Охранник смолк и уставился на потенциального клиента. Как будто что-то разглядел сквозь накладные мешки под глазами и карие контактные линзы. — …это прояснится не раньше, чем мы осмотрим все на месте. Но могу сориентировать вас по стоимости установки… Он опять замолчал, так же внезапно. Покосился на коллегу. Разговор без слов, Хоффман нащупал обе наплечные кобуры, справа и слева под пиджаком. Пистолет в левой, нож в правой — он приготовился. — …около семидесяти пяти тысяч крон. Плюс сервисное обслуживание — около восьмисот крон в месяц. Один стоял прямо перед Хоффманом, другой чуть наискосок за спиной. Пит ожидал нападения, которого все не было. Похоже, маскировка в очередной раз выдержала испытание. — Где у вас здесь туалет? А то жара, знаете… Хоффман огляделся, и тот, что стоял сзади, показал в сторону голубой двери возле входа на кухню: — Там. Слив — меньшая нижняя кнопка. Запершись в туалете, Хоффман обследовал пол, стены и потолок. Убедившись, что камер нет, достал портмоне из коричневой кожи, купленное в секонд-хенде Армии Спасения, и вытащил из него сантиметровый микрофон, переводчик весом в несколько граммов и закрепил все это в самом низу щели между стенкой и дверной коробкой. Потом достал ручную гранату, которую Расмус нашел в почтовом ящике и к которой Пит снова приклеил пластмассовые руки, ноги и шляпу. Отныне ей предназначалось стоять на раковине в этой туалетной комнате. После чего нажал на слив и пустил воду в кране, — пусть думают, что он моет руки. Дверь в туалет оставил чуть приоткрытой, чтобы по крайней мере одну из оставленных им вещей можно было заметить, проходя мимо. — Спасибо, вы меня просто спасли. Нервно сжатые губы, беспокойно бегающие глаза — теперь все это вернулось. За те минуты, пока он был в туалете, охранники снова вспомнили минувшую ночь и загадочное исчезновение семьи, за которую они отвечали. От Пита, очевидно, ждали теперь одного — чтобы он как можно быстрей отсюда убрался. Да и сам Пит не желал сейчас ничего другого. — Семьдесят пять тысяч, вы сказали? — Да, примерно так. — Боюсь… видите ли, у меня совсем маленькое предприятие. Дайте мне подумать, о’кей? Его прощальное рукопожатие было слабым, какого только можно ожидать от рыхлого, немолодого мужчины. Он ни разу не оглянулся, — ни в прихожей, ни когда проходил мимо лифта, ни на лестнице. На четвертом этаже вытащил из-за плафона глушитель с таймером. Выйдя из подъезда в жаркий летний день, сел в машину и стал ждать разговора, который надеялся услышать. Белый кирпичный фасад. Даже лужайка перед домом как будто чуть зеленее, чем у соседей. Танцующие эльфы под яркими гипсовыми грибами, мелькающие в кустах садовые тролли, пестрые клумбы вокруг ухоженных яблонь и красные от ягод смородиновые кусты. Те, кто здесь жил, так любили свой дом, что комиссар, на дух не переносивший искусственных цветов, не знал, куда поставить ногу, чтобы ненароком что-нибудь не испортить. Стажеров он оставил в местном отделении полиции для сбора информации о девушке, которую, как он теперь уже знал, звали Ханна Ульсон. Пусть пообщаются с коллегами в неформальной обстановке, ознакомятся с документами, по той или иной причине не попавшими в официальные реестры. Просто прогуляются по городу, — молодые часто недооценивают, как много это может дать для расследования. Больше, во всяком случае, чем хождение по домам с расспросами, где порой складывается обстановка, мягко говоря, не лучшим образом способствующая доверительной беседе. Стука в дверь никто не услышал, и Гренс был вынужден воспользоваться звонком в виде позолоченного колокольчика, звук которого походил на птичью трель. — Да? Женщине было чуть за пятьдесят — блестящие серебристые волосы, коричневый летний загар, взгляд приветливый, но настороженный. В глубине прихожей комиссар заметил мужчину — высокого, худощавого, в очках, какие раньше были в моде у