— Ничем, — отвечает он и подтверждает свои слова резким аккордом. — Ничем не занимаюсь! — И такое возможно при социализме? Нет, ты уж объясни нам доходчиво, а то мы что-то тебя не понимаем. — Дак с удовольствием, даже с музыкальным сопровождением, если будет позволено. — Он принимает театральную позу. — Итак: биография, характерная для нашего времени. Аттестат с отличием, заявление о приеме на медицинский факультет, разумеется, большой конкурс, отказ. Ясно, что кого-то приняли по недоразумению, а это значит — не приняли меня. И вот: второй Луи Пастер, новый Фердинанд Зауэрбах, а может, даже еще один Альберт Швейцер пропадает, неведомый миру. Ну как, доходчиво объяснил? — Он заканчивает резким аккордом. — И теперь наступил конец света, да? — говорит Моника. — Так и хочется прослезиться. И никакой иной профессии, кроме профессии врача, для тебя, естественно, не существует? Мне в свое время жутко хотелось стать актрисой… Балтус не дает ей договорить. Ее ироничная манера выводит его из себя. — Оставь свои нравоучения, все их знаю наперед, ничего нового выдумать не сможешь, а все старые мне знакомы, — резко говорит он и чуть сдержанней продолжает: — Разумеется, можно заняться и еще чем-либо, но мне хочется стать врачом. — И почему бы не стать, то, что отказали, это еще не конец. Ты еще не думал, может, есть какие-нибудь другие возможности поступить учиться? — спрашивает Симона. Из всего сказанного в сознании Балтуса застревает только «ты». Ты, сказала она. И таким проникновенным голосом. Это производит на него ужасно благостное действие. — Может, сыграешь нам настоящую песню? — спрашивает она. А Моника говорит: — Тогда, может, отведаем сначала нашего вина, или ты перепутаешь струны, если выпьешь бокал? Они чокаются. Балтус берет гитару, наигрывает одну, другую мелодию, никак не может решить, что же играть. Отпивает глоток и спрашивает: — Может быть, у дам есть какие-либо особые желания? — Играй хоть что-нибудь. Мне, например, нравится Лакоми. Ты что-нибудь знаешь из его вещей? — Симона подливает Балтусу вина. Теперь петь? Нет, дурачком он казаться не желает. Сперва он сыграет им блюз. Обе девушки сидят на одной кушетке близко друг к другу и настороженно слушают. Балтус смотрит на них обеих. Симона прислонилась спиