Я смел крошки с ее тумбочки, помыл кружку. Проверил, не притаились ли в складках постели крошки. Мы уже полтора часа пытались уйти домой, но Зинаида не давала нам этого сделать. То ей казалось, что сердце «снова защемило», то сквозняк из форточки казался ей чересчур сильным для нее, ослабленной. Зинаида находилась в больнице всего пару часов, но уже было понятно: ухаживать за ней тут гораздо более хлопотно, чем если бы она была дома. Мы уже купили ей фрукты, сладости, влажные салфетки, детскую присыпку, газеты, носовые платки, ручки и карандаши, витамины, лимонад, нитку с иголкой, биодобавки к пище, лосьон для лица, одноразовую посуду на двенадцать персон. Она разложила все это на тумбочке и разглядывала любовно, поглаживала. Читала, надев очки, аннотации к витаминам. Все-таки любовь к вещам у нее была колоссальная. Мама поманила меня в коридор. Там она сбросила испуганно-приветливую маску, которую носила с самого прихода в больницу, и закрыла ладонями глаза. — Пеленки впитывающие — раз, — принялась она считать. — Памперсы — два. Нянечкам в кармашек положить — три. Опять влипли на деньги. — Радуйся, что это всего на пару-тройку дней. — Лекарства! Уколы! — на щеках у нее растекались красные пятна. — Бабка теперь нас разорит. Мы теперь все безработные. А расходов — жуть. — Я, кажется, у нас не безработный. — Да что там стройка твоя. Сегодня здесь, завтра там. Сегодня есть деньги, завтра нет. — Это ненадолго. — А если нет?! — Это ненадолго! — не выдержал я. Я тоже уже кричал. Она неожиданно собралась, выражение лица изменилось. — Сына, ты хоть не нервничай, — затараторила она, пытаясь зачем-то отереть мое лицо носовым платком, — хватит того, что я психую. Ну влипли и влипли. Что ж поделать. — Я не нервничаю, — заверил я, уворачиваясь от платка. — Щека задергалась или мне показалось? — Показалось. — Голова не болит? — Нет. — Довела она тебя, — постановила мама. — Все вы хороши. Я обратил внимание, что Саша ведет себя очень отстраненно и равнодушно. Происходящее его скорее смущало и тяготило, чем печалило. Он вежливо предложил купить Зинаиде лекарств, но возле ее кровати стоять не желал. Когда мать отрезала, чтобы он «не подлизывался со своими лекарствами», он, кажется, был только рад. Он сослался на занятость, помахал рукой Зинаиде и ушел. Она мрачно смотрела ему вслед. Зинаида сделала последнюю попытку нас удержать. Она поманила меня пальцем: — Я, пока вас не было, глаза-то и прикрыла. Открываю — а у меня шоколадки не хватает, — громко прошептала она, — и пакетиков чая. — И куда же они делись, по-вашему? — Кто-то из этих взял, наверное. — Она закатила глаза, показывая пальцем на кровать жены алкоголика. Я промолчал, прикрыв глаза и ощупывая в кармане «Х…мин», я так и носил его с собой. Витамины, которые я купил сегодня Зинаиде, были обольстительно яркими и стоили кучу денег. Баночка же с «Х…мином» — малюсенькая, из безыскусного прозрачного стекла, которая сверху венчается резиновой плебейской шапочкой, обошлась мне в копейки. Я часто сжимал пузырек в кулаке. Рассеянно вертел его в пальцах, даже не отдавая себе отчета в том, что делаю. Дома, когда никто не видел, зачем-то доставал лекарство и подолгу рассматривал. Иногда даже высыпал облатку-другую на ладонь. Они были совершенно невесомые. Интересный нюанс. Вчера Лера гадала мне на картах Таро, каким будет предстоящий день. Чтобы не пререкаться с ней, согласился на эту процедуру. Оказывается, она каждый день гадает себе, что ее ждет. Рехнуться можно. Ни разу ее за этим не заставал. В этой семье у каждого свои секреты — я пишу в дневник, чтобы не сойти с ума, Лера колдует со своими картами. Мать ворует потихоньку в ателье, точнее, воровала. Теперь, верно, заведет себе какое-нибудь другое развлечение. Я не слушал внимательно всего, что она говорила, но помню, что смысл главной, центральной карты был «Все с ног на голову. Фатальность обстоятельств». Второе значение — «Отсрочка или крах планов». Вот все и сбылось. Итак, отсрочка или крах планов. Точнее не скажешь. Только сейчас, посидев какое-то время в одиночестве, осознал, что же сегодня произошло. Почему ее сердце не скакнуло так, чтобы все решилось само собой? Теперь все «отсрочилось», как выразились Таро. В больнице убивать ее слишком рискованно, чего доброго, вовремя заметят, откачают. Что меня беспокоит — хватит ли мне теперь терпения. Хватит ли сил для того, чтобы снова привести в действие внезапно остановившийся механизм. В последнее время я жил, такое ощущение, только