— Так, орлы, покатались, а теперь гоните домой. Мальчишкам развлечение показалось чересчур коротким. Они нехотя отходят, а когда расстояние между ними и Балтусом становится достаточно безопасным, кричат во всю глотку: «Чудачок-дурачок, чурбачок-чудачок, простачок-дурачок» — и бегут во всю прыть прочь. А к Балтусу успела за это время подойти Нина. Она склоняет набок головку, заглядывает ему в лицо. Это смущает Балтуса. «Что говорят таким маленьким девочкам, когда они пристально тебя разглядывают?» — думает он. — Ну что же, обуздаем нашего доброго коня, юная леди, — говорит он бодрым голосом. Его призыв производит слабое действие. Нина прищуривает глаза, лоб прорезают крохотные морщинки, похоже, она соображает: а где же тут конь? И что такое леди? Но вот уже Нина сидит между Балтусом и Симоной, и они едут по городу. Так осторожно он никогда еще не ездил. Нина крепко держится за его пуловер. У продовольственного магазина, что около железнодорожного вокзала, он останавливается. — Вы не составите мне компанию, хочу купить кое-что из мелочи, но очень быстро? — спрашивает он. Чего ему, собственно, нужно, он и сам пока толком не знает. Тем не менее корзинка наполняется: две бутылки красного вина, продолговатый батон, сигареты, банка рыбных консервов, печенье и коллекция леденцов для Нины. Еще до того, как они подошли к кассе, он замечает, что взгляд Симоны выражает отчуждение. Ему становится ясно, что она думает о том, где это он собрался отмечать праздник, к которому так основательно готовится. Черт, наверно, она догадывается, что я не прочь задержаться у них на сегодняшнюю ночь, а может, и подольше. Действительно ли он этого хочет? Или вовсе не хочет? — Я всегда так безумно много всего закупаю, — говорит он, — ведь никогда не знаешь, на что рассчитывать; может быть, я устрою себе праздник в диком поле в стогу сена, если отправлюсь дальше на север. «Детский лепет, — думает Балтус, — лепет, лепет». — Ах вот как, — говорит Симона. Нина косится на леденцы. — Они, конечно, все для тебя, Нина, все для тебя одной. Когда они уже стоят у калитки, он говорит: — Собственно, можно и не выключать мотор, снесу быстренько свои вещи вниз да поеду, в конце концов я бы не хотел портить вам вечер. Он ждет, что скажет Симона. К примеру: но на ужин-то, надеюсь, еще останетесь? Или: что же вы думаете, мы выкинем вас на ночь глядя на улицу? Напрасно ждет Балтус. Симона молчит. Тем не менее он вытаскивает ключ зажигания и идет с сумкой за Симоной и Ниной. Через полчаса они сидят за ужином. Балтус сооружает вокруг тарелки Нины кольцо из леденцов. — Может, ты все-таки поешь, Нина? — спрашивает Симона. — Нет! — решительно отвечает Нина. Балтус невольно улыбается. — Послушай, я знаю одну чудную-пречудную застольную игру, когда в нее играют, тарелка с едой сразу пустеет… Ты знаешь названия птиц? — Птиц я всех знаю и названия тоже, — серьезно отвечает Нина. — Каких, например? — Ну, воробей. Балтус берет ложечкой салат с тарелки Нины и описывает круг у своего рта. — Это воробей, ему бы в рот попасть скорей, ну, открывай же быстро рот, чтобы он мог влететь. И Нина открывает рот. За воробьем следуют дрозд обыкновенный, дрозд черный, зяблик, скворец, но после вороны девочка почему-то больше не может вспомнить ни одного названия. На тарелке у нее осталась самая малость. Она доедает салат добровольно за здоровье мамы, Моники и тети Бреденфельде. После того как тарелка опустела, Нина требует: «А теперь, дяденька, твой черед!» Балтус отрезает себе кусочек бутерброда. Симона наблюдала за Балтусом с явным и всевозрастающим интересом. Зато у Моники прямо-таки на лице написано, что ей было б куда приятней, если б он давно укатил на свой север. — Так, Нина, а теперь тебе пора в постель, — говорит Симона. — А я совсем даже не хочу, на улице еще светло, я нисколечко не хочу спать! Нина смотрит на Балтуса, как бы моля о поддержке. Он берет гитару, настраивает ее и говорит Нине: — Если ты будешь умненькой-благоразумненькой, хорошенько умоешься и ляжешь в постель… то… — Он проигрывает начало песенки о Песочном Человечке. Нина позволяет увести себя в прихожую к умывальнику. — А ты случаем сам не работаешь в детском саду воспитателем? — спрашивает Балтуса Моника. Вероятно, она вкладывала в свои слова и иронию, но, кроме нее, в них звучит еще и признание. Пока Балтус, сидя возле Нины, поет детские песенки, девушки шепотом беседуют. — Боюсь, мы от него не отделаемся, но и здесь оставлять его нельзя, — говорит Моника. — Чудак, конечно, но Нине нравится. — Симона, такое говорят, когда… — Что ты мелешь, по мне, так пусть хоть сию минуту катит отсюда. И вообще, кто его в дом привел, ты или я? — Ну ладно, нечего на меня бросаться… Собственно, теперь-то ведь уже как-то неудобно взять вот так и на улицу выставить, хотя бы из-за Нины. — В ее словах звучит ирония. Поэтому Симона отвечает подчеркнуто безразличным тоном: — Мне совершенно все равно, поступай как сочтешь нужным. — Схожу, пожалуй, вниз, к Берте Марии, спрошу у нее… Когда Моника вышла из комнаты, Симона становится так, чтобы можно было видеть Балтуса. Он поет все тише и тише, наконец совсем замолкает, осторожно поднимается. Симона садится на место и начинает листать журнал. Балтус выходит на цыпочках из-за шкафа, прикладывает палец к губам. — Заснула, — шепчет он. Симона откладывает журнал в сторону и указывает на кресло. Он садится и опускает гитару на пол. Молчание. За открытым окном щебечут птицы. С озера слышны голоса. Это делает молчание между ними еще глубже, слышней. Симона рассматривает корешки книг на полке, будто впервые видит их. Балтус с таким жадным интересом смотрит в окно, словно на его глазах разыгрывается некая мировая драма. И думает: «А ведь я ей, наверно, должен показаться недотепой, почему я не могу сказать хоть что-нибудь, просто пошутить или завести какой-нибудь легкий разговор?» Ничего не приходит ему в голову. А то, что вдруг мелькнет в его крошечных серых клеточках, с чего вроде можно начать, он сразу же отбрасывает, потому что оно кажется ему либо бредом, либо чушью. Наконец возвращается Моника. — Боже, какая живая беседа! — Она хихикает и ставит на стол бутылку красного вина. Ловкими проворными движениями ставит три бокала, зажигает толстую свечу, высыпает печенье в хрустальную вазу. Балтусу протягивает бутылку и штопор. — Открой. Между прочим, я видела тебя и более разговорчивым, например, сегодня днем. — Надо же. — Балтус краснеет как рак. Он ставит на стол откупоренную бутылку. Моника включает радиоприемник. Симона наполняет бокалы. — Да выключи ты его, ведь он может нам и на гитаре сыграть, — говорит она Монике. — А Нина не проснется? — спрашивает Балтус. Моника выключает радио. — Если не будешь быком реветь, не проснется, у маленьких детей крепкий сон, во всяком случае, Нина у нас спит как сурок, — говорит Моника. Между тем стемнело. Свет свечи отражается в бокалах рубиново-красными отблесками. Балтусу не вполне ясна ситуация. Не пора ли ему встать и распрощаться? И не это ли недвусмысленно давали ему еще недавно понять обе девушки, каждая на свой манер? И почему он не уехал сразу после обеда? А теперь вино, свеча на столе, и играть еще просят! Что ж, играть так играть. Он берет гитару, трогает струны, но мелодии пока нет. Он закрывает глаза, пальцы мягко бегают по струнам, действительность исчезает. …Длинный коридор больницы дверь с дощечкой — пр. д-р Биррхан, кухня Марины, поединок на гитаре с Гарри. — Скажи кто ты, собственно, чем занимаешься, помимо того, что развозишь по домам девушек, которых встречаешь на бензозаправочных станциях? — спрашивает Моника.