— Что вы сказали? — Это ее прежнее имя, Зана Лилай. Приемные родители снова переглянулись — диалог без слов. Гренс спросил себя, как изменилась приемная дочь в их глазах после того, что они узнали ее прежнее имя. Стала менее загадочной? Или теперь они считают ее своей лишь отчасти? А может, все это вообще не играет никакой роли? Теперь, по крайней мере, они могли бы ответить на один из ее многочисленных вопросов. — Зана? — Да. — Это так ее звали до нас? — Да, в том числе и в течение тех недель, когда она находилась под моей опекой. — А ее… родители? Лилай, вы сказали… Трагедия, о которой мы ничего не знаем. — Обещаю рассказать все в следующий раз, когда найду ее. Я ведь именно потому сюда и приехал. Мне нужно знать, где она, потому что… в общем, я за нее беспокоюсь. Потому что ей снова угрожает опасность. Они не то чтобы не доверяли ему. Дело скорее было в том, что Ульсоны сами испытали сильное потрясение. Приемные родители Заны поднялись одновременно, — они, как видно, подсознательно синхронизировали свои действия за десятилетия совместной жизни, — и, как по команде, направились в сторону террасы и сада за домом. Оба шли по траве босиком, на некотором расстоянии друг от друга, тем не менее вместе. Гренс посмотрел на позолоченные часы, громко тикающие на стене, — это должно было занять некоторое время. По возвращении супруги выглядели уставшими, как будто совершили прогулку в свое прошлое. — Комиссар должен извинить нас… Женщина, которая долгое время была бездетной, ставшая «мамой», а потом снова всего лишь «Анеттой», теперь говорила тише, — голые мысли, не наполненные энергией: — …но вы начали с того, что ей угрожает смертельная опасность, — до того, как мы узнали ее прежнее имя. — Вам не в чем передо мной извиняться. Я прекрасно вас понимаю. — Мы даже не знаем, жива ли она… мы ничего не знаем о ней вот уже много лет… С чего вы взяли, что ей что-то угрожает? — Я обязательно все расскажу, но сначала должен понять, где она может быть. — Но нам нужно… — Мне жаль, но единственное, что вы можете сейчас для нее сделать, — это дать мне как можно больше информации. И дальше я приложу все усилия, чтобы найти ее. Женщина снова оглянулась на мужа. Теперь была его очередь углубляться в семейное прошлое. — Со временем вопросов стало меньше, и задавала она их все реже. Одно время они вообще прекратились, и это продолжалось довольно долго. Ханна снова выглядела счастливой. До того, как ей исполнилось четырнадцать. Все изменил один вечер. Мужчина оглянулся на жену, как будто в сомнениях. — Мы так и не поняли, что произошло. Никто этого не знает, несмотря на долгое полицейское расследование. Он искал взгляд супруги, и она кивнула. После чего мужчина продолжил: — Был праздник, молодежная вечеринка. Один из гостей, парень, чей-то там брат, чуть постарше остальных, упал с балкона четвертого этажа. Погиб на месте, никто не знал причины и не мог сказать, как это случилось. На Ханну этот случай произвел очень глубокое впечатление. Она плакала месяцами напролет. Никуда не выходила из дома. Школьные учителя приходили сюда с ней заниматься. Тогда и вернулись все ее вопросы, только теперь их количество увеличилось, и они стали настойчивее. Эта катастрофа пробудила в ней память — фрагменты прежней жизни, образы биологических родителей. Ее сестры, братьев. И отдельные слова — «Песё», «Торте»… Поначалу мы их не понимали, и сама она тоже. «Мом» и «Баба» — здесь еще можно было как-то догадаться. Нам помог сотрудник из управления коммуны. «Пять», «торт», «мама», «папа» — сначала только эти четыре слова. Потом еще двадцать пять или тридцать… Албанский — язык, на котором она, возможно, говорила в раннем детстве. Прежде чем попала к нам. Глаза мужчины сделались печальными. Ему пришлось еще раз все это пережить. — В тот вечер мы ничего этого не знали. Но после того трагического случая на вечеринке Ханна начала от нас отдаляться. Тогда ей было четырнадцать, а в шестнадцать она исчезла. Вот так просто. Пропало несколько платьев из гардероба, зубная щетка, еще кое-что — и ни записки, никакого объяснения. В первый год она звонила домой пару раз, и мы попытались определить, откуда сделан звонок — из телефонной будки в городе Шкодер, в Албании. Ханна не говорила много, заверила, что у нее все в порядке. Однажды мы спросили ее, где она живет, чем занимается, но она не ответила, а когда повторили вопросы, положила трубку. И с тех пор больше не звонила. Тут приемный папа не выдержал. Затряс головой, глядя на свои ладони, и откинулся на спинку дивана. Инициативу в разговоре снова перехватила его жена. — Нашей ошибкой было попытаться помочь ей с этими непонятными словами. Мы нашли в коммуне человека, знающего албанский, накупили албанско-шведских словарей, заказали каталоги университетских курсов с изучением этого языка. Мы хотели пробудить в ней интерес к тому, что, как нам казалось, было как-то связано с ее корнями. В итоге это вылилось в настоящую одержимость. Эверт Гренс смотрел на супругов, которые даже вместе выглядели такими одинокими. Какими могут выглядеть только родители, потерявшие ребенка. — После того последнего звонка все стихло. С тех пор мы ничего о ней не знаем, комиссар. Но я-то знаю. Эта мысль, которую Гренс не мог высказать вслух, сама собой промелькнула у него в голове. Их маленькая девочка, которая стала большой, вернулась домой, куда привели ее новые слова. К тому, чего она никак не смогла вспомнить. Или все-таки вспомнила? Совсем ведь не обязательно, что Зана-Ханна держала приемных родителей в курсе всего, что с ней происходило. Что, если она и там продолжала задавать свои многочисленные вопросы, не подозревая о страшной кончине родителей? Что, если таким образом она приблизилась к их убийце? Это, по крайней мере, объясняет пропажу документов из ее архивной папки. Потому что вопросы Ханны могли пробудить память в ком-то еще. Возможно, именно тогда этот «кто-то» прибегнул к помощи полицейского, имеющего доступ к святая святых крунубергского отделения, и узнал наконец, кто она такая. После чего ему ничего не оставалось, кроме как от нее избавиться. Некто по имени Заравич, которого сегодня должны были арестовать на семьдесят два часа по заданию Гренса, час от часу становился все более значимой фигурой. Он должен был ответить комиссару на все вопросы. — С вашего позволения, я хотел бы осмотреть ее комнату. Ульсоны сидели на кровати, пока Гренс один за другим выдвигал ящики, просматривал папки, альбомы, то и дело спрашивая, что, где и как. Комиссар так и не обнаружил здесь ничего, что могло бы повести его дальше. Полчаса спустя у входной двери он благодарил их за все и обещал объявиться снова и рассказать обо всем, что знал. Супруги оживились. Они боялись услышать самое страшное с момента появления комиссара в их доме, но вместо этого он вселил в них надежду. Когда, уже на пути к машине, Гренс еще раз обернулся, чтобы заверить Ульсонов, что все будет хорошо, его лицо выражало спокойствие, какого на душе не было и в помине. Жара, мучившая людей на улицах Стокгольма, превратила салон арендованного автомобиля в жерло огненной печи. Но заводить мотор и включать кондиционер был вариант самый неподходящий. Оставалось сидеть и терпеть. Ни лишнего движения, ни звука, ни запаха — первая заповедь агента. Оставаться незаметным при любых обстоятельствах. Пит отрегулировал наушники, добившись такого звука, который был нужен, и положил мобильник на горячее пассажирское сиденье. Микрофон, спрятанный в щели между стенкой и коробкой двери в туалет, работал безупречно. Хоффман открыл программу-переводчик, которая улавливала голоса и переводила все встречающиеся в речи слова на иностранном языке. Маскировка позволила ему не просто приблизиться к противнику, но в буквальном смысле внедриться в его круг. — Ты видел его лицо, когда я назвал цену? Они говорили по-шведски и, похоже, находились в самой большой комнате, где был главный офис. Один из них двигался, так это по крайней мере звучало, — уверенные шаги по паркету. — Да, он из тех, кто крепко держится за бумажник. — Кража со взломом обойдется ему дороже. — Такие идиоты ничего не понимают, они… Внезапно разговор оборвался. Шаги тоже стихли. — Что за… Это был тот, с властным лицом, который в основном и разговаривал с Хоффманом. Судя по звукам, он стоял на пороге туалетной комнаты. Потом открыл дверь настежь, о чем свидетельствовал негромкий скрип. — Черт… смотри! Наконец они это увидели, маленький презент, оставленный Питом на раковине в туалетной комнате. — Как она сюда попала? — Без понятия. — Утром ее здесь точно не было. Готовая ручная граната, с вкрученным запальником, замаскированная под пластмассового человечка. Та самая, которую один из них подложил в красный рюкзак Рас- муса. — Это он… он ведь ходил в туалет и… — Дьявол… его прислал Хоффман. Лицо Пита блестело от пота, который струился по щекам, раздражая кожу. Окна в машине были опущены, и вентилятор не работал, в то время как солнце неумолимо накаляло металлическую оболочку. И все-таки Пит не смог бы утверждать в полной уверенности, что его учащенное сердцебиение и легкое головокружение в тот момент были связаны прежде всего с повышенной температурой в салоне. Ему не терпелось узнать, поведут ли себя охранники в сложившейся ситуации так, как он от них того ожидал. Или же все его усилия пойдут прахом. — Как звали этого типа? — Петер Харальдсон. Хотя это имя он, конечно, придумал, пока поднимался к нам в лифте. — Контактная информация? — Даже если он бы ее и оставил, она была бы такой же фальшивой, как и имя. — Как… я его совсем не запомнил. Как он выглядел? — Ну… такой весь… несколько полноватый. Не помню деталей, но такое впечатление, что он слишком много пьет. Или слишком мало работает. Или же и то и другое вместе. — Камеры. В наушниках все стихло, пока они запускали программу и проверяли видеоматериал с первой камеры, прикрепленной на потолке в прихожей. — Что за черт? Она… он… — Давай посмотрим другие.