благодаря силе воли. Через не хочу ел. Почти не спал. Думал — еще немного и отдохну, нужно лишь потерпеть. Организм работал, подчиняясь цели. Теперь цель отодвинули. А я, как это ни смешно звучит, уже настроился на убийство. Вытерпеть бы, не сломаться. Пора спать. Голова болит. Глава 15 Что я испытал, когда услышал, что Зинаида умерла? Люди, которые описывают свою первую эмоцию в такой момент, хором говорят: «Я не мог поверить». Меня посетила именно эта мысль. В самом прямом ее смысле, без прикрас. На секунду я решил, что это ошибка, что речь идет о ком-то другом. Что врач что-то напутал. Но он подтвердил. В палате на Зинаидиной кровати лежало уже другое, полосатое одеяло и высилась вздутая подушка в чистой наволочке. Я сел и попытался сосредоточиться. Жена алкоголика, синяки которой уже побледнели, улыбнулась мне трусливо, древняя старуха, как всегда, бессмысленно. «Я же звонил ей тридцать минут назад! — сказал я. — Тридцать минут назад она была жива!» — «Вы же сами понимаете, в ее возрасте от медицины уже мало что зависит, — торговался со мной обеспокоенно врач, — тромбоз и сердечная недостаточность при малоподвижном образе жизни — частое явление». Врач наверняка принял мою горячность за гнев. Еще бы ему не волноваться — вчера он с шутками-прибаутками говорил, что Зинаида осталась в больнице еще на день только его спокойствия ради, что диагноз «инфаркт» не подтвердился. Что Зинаиде при правильном образе жизни и «таких заботливых родственниках», как мы, светит еще несколько счастливых лет. Что он подумывает о том, чтобы пригласить ее на танцы… А когда я, наконец, приехал утром ее забирать, он вынужден признаться мне, что Зинаида умерла. «Ей всего-то хотели взять кровь напоследок из вены, чтобы посмотреть уровень сахара! — сетовал он уже в который раз, — простой забор крови. И ровно в этот момент нужно было оторваться тромбу. Мы даже не успели довезти ее до операционной». Я молчал. «Вы понимаете, что ничего уже сделать было нельзя?» — настаивал он. Я, наконец, осмыслил. Осознал. Накатила какая-то слабость. Внутри расплылось что-то тяжелое, придавило к клетчатому покрывалу. Если и ждали меня где-то ликование и радость оттого, что старуха скончалась, то между мной и ими тогда еще лежала пропасть. Сначала мне было просто до оцепенения страшно. Я в больнице. В окне, в просвете между жалюзи узкие полосы неяркого рассвета. Вот пузырек с «Х…мином», первым делом я почему-то решил проверить его, сунув руку в карман. Я обследую его прохладную округлость рукой, достаю его, смотрю на россыпь желтых облаток. Он по-прежнему не распечатанный. Кладу обратно в карман. Зинаида умерла. Потрясающий, точно рассчитанный апперкот судьбы. Раз — и тебя отодвинули в сторонку со всеми твоими планами и чаяниями, и показали высокий класс. Я забрал с тумбочки чашку, чайную ложку и зеркальце, а конфеты, непочатую пачку салфеток и газеты предложил соседкам. Жена алкоголика принялась многословно благодарить меня. Собирая меня к ней, мать ругалась на чем свет стоит. Говорила, что мы ей все вот уже где сидим — хорошо знакомая чехарда ничего не значащих слов. Утренняя психологическая разминка. Фоновый шум. Она налила в термос супу, чтобы я покормил Зинаиду, перед тем как вывести ее на улицу. Зинаида умерла за двадцать минут до моего прихода, и малость этого разрыва во времени шокировала меня. Не скоропостижность смерти, а именно тот факт, что Зинаида не дождалась меня всего ничего. «Нет, ну ты подумай, — первое, что сказала мама, когда я позвонил ей, — а я ей пальто упаковала». Свою выписку Зинаида хотела обставить помпезно и затребовала привезти ей для этого дня ее выходное пальто — серо-лиловое, с довольно приличным еще воротником из каракуля. Пальто хранилось в глубине пропахшего нафталином шкафа, придавленное штабелем одежды, и не видело божьего света уже год. Зинаида надевала его так редко, что заломы, образовавшиеся за долгую лежку, не успевали расправиться. Мать обработала пальто одежной щеткой и попыталась отпарить, так что оно стало выглядеть довольно прилично. С удивлением я понял, что мать плачет. Она думает, что ей жаль Зинаиду. Но это простая физиологическая реакция на произошедшее. Случилось что-то страшное, и из глаз выделилась влага. Разрядка. Ей в тот момент было хорошо. Я ей позавидовал. Скоро она придет в себя и с энтузиазмом примется за ремонт квартиры. Я знал, что на поминках она будет произносить криводушные фразы о том, каким хорошим человеком была покойная, предвидел уже мамины