Глава 13 За образец человеческой воли мама всегда почитала какого-то своего ветхозаветного родственника Савву — то ли двоюродного, то ли троюродного брата ее прапрадеда. Савва был, если можно так сказать, заурядным петербургским дворянином и никак не сверкнул ни в искусстве, ни в делах. Был владельцем квартиры на Гороховой улице и средней руки имения под Петербургом. Но он подарил нашей семье легенду, которой не было равных. Мать рассказывала ее хоть и смеясь, но с чувством плохо скрываемого уважения, меня же эта история наполняла ужасом. Легенда была в равных долях невообразимая, трагичная и омерзительная. Савва был человеком довольно обеспеченным, и накануне революции, чуя своим носом (который мне не доводилось видеть, поскольку Саввины фотографии не сохранились, но я всегда воображал его тонким, с нервными ноздрями) ветер злых перемен, вложил свои деньги в несколько крупных бриллиантов. Камни он планировал вывезти за границу, где думал провести (подозреваю, что счастливо) остаток своих дней и, возможно, даже и обзавестись семьей. В России взгляд Саввы не пал ни на одну из женщин, хотя было ему уже ощутимо за сорок. Революция пришла раньше, чем он думал, и застала Савву врасплох. От открытой, с шиком поездки пришлось отказаться, и Савва стал планировать тайный отъезд. В эти дни и случилось у него нервное расстройство. Он боялся, что придут большевики и отнимут его драгоценности, а самого Савву расстреляют. Страхи эти были столь сильны, что, находясь уже в полном душевном расстройстве, в один из вечеров, чтобы обезопасить свои камни, он проглотил их. В этот же вечер от стресса и полного нервного истощения Саввины ноги разбил паралич. Почти сутки пролежал он у дверей своей квартиры, не имея возможности дотянуться до замка и безуспешно призывая на помощь. Никто к Савве не пришел. Прислуга давно уже от него разбежалась. В положенное время естество взяло свое, и Савва сделал у дверей то, что не мог не сделать. Бриллианты покинули его организм, и положение Саввы стало еще более уязвимым. Руками, которые, слава богу, еще шевелились исправно, он выковырял их (на этом месте обычно появлялась пара подробностей самого мерзостного толка, которые, уверен, мать домыслила самостоятельно). С камнями в руках Савва стал размышлять, как быть дальше. Вся вода, какая была в его жилище, находилась ощутимо выше уровня, до которого он мог дотянуться, и вымыть камни не было никакой возможности. Пометавшись (если можно так сказать про человека, который может только ползать), по квартире, Савва не нашел ничего лучшего, как обтереть камни одеждой и снова съесть их. На этом месте мама победоносно обводила глазами слушателей (этой легенды она, как и прочих наших легенд, тоже нисколько не стеснялась). Меня же неизменно передергивало от отвращения так, что вздрагивала не только щека, но и плечи, живот. Соль этой дурно пахнущей истории заключалась в том, что стоило Савве повторно проглотить свои драгоценности, как пришли те самые большевики, которых он так опасался. И все закончилось как в сказке, благополучно. То ли вид свежей кучи на полу привел чекистов в изумление, и они сжалились над несчастным, всеми брошенным калекой, то ли спохватились какие-то высшие силы, но, проведя дома у Саввы обыск и ничего не найдя, они отвезли его в больницу! Мамин предок не только вылечился, но и сумел все же удрать от советской власти со всеми своими бриллиантами. И прожил за границей ту самую счастливую жизнь, которую планировал. Этот Савва стал для мамы героем, мифологическим суперменом, и она вспоминала о нем во время застолий и в минуты душевных терзаний. «Из любой ситуации есть выход, — говорила она, — вот, взять хотя бы Савву…» Я затыкал уши, но все равно слышал ее веселый смех. * * * Тост, в котором упоминался Савва, мама, конечно же, произнесла на Новый год. — Прорвемся, дети мои. И не из таких ситуаций люди выбирались. Вот, взять хотя бы Савву… Я сделал вид, что плюю под стол от отвращения, Лера выслушала напутствие с фальшивой улыбкой. Хотела казаться вежливой, хоть и знала уже эту сказочку про Савву не хуже меня. Прохладное перемирие, установившееся между мамой и Лерой, давало себя знать во всем, и во время застолья каждая чутко следила, чтобы другая не перетрудилась, не сбегала больше раз на кухню, чем вторая. Праздник мы отметили втроем, не слишком весело. Изнуренный мрачными мыслями, я едва понимал, о чем говорят за столом, и на вопросы отвечал невпопад. К 31 декабря Лера побледнела от волнений из-за праздничного стола, а незадолго до полуночи надела припасенную для торжественного дня блузочку, которая вдруг оказалась ей мала. Мама не осмелилась прокомментировать Лерину ставшую вдруг очевидной полноту, — блюла политес. Мать мы еле уговорили привести себя в порядок, она заявила, что у нее депрессия, но, кажется, ей просто нравилось так говорить. Ела она с аппетитом и принимала активное участие в готовке. Позвонила Ольга, якобы поздравить с праздниками, и после отвлекающих маневров бросилась на абордаж с вопросом — каково мое решение относительно Зинаиды. Я ответил — вообще-то, Новый год на дворе, нам не до того. Фраза получилась довольно невнятной, поскольку в тот момент я ел какую-то Лерину страшно горячую запеканку. Тогда она заявила, что хочет навестить меня «с новогодними сувенирчиками». О, мы будем делать много визитов, посетовал я, не уверен, что получится в ближайшее время. После ее звонка, прежде чем вернуться к трапезе, мне пришлось ждать, пока не утихнет сердцебиение. Зинаида неожиданно легко отказалась от идеи затащить нас всех к себе в новогоднюю ночь. Мы боялись, что после нашего отказа последует скандал и шквал угроз, но она сказала лишь «очень жаль» и что-то пробормотала обиженно в том смысле, что понимает, что праздник это семейный. «Вот и чудненько, — сказала мама на это и добавила, повесив трубку: — Соображает, если хочет». Мы навестили Зинаиду 30 декабря, принесли подарки. «Примерно за неделю до ее смерти», — автоматически отметил я. Мой внутренний счетчик отмерял теперь время четко и громогласно, реагируя на каждое событие в окружающем мире тем, что сообщал, сколько еще осталось до рокового часа. Зинаида приняла нас довольно радушно, а преподнесенная кофта ей, кажется, очень понравилась, по крайней мере, она ее сразу же надела. Она даже сама что-то сварганила на стол к нашему приходу и поухаживала за гостями, разливая чай. В новой пушистой кофте, с хлопотливым выражением лица, она совершенно не была похожа на умирающую. Ловя косые оценивающие взгляды матери, я понимал, что она прикидывает сейчас, сколько еще может прожить наша подопечная. Вид свежей, бодрой Зинаиды вгонял меня в мрачное оцепенение. Чем живее старуха, тем страшнее ее убивать, такая простая формула. Лучше бы она лежала при смерти. Лучше бы она сама… Почему высшие силы не хотят пойти мне навстречу? Глядя на то, как безмятежно она ест, тягуче шевеля нижней челюстью, я тосковал. Не жалость отравляла мне жизнь, а страх вершить насилие над существом, полным еще сил, не желающим еще угасать. Где Зинаидины жалобы на давление, где предобморочные состояния и непобедимая слабость? Сейчас они так нужны мне. Я ждал праздников с острым, до похолодания ладоней, страхом, но вместе с тем едва ли не с нетерпением. Я чувствую, знаю, что за этой чертой станет легче. Моя страшная тайна, которую я лелею и скрываю ото всех, останется со мной, но перестанет быть такой изнуряющей. Что угодно, лишь бы не пытка ожиданием. Глядя, как, ежедневно передвигаемый Лериной рукой, по календарю ползет красный квадратик, я преисполнялся все большего изумления — неужели, уже?.. Это случится не когда-нибудь, а уже так скоро? Головные боли стали более частыми и продолжительными, еще пара недель такого стресса, и нервный тик станет из эпизодического постоянным, — записал я за два дня до Нового года. — Мама все замечает. Бьет тревогу. Боится, что опять стану дерганым и слабым, как в детстве. Я, чтобы отвязалась, клятвенно обещал сходить к невропатологу после праздников. Однажды закрыл глаза и представил себе, как это произойдет. Все-все, до мельчайших деталей. Шаг за шагом. Каждую мелочь, каждое движение — мое и Зинаиды. Как она вынимает из пузырька «Х…мин». Как берет стакан с водой, отпивает и ставит его на тумбочку, нет — протягивает мне. Получилось так ярко и убедительно, что похолодели руки и началась бешеная тахикардия. Сердце чуть не разорвалось. Еле успокоился. Взял себе за правило — не фантазировать понапрасну, не играть с картинками и образами, просто делать то, что задумал. Как работу. Самое тяжелое во всем этом — то, что нельзя ни с кем поделиться, хотя бы намекнуть. Я перенервничал даже в тот момент, когда купил «Х… мин» и думал, куда его положить. Пока определялся с местом (в результате ношу в кармане), даже вспотел. Первого числа я открыл глаза и, вскрикнув, сразу же снова закрыл их — по ним резануло раскаленное лезвие. Это луч неяркого послеобеденного январского солнца сыграл со мной злую шутку. Зря я вчера выпил столько, очень зря. Обычно пара бутылок шампанского не могла выбить меня из колеи на следующий день, но следовало учесть, какие сильные мигрени мучают меня в последнее время. И без алкоголя я еле-еле делаю то, что от меня требуется. А скоро мне потребуется сделать кое-что такое, что потребует невообразимое количество сил. Зачем я так нализался незадолго до самого ответственного дня в моей жизни? Я пошарил глазами в поисках воды и, увидев стакан, из которого мама наполняла утюг, потянулся к нему. Слишком далеко. Вспомнив, что сегодня моя очередь идти к Зинаиде, я тихо взвыл. Взвыл по-настоящему, так мне было тошно. Дело не в том, что мне страшно видеть ее накануне даты икс, а в том, что я просто болен. Я не в силах. Я изнемогаю. Я не могу, не могу… Свет стал более приглушенным, это Лера встала между мной и окном. Она молча протянула мне огромную кружку с едва теплым чаем. Я стал пить, нет, лакать из этой кружки, фыркал, и все не мог напиться. Лера смотрела на меня взглядом, которого я раньше у нее не замечал. Она не глядела мне в глаза, но при этом будто пыталась заглянуть внутрь моей черепной коробки, чтобы прочесть мысли. Мне стало неуютно, и я просипел: — Ты чего такая бодрая? — Прогулялась по улице. Там так свежо, так хорошо. Я решил, что она насмехается, но потом заметил и румянец на щеках, который она могла получить только на улице, и шарф на шее, который она не успела еще снять. — Ты гуляла? — Ну да, а что такого? — Шла по тротуару? Переставляла ноги? И тебя не мутило? Не шатало? — Очень смешно. — Ты суперженщина. — Ты даже не представляешь — насколько, — торжественно сказала она, присаживаясь на кровать. — Я еще о чем-то не знаю? — кисло спросил я. — Об этом. — Она достала откуда-то из-под кровати две запотевшие бутылки светлого пива, при взгляде на которые меня снова стала мучить жажда. — Купила на обратном пути. Я уже хотел было вцепиться в одну из бутылок, но потом застонал еще горше: — Не могу. Не могу-у-ууу. Мне надо к Зинаиде! Проклятая ведьма. Лера посмотрела на меня еще более странно. — Я уже была у Зинаиды, — сказала она. Я поперхнулся чаем: — Ты? Была? У Зинаиды? — Ну да, дурачок. Куда я, по-твоему, могла ходить первого января? Ты же дрых, я тебя подменила. Но хоть пива на обратном пути купила. — Ты была у нее? — Ну да. — И сделала ей массаж? — Да. — И в лото поиграла? — Да. — И поесть ей дала? — И на следующий день приготовила. И мусор вынесла. И посуду помыла. — Ты?? — Да. — Она легла ко мне и прижалась всем телом. — Я все сделала. Я был рад, что она не видит сейчас моего лица, потому что у меня глаза намокли. — И сегодня мы будем только смотреть фильмы и пить пиво. — Суперженщина… — все, что я мог прошептать. Это был лучший новогодний подарок в моей жизни. Я целый день могу не думать о Зинаиде. Ничего не отменяется, но я получил выходной. Я могу перевести дух и выпить пива. Господи, я счастлив. Лера уже, похоже, меня не слышала, склонившись над ноутбуком, она выбирала фильм. Я был счастлив еще целый час, чему в немалой степени способствовало пиво, но мой прекрасный день, мой выходной, был растоптан, смят, осквернен безвозвратно. Лера вышла на кухню, чтобы принести из холодильника еще пива, а я потащился вслед за ней, потому что забыл ей сказать, что у меня припрятан сушеный кальмар. На кухне мать, зевая и почесываясь, допивала шампанское из почти пустой бутылки. Похоже, вчера она тоже перебрала. — Ирена Викторовна, может, хотите пива? — А давай, — мрачно сказала мама. Выпив с полбутылочки, она стала оглядывать внутренности своего холодильника. — Чего бы пожрать-то?.. — Остался салат. И курица. — Не лезет уже. — Могу макарошек. — Ладно, не надо. — Мне нетрудно. Мне на работу только четвертого, я могу хоть каждый день пока готовить. — Вот как раз про работу я, Лерочка, хотела с тобой поговорить. Тебе не кажется, что тебе не нужно туда идти? — Почему?