преподавателей. — Инспектор Эверт Гренс. Криминальная полиция округа Сити, Стокгольм. — Мы знаем. Бывшая зведующая отделом опеки предупредила нас о вашем приходе. Фру Андерсен? Но она говорила, что не общается с семьей Ульсон вот уже много лет. Стало быть, теперь позвонила. — Тогда она, наверное, объяснила вам и причину моего визита. — Да, но, честно говоря, ни я, ни мой муж не настроены беседовать с вами на эту тему. Голос женщины звучал не менее приветливо, когда она показывала на стоявшего в стороне супруга. Пожалуй, несколько более резко, немного устало, но все так же собранно и спокойно. — Для нас было бы лучше, если бы вы немедленно ушли. — Я приехал сюда не для того, чтобы так сразу уйти. Не раньше, во всяком случае, чем вы ответите на мои вопросы. — Мы не обязаны отвечать на вопросы, касающиеся нашей дочери, ваши или кого-либо другого. — Это так, с юридической точки зрения. Но ведь есть еще моральная сторона. Это ведь я много лет назад на руках, в буквальном смысле, вынес вашу дочь из ее прошлой жизни, опекал ее в течение многих недель. Папа на час, можно сказать и так. Но именно это дает мне моральные основания требовать от вас того, за чем я сюда явился, — поговорить со мной о ней. Эверту Гренсу стало не по себе. Моральные обязательства — этот козырь он берег на крайний случай. Сам комиссар ужасно не любил подобных разговоров, но это было единственное, что могло подействовать в сложившейся ситуации, где прочие аргументы звучали бы не более весомо, чем трель позолоченного колокольчика. Женщина с серебристыми волосами как будто удивилась и немного смутилась. Во всяком случае, начала проявлять к комиссару хоть какой-то интерес. — То есть это вы?.. ничего не понимаю. Но это случилось так давно, а вы пришли только сейчас?.. Есть что-то новое? Смущения, удивления как не бывало. Теперь все это сменилось страхом. — Что вам известно о Ханне такого, чего мы не знаем?.. Мы давно потеряли всякую надежду, но, когда, после стольких лет, какое-то шестое, родительское чувство подсказывает тебе, что случилось самое худшее… это ведь, так или иначе, означает, что все закончилось… Вы меня понимаете, комиссар? Наконец она пригласила его в дом, — мимо заставленной, но убранной прихожей, кухни, которая выглядела так, словно в ней каждое утро пахло свежими булочками, мимо двух спален, — одна с супружеской кроватью, другая с обыкновенной. Достаточно было заглянуть в последнюю, чтобы понять, что здесь жила молодая девушка. — Комната Ханны, — подтвердила хозяйка подозрения комиссара. — Как видите, ее детские игрушки, куклы до сих пор стоят на столе и полках, хотя Ханна давно выросла. Мы ничего не захотели здесь менять с тех пор, как она пропала. Приемная мать девочки провела комиссара в гостиную и жестом предложила расположиться в дорогом кресле. Ее супруг появился в дверях с подносом, на котором дымились три чашки кофе. Гренс немного растерялся. Похоже, Ульсоны не сомневались в том, что ему известно больше, чем им. — Когда она пропала? — Что? — Вы сказали, что она пропала. — Да. — Когда? Женщина наклонилась вперед, внимательно вгляделась в лицо комиссара. Словно хотела понять, не шутит ли он. — Разве не поэтому вы к нам приехали? Не потому, что знаете о ней теперь больше, чем тогда? Она была права, при том что даже не представляла себе, насколько ошибалась. Эверт Гренс и в самом деле сидел в этом кресле, потому что узнал о девочке нечто новое. Но он явился сюда вовсе не для того, чтобы делиться этими сведениями. Во всяком случае, не раньше, чем сам поймет, как ими распорядиться, чтобы еще ближе подойти к Ханне Ульсон. — И все-таки я хотел бы попросить вас рассказать все, что вам известно об этом. Я приехал к вам, чтобы предотвратить еще одно ее исчезновение, на этот раз окончательное. Ведь, если я вас правильно понял, ее здесь больше нет? Мужчина и женщина снова переглянулись. Так общаются люди, прожившие вместе достаточно долгое время, — без слов. От их внимания не ускользнуло, конечно, что комиссар то и дело озирался по сторонам и заглядывал в другие комнаты, как будто искал что-то, чего никак не мог найти. — Фотографии, вы их ищете? Это впервые заговорил приемный отец. У него был теплый, внушающий доверие голос, какой хотел бы иметь сам Гренс. Приветливый без подхалимства и с естественным достоинством. Таким людям нет необходимости кричать. — Она уничтожила их все, те, где была одна, и с нами. Даже в этой комнате, где мы обычно сидели вместе. У нас было много фотографий, и не осталось ни одной. Гренс еще раз огляделся — картины, побрякушки, вышивки в рамочках. Все что угодно — только не портреты самого дорогого существа. — Только пару лет спустя Ханна начала задавать вопросы. Почему — мы не знаем. Может, ей кто-то что-то сказал, в игровом парке или школе. Или вдруг пробудилась память, которую она столько лет безуспешно пыталась разбудить. — Кто я? Она могла выразить это как-то по-другому, но ставила вопрос именно так, что каждый раз пробирало меня до костей. — Ты наша девочка, наша дочь, — отвечал я ей. Потому что для нас это действительно было так. — А кем я была раньше? Чьей дочерью я была тогда? — И вот когда она еще немного выросла и стала спрашивать еще чаще, лет в восемь или девять, мы наконец рассказали, как все было. Что от той ее жизни ничего не осталось. Что все, так или иначе связанное с ее прошлым, ушло бесследно, что так бывает всегда, когда человек обретает новый дом таким способом, каким это сделала она. Это примерно тогда она перестала называть нас «папа» и «мама», только «Тумас» и «Анетта». При этом она не обиделась, не обозлилась. Никакой мести или чего-то такого… Она стала смотреть на нас другими глазами — только и всего. Гренс и сам когда-то потерял ребенка, так и не родившегося, и помнил, как это тяжело. Но мог только догадываться о том, каково приходилось в такой ситуации людям, которые прожили с ребенком столько лет и вырастили его. — Она осознала, что не всегда была Ханной Ульсон, и мы далеко не сразу смогли убедить ее в том, что действительно не знаем, как ее звали раньше. Что нам вообще ничего не известно о ее прошлом. Ничего, кроме того, что она оказалась у нас, пережив какое-то сильное душевное потрясение. Что с ней случилось нечто, вследствие чего она лишилась родителей. Что следы ее прошлой жизни стерты, что сейчас у нее ничего нет, кроме настоящего. Однажды ночью, когда мы спали, — после очередного вечера вопросов, на которых у нас не было ответов, — она уничтожила все фотографии. Изрезала ножницами, спустила в унитаз. Сожгла в бочке за домом, в которой мы обычно сжигаем ненужные бумаги. «Это была не я» — так спокойно она объяснила это за завтраком. А потом добралась и до негативов, которые хранились в шкафу в подвале. «Если меня той больше нет, снимков тоже не должно быть». Конечно, мы пытались фотографировать ее снова, но она не шла ни на какие уговоры. И знаете… небольшое удовольствие смотреть потом на снимки, если тебя насильно ставят перед камерой. Но одна фотография все-таки уцелела. Вот она… Приемный отец достал из заднего кармана брюк бумажник. Фотография лежала в одном из многочисленных кармашков, свернутая в несколько раз. Маленькая девочка, она выглядела в точности такой, какой запомнил ее Гренс в день расставания. — Эту я хранил в бумажнике, поэтому Ханна до нее не добралась. Самая первая ее фотография, которую я сделал, — в тот день, когда она впервые появилась в этом доме. Малышка улыбалась в камеру, еще не подозревая о том, что прибыла в дом, где ей предстояло вырасти. Или все-таки что-то такое предчувствовала, понимала уже тогда? Потому что улыбалась по-настоящему, — осмысленно и искренне. Как человек, который долгое время жил под гнетом несчастий и страха и только теперь получил наконец возможность расслабиться. — Зана.