потуги показать, что мы вовсе не рады Зинаидиной смерти. Когда я вышел из палаты и столкнулся нос к носу с Сашей, вздрогнул. Я совсем забыл про него. Глаза у него были еще более бешеные, чем в прошлый раз. — Я все знаю, — поднял он руку. У меня зазвонил телефон. — Сына, — сказала мама, — я подумала. Поминки, наверное, стоит у нее организовать. Мало ли, кто-нибудь захочет прийти из тех, кого мы не знаем. — Сейчас не самое подходящее время. — Придется, конечно, потратиться, но мы не жлобы какие-нибудь… Я повесил трубку. Как же быстро все-таки работает у нее мозг. Две минуты ей потребовалось, чтобы от слез перейти к прозе жизни. Точнее, прозе смерти. Когда мы с Сашей зашли в кошмарно стылый морг и нам продемонстрировали Зинаиду, Сашино лицо не выражало ничего. Я хотел, чтобы мое лицо было таким же. Я стоял над телом, чувствуя, как стылый воздух забирается мне под свитер, и думал, что не имею сейчас права демонстрировать свои чувства — никакие. Любое движение, любая фраза с моей стороны означали бы неуважение к покойной. Зинаида стала после смерти матово-восковой и совершенно неузнаваемой. Она оплыла всеми чертами, лицо уплощилось, превратилось в благообразную равнодушную маску. Вместе с духом ушла, казалось, сама сущность Зинаиды, и передо мной лежала совершенно незнакомая чужая старуха, которая не вызывала никаких чувств, кроме легкого удивления — да не может быть, чтобы это была наша бабка. Уверен, что если бы я не знал, что это она, то не нашел бы ее среди прочих покойниц. Не готов я признать, что это — наша Зинаида. Когда мы вышли из морга, я обнаружил, что мама звонила уже несколько раз. Она уже отправилась на кладбище, «разузнать, что и как», я с ней не поехал, отговорившись делами. Дел у меня не было. Просто мы с Сашей решили хорошенько напиться. Нет, вслух мы, конечно, произнесли «нужно бы помянуть», но это был предлог. В кафе, стилизованном под «советскую квартирку», где нам пришлось совершать массу движений — листать меню, передавать друг другу салфетки, я почувствовал себя более раскованно. А Саша умел болтать, что говорится, ни о чем, и энергично предавался обсуждению самого пустячного предмета. Я мысленно возблагодарил его за коммуникабельность. Каждое брошенное ему слово он мгновенно подхватывал, будто оно имело огромный смысл. Он до сих пор не обзавелся акцентом, но интонации уже были нездешние, слова он произносил как будто по нарастающей, и чудился в конце любого его предложения знак вопроса. Я обратил внимание, что он до сих пор в бахилах. Он засмеялся, но оставил их. «Очень грязно», — пояснил он, неопределенно поведя рукой вокруг, и опять вбуравился в меня взглядом. Держался он так, как будто мы с ним давно знали друг друга, вероятно, это было результатом жизни за границей, где каждый может, как нечто естественное, остановиться и поболтать на улице с незнакомцем. — Давно не были в Петербурге? — все, о чем я решился спросить. Я посмотрел, не появилась ли за стойкой официантка, но там было тихо и безмолвно. Ответ Саши меня сразил: — Два года уже. — Два года? — уточнил я. — Раз в два года я приезжаю на мамину могилу. Вот тебе и без вести пропавший. Саша был совершенно нездешний, яркий, говорливый. Он производил впечатление человека эмоционального, импульсивного, готового каждую минуту подняться с места и побежать куда-то, но, безусловно, не сумасшедшего. Просто нервность, порывистость отмечали каждое его движение. — Ты что будешь пить? Что покрепче? — решительно спросил он. Я решил, что будет неприлично не прикоснуться к сути вопроса, ради которого мы собрались, и сказал: — Врач говорит, она совсем не мучилась. Саша покивал вежливо. — Вы столько для нее сделали, — сказал он, — э-э-э… как это? Скрасили ее жизнь. Если бы я не пообщался с ним до этого пятнадцать минут, я бы решил, что он издевается. На самом же деле в Сашиных словах не было подтекста. — А чем вы занимаетесь в Канаде? — поддул я в жерло разговора. Про себя я склонялся к полутворческим профессиям: разработчик компьютерных игр или что-то в этом роде. В нем не было внушительности и обстоятельности человека, бесперебойно зарабатывающего деньги, а интеллигентный нос, выступающие скулы и нервные красивые руки говорили о нестандартном образном мышлении. — О, я пёрсонал ассистант, — объявил Саша и вылил содержимое рюмки в свой жадно открытый рот. Мне было плевать, но я спросил, что это за должность. Он, оживившись еще больше и отставив бутылку, чтобы было пространство для жестикуляции, принялся объяснять: