что-то от меня? — насупилась Зинаида. — И в мыслях не было. — Сева, посмотри тоже, сколько было на термометре! И на тонометре. — Я вижу, настрой у вас боевой, — хмыкнул доктор. «Извините», — прошептал я ему беззвучно и пожал плечами. Он в ответ только махнул рукой. Он положил бумажки на тумбочку, потрепал Зинаиду по руке, сказал нам «держитесь» и ушел. Соседками Зинаиды оказались тихая женщина с синяками на лице (от рук мужа-алкоголика) и старуха — настолько древняя, что через кожу абсолютно лысой головы просвечивали стыки черепных костей. Коллектив Зинаиде достался необщительный. Жена алкоголика все больше скулила, уставившись в потолок, старуха вообще была ко всему безучастна. Зинаида сама себя назначила главной в палате. Свою избранность она видела в том, что с ней были родственники. К жене алкоголика и древней старухе, судя по всему, никто не приходил. На их тумбочках стояла одна беспросветно серая больничная каша, а у Зинаиды — разносолы, за которыми она меня уже сгоняла. Она пожаловала соседкам по гостинчику — апельсин и конфетка (которые они приняли смиренно и признательно). «Милая, — обратилась она снисходительно к жене алкоголика, — когда прочитаю газеты, отдам вам. Я вижу, у вас нет при себе никакого чтения». Та, кажется, сразу же Зинаиду возненавидела.