Алиша пожала плечами. – Это как посмотреть. Если речь о том, чтобы отличать правильное от неправильного, то я бы сказала, что нет. Он очень хорошо все это понимает на самом деле. И это самое странное в нем, то, чего я вообще понять не могу. Обычному драку на все плевать, так или иначе – он просто машина, которая жрет. Фэннинг размышляет обо всем. Быть может, Майкл был бы способен с ним в этом сравниться, но не я. Когда с ним разговариваешь, ощущение, будто тебя лошадьми тащит. – Так зачем испытывать ее? Что он пытается выяснить? Алиша отвела взгляд. – Думаю, он хочет понять, действительно ли она отличается от остальных. Я не думаю, что он хочет убить ее. Это было бы слишком банально. Как по мне, я бы предположила, что все упирается в его эмоции по отношению к Лиру. Фэннинг ненавидел его. Реально ненавидел. И не только потому, что Лир сделал это с ним. Причина глубже. Лир создал Эми для того, чтобы все исправить. Возможно, Фэннинг не может смириться с этим. Как я уже говорила, большую часть времени он печалится. Сидит там на вокзале у этих часов так, будто для него время остановилось, когда Лиз не приехала. Питер ждал, что она скажет больше, но Алиша, похоже, на этом закончила. – Этой ночью ты назвала его человеком. Она кивнула. – По крайней мере, он так выглядит, если не считать мелких отличий. Он чувствителен к свету, намного сильнее, чем я. Он никогда не спит или почти никогда. Предпочитает есть теплое. И… Она показала большим и указательным пальцами на резцы. – У него это. Питер нахмурился. – Клыки? Она кивнула. – Только вот эти два. – Он всегда такой был? – На самом деле, нет. Сначала он был точно такой же, как они все. Но что-то случилось, происшествие. Напав на кого-то, он упал в воду. Это было в самом начале, через несколько дней после того, как он вырвался из лаборатории Проекта НОЙ. Никто из нас не может плавать, и Фэннинг камнем пошел ко дну. Когда очнулся, лежал на берегу и выглядел уже так, как сейчас. Она помолчала, прищурившись и глядя на него, будто ей пришла в голову неожиданная мысль. – С Эми случилось то же самое? – Что-то вроде. – Но ты мне не расскажешь. Питер решил сменить тему: – Может ли вода изменить его Легион? – Фэннинг говорит, нет, только его. Питер встал с койки. Закружилась голова. Ему действительно надо прилечь, хоть на несколько минут. Но важно не показать ей, насколько он изнурен – старая привычка, с тех дней, когда они вместе стояли в Страже, пытаясь показать себя лучше. Я так могу, а ты? – Прости меня за эти цепи. Алиша подняла руки и оглядела их с безразличным выражением лица, будто чужие. Пожала плечами и уронила их на колени. – Забудь. Похоже, я тебе изрядно забот добавила. – Тебе что-то нужно? Еда, вода? – Теперь у меня несколько странная диета. Питер понял, о чем речь. – Посмотрю, что могу сделать. Молчание. Оба понимали всю неловкость ситуации. – Знаю, ты не хочешь мне верить, – сказала Алиша. – Черт, я бы и сама не поверила. Но я сказала тебе правду. Питер ничего не ответил. – Мы были друзьями, Питер. Все эти годы ты был единственным человеком, на которого я могла положиться. Мы были друг за друга. – Да, были. – Скажи мне, что для тебя это еще что-то значит. Он посмотрел на нее и вспомнил ту ночь, когда они прощались в гарнизоне в Колорадо много лет назад – в ночь перед тем, как он отправился в горы с Эми. Какие они были молодые! Стояли у казармы, их пронизывал холодный ветер, и он так страстно любил Алишу, как никого в своей жизни – ни родителей, ни Тетушку, ни даже родного брата Тео, никого. Это было не любовью мужчины к женщине или брата к сестре, нечто более тонкое, будто заложенное в его суть – мощная, субатомная энергия, которой не было названия. Питер уже не мог вспомнить, что они тогда сказали друг другу, осталось только ощущение, будто следы на снегу. Это был один из тех моментов, когда ему еще казалось, что он может понять жизнь и ее смысл – он был достаточно молод, чтобы верить, что такое возможно, – и попытка вспомнить это пробудила в нем свежие чувства, яркие, будто и не прошло трех десятков лет с той ночи, холода, в котором его согревало спасительное тепло и свет отваги Алиши. Но потом он оставил эти воспоминания, и его сознание вернулось в настоящее. Остался лишь тяжкий груз печали в груди. Двести тысяч живых душ сгинули, и в центре всего этого – Алиша. – Да, – сказал он. – Значит. Но, боюсь, ничего не меняет. Он три раза громко стукнул в дверь. Щелкнул замок, и появился охранник. – Не тупи, Питер. Фэннинг именно таков, как я сказала. Я не знаю, что ты планируешь, но не делай этого. – Благодарю, – сказал Питер охраннику. – Я закончил. Алиша рванулась вперед, и зазвенела цепь, которой она была прикована к стене. – Черт побери, послушай меня! Это плохо, вступать в бой с ним! Но он уже едва слышал ее слова, решительно шагая по коридору. 61 А теперь, моя Алиша, ты пребываешь среди них. Откуда я это знаю? Я знаю это, как знаю все. Я – миллион сознаний, миллион историй жизни, миллион ищущих глаз. Я повсюду, моя Алиша, я приглядываю за тобой. Я приглядывал за тобой с самого начала, все оценивая, осмысливая. Не будет ли слишком сильным сказать, что я ощутил твое появление в тот день, когда ты родилась на свет – мокрый пищащий комок, чьи жилы уже наполняла горячая кровь протеста? Конечно же, невозможно, но выглядит именно так. Таковы хитрые пути провидения – все кажется предопределенным и известным, и в прошлом, и в будущем. Какой красивый выход ты устроила! С этим гордым заявлением, артистично, сколь властно ты вышла в свет города, предъявив свои требования! Как могли обитатели осажденной столицы не упасть в обморок от твоего очарования, подкрепленного драматизмом ситуации твоего появления? «Я Алиша Донадио, капитан Экспедиционного Отряда!» Прости, Алиша, эти вычурные слова, но у меня высокопарное настроение. С тех пор как великий Ахиллес стоял у стен могущественной Трои, в нашем фрагменте мироздания не видели подобных тебе. Без сомнения, в этих стенах свершаются великие переговоры. Дебаты, эдикты, угрозы и ответные угрозы – обычное словесное фехтование в осажденном городе. Станем ли мы сражаться? Или мы сбежим? Честно, восхитительно, однако – прости меня за аналогию – эти споры имеют такое же отношение к исходу ситуации, как барахтанье к утоплению. Они лишь заставляют все случиться еще быстрее. В твое отсутствие, Алиша, я, так сказать, брал с тебя пример. Ночь за ночью темнота манит меня, и мои ноги снова сами привели меня на улицы могущественного Готэма. Наконец-то в этой обители изгнания наступило лето. В ветвях щебечут птицы, деревья и цветы пускают по ветру свои половые клетки, новорожденные создания всякого рода делают свои первые неуверенные шаги в траве. (Прошлой ночью, вспомнив, как ты тревожилась о моих силах, я отведал в честь тебя помет из шести молодых кроликов.) Что же это за непоседливость во мне такая? Затерявшись мыслями среди манхэттенских лабиринтов из стекла, камня и стали, я чувствую себя ближе к тебе, но и кое-что еще: ощущение прошлого, настолько яркое и сильное, что это можно сравнить с галлюцинациями. Ведь, в конце концов, именно летом я отправился в Нью-Йорк на похороны моего друга Лучесси, и этот город впервые наложил на меня узы любви. Я закрываю глаза, и я там, с ней, с моей Лиз, эта женщина и это место неизгладимо отпечатались во мне. Назначенный час, встреча у часов, мы выходим наружу, в гущу людей, раннюю для этого времени суету; внезапное уединение в такси, потрескавшийся винил сиденья, ощущения миллионов тех, кто был тут до тебя; пыхтящая человеческая масса, запрудившая улицы и тротуары; нетерпеливое, бессмысленное бибиканье, завывание сирен, схожее с воплями мартовских котов; величественные башни городского центра, блестящие, сверкающие в уходящих лучах солнца; мое яркое, почти болезненное восприятие всего вокруг, поток неосмысляемой информации, идущий в мой мозг; и все это неотделимо, навсегда, от возлюбленной и вечной ее. Ее сверкающие, ласкаемые солнцем плечи. Тонкий женский аромат ее дыхания в закрытом пространстве такси. Ее бледное выразительное лицо, тронутое печатью смертности, ее близорукий взгляд, всегда вглядывающийся во все глубже, чем все остальные. Совершенство ее руки в моей, когда мы вместе шли по темным улицам, одни среди миллионов людей. Говорят, что в древности был лишь один пол; в этом благословенном состоянии и существовало человечество, пока боги в наказание не разделили каждого из нас на две половинки, жестокое деление клетки, из-за которого каждый из нас вечно скитается по миру в поисках другой половинки, чтобы снова стать целым. Именно это я чувствовал, Алиша, держа ее за руку, будто я был единственным мужчиной во всем мире, нашедшим свою половину. Поцеловала она меня той ночью, когда я спал, или мне это приснилось? А какая разница? Таков мой Нью-Йорк, каким он был когда-то для многих, – поцелуй, о котором мечтаешь. Все потеряно, все ушло – так же как в городе твоей любви, Алиша, городе твоей Роуз. Позвоните Фэннингу, написал мой друг Лучесси. Позвоните Фэннингу и скажите, что такова любовь, что любовь есть боль, что любовь уничтожает. Сколько часов он там провисел? Сколько дней и ночей протянула моя мать, утопая в море боли? И где же я был? Какие мы глупцы. Какие мы глупцы, смертные. Итак, приближается час расплаты. К Богу вознесу я праведный упрек мой, ибо он жестоко манит всех нас любовью, будто яркой игрушкой над колыбелью младенца. Из ничего сотворил он этот мир скорби, и в ничто этот мир вернется. Я знаю, что она здесь, сказала ты. По твоему голосу слышу. А я – по твоему, моя Алиша. Я – по твоему. 62 В конце дорожки стояли двое солдат с висящими на плечах винтовками. Питер подошел, и они четко отдали честь и замерли. – Здесь все спокойно? – спросил Питер. – Доктор Уилсон вошла не так давно. – Кто-нибудь еще? Интересно, не приходил ли Гуннар. Или, быть может, Грир. – С того момента, как мы заступили – нет. Он поднимался на крыльцо, когда открылась дверь и вышла Сара с небольшой кожаной сумкой с инструментами. Они посмотрели друг другу в глаза, и Питер все понял. Он обнял ее, а потом сделал шаг назад.