— Дедушка нарушал закон, — объясняет тетя, — потому что это было нелегальное оружие. Он занимался контрабандой, как и твой папа, который на этом разбогател. Щеки все еще пылают, и прохладная дрожь снова пробегает по спине. Гордость? Но теперь я не знаю, что с ней делать. — Мы выросли в этом доме, я и твой папа, Мирза. Он уже в детстве решил, что будет как отец, то есть твой дедушка. Я выбрала другую дорогу и оказалась права. Она сказала это без тени озлобленности или гордости, — никаких там «я же говорила». Я, во всяком случае, не услышала в словах тети ничего, кроме печали, — того, что сейчас было написано и на ее лице. — И ты должна немедленно уехать, чтобы с тобой не случилось того же, что и с твоим отцом. — Теперь я знаю, что папу убили. Застрелили из пистолета, я это помню. Думаю, это была расплата за что-то. Но я все еще не понимаю, почему не могу остаться здесь, рядом с тобой. Там, где только и чувствую себя по-настоящему дома. — Потому что все сходится. Потому что здесь есть люди, которые, как и я, не догадывались о том, что ты выжила. А теперь они узнали об этом. Только, в отличие от меня, не слишком этому рады. Тут тетя опять взяла меня за руку, как в моей съемной комнате пару часов тому назад. Или она так и не отпускала меня все это время? — Уезжай. Через четыре часа из Тираны улетает самолет в Швецию. Я отвезу тебя. Ночью у нас больше шансов проскочить незамеченными. — Что, прямо сейчас? — Сейчас. Мы продвигаемся в направлении аэропорта. Тетя выбирает окольные, проселочные дороги. За окнами медленно проплывают маленькие деревушки, скалистые склоны гор. Какие-то животные, расположившиеся на ночлег, разбегаются при нашем появлении. Темнота обволакивает нас, как теплые объятия. Прячет, заботится о нас. Тетя нервничает, как ни старается держаться. Это хорошо видно, при том что мы с ней слишком мало знакомы, чтобы понимать друг друга с полуслова. Весь вечер она показывала мне фотографии и уговаривала уехать. А когда выводила машину из гаража, страх — самый убедительный довод — сам собой проступил на ее лице. Пробираться окольными путями займет на час больше времени, но я не опоздаю в любом случае. Мы встречаем не так много автомобилей, что вполне понятно. Кому охота пробираться ощупью по неосвещенной дороге? Тем сильнее тетин страх, когда у подножья горы на нашем пути возникает машина, которая не тормозит и не съезжает на обочину, но становится поперек дороги, блокируя нам путь. «Мигалка» на крыше слепит глаза. Мы останавливаемся, но сидим как сидели. Я воздерживаюсь от ненужных вопросов, смотрю прямо перед собой. Вот открывается дверца, и я скорее слышу, как из машины кто-то выходит. Это мужчина, и он движется в нашу сторону. Я не вижу его лица, бьющий в глаза свет позволяет различить только силуэт. Он довольно высок и одет во что-то похожее на плащ, полы которого развеваются под ветром. В правой руке держит какой-то предмет. Мужчина подходит к нашей машине с той стороны, где сидит моя тетя. Он стучит в окно водительского сиденья. Глядя все так же перед собой, я замечаю краем глаза сигарету в уголке его рта и вьющуюся струйку дыма. Тетя не торопится открывать, и мужчина стучит сильнее. Наконец я поворачиваю голову и чувствую, как меня переполняет безудержная радость. Страха как не бывало, и мне хочется обнять тетю и шепнуть ей на ушко, что бояться нечего. Я знаю этого человека, это Лорик! — Это он, тетя. Но тетя не отвечает, все так же смотрит перед собой. Должно быть, она меня не поняла. — Слышишь? Это тот парень, который пригласил меня на ужин. Лорик! Открой окно, давай же… Как… это… у тебя делается… Он не дождался меня сегодня вечером и вот решил… — Сиди тихо, — выдавливает сквозь зубы тетя. — Молчи. Смотри прямо перед собой. — Но послушай… — Прямо, я сказала. Лорик снова стучит, заглядывает в машину. Смотрит на меня. Почему я должна сидеть как истукан? — Не поворачивайся. — Тетя, я… — Что я сказала? Я снова устремляю взгляд вперед, подставляя глаза слепящим лучам. Тетя опускает стекло водительского сиденья. Они обмениваются несколькими фразами. Я ничего не понимаю, но тон дискуссии меня пугает. Голос Лорика неузнаваем, тетя говорит как обычно. Потом поворачивается ко мне: — Он хочет видеть твой паспорт. — Что? — Твой паспорт. Дай сюда… Только тут я замечаю, что тетю трясет, в буквальном смысле. Она больше не напугана, страх перешел в нечто другое — панический ужас. Кому-то этот оборот покажется слишком высокопарным, но мне не до риторики. Я достаю паспорт, который тетя передает Лорику. — Ханна Ульсон? Снова этот режущий голос, как только что у моей тети. — Да. Я говорю с ним по-английски, как в кафе. Английский Лорика не намного хуже моего. — Но мне ты называла другое имя и другую фамилию. — У меня два имени и две фамилии, Лорик. Обе мои. — А твои вопросы про Лилаев? — Что? — Нам они не нравятся. — Нам? Не понимаю, какое я имею отношение… И в этот момент понимаю, что он держит в руке. Пистолет, и дуло направлено на меня. — Почему ты про них спрашивала? Почему сама назвала себя Лилай? Мне хочется спрятаться за тетю, которую трясет. Которая молчит, будто проглотила язык. Впервые в жизни я жалею, что я не Ханна Ульсон, как написано в паспорте. — Отвечай. Я не очень хорошо разбираюсь в оружии. Все, что я об этом знаю, почерпнуто из гангстерских фильмов… — Потому что я… Но этот щелчок означает, что Лорик снял пистолет с предохранителя. — …потому что Мирза Лилай мой отец. Странно, но я успеваю разглядеть процесс во всех подробностях. Как его палец отпускает курок. Как во взгляде, который только что был мягким, появляется сталь. Я даже слышу звук выстрела. Часть пятая Асфальт в Стокгольме был, конечно, не горячее, чем в Сёдерчёпинге, — жара будто одеялом накрыла всю Швецию с первых дней июня. Но тротуар у южного входа в отделение полиции буквально исходил паром. Эверт Гренс даже присел на корточки, — как тяжело ему это ни было, — и приложил ладонь к краю дороги. Там что-то пульсировало, как будто на глубине полыхало безудержное пламя, затрудняя дыхание, накаляя поверхность земли так, что на ней невозможно было стоять. Комиссар повернулся к стажерам: — Прежде чем отпустить по домам, я хотел бы попросить вас еще об одной вещи. В голове крутилась одна-единственная мысль, от которой Гренс никак не мог избавиться. Девушки по имени Ханна Ульсон больше не существовало — ни в действительности, ни даже на фотографиях. Конечно, она понимала, что делает, когда сжигала снимки и рвала их на мелкие кусочки. Не могла не понимать, что исчезнет бесследно. Может, даже погибнет. — Я хочу, чтобы вы оба помогли мне разобраться с тем, что было сделано после того, как приемные родители заявили в полицию о ее исчезновении. Точнее, с тем, чего сделано не было. — Что вы имеете в виду, комиссар? — Я имею в виду списки объявленных в розыск и пропавших без вести. Проштудируйте их внимательно — каждое заявление, каждый полицейский округ, по всей Швеции. Тех, кто пропал пару дней назад, и тех, кого давно перестали искать. Потом мы просмотрим материалы всех расследований, где фигурируют неопознанные женские тела, и здесь зону розыска надо распространить на Осло, Копенгаген и Хельсинки. Потому что пропавшие без вести люди иногда объявляются в самых неожиданных местах. — Но что, если… Лукас. Стажер, который говорит, когда не следует и не подумав. Но, судя по озабоченному лицу, не на этот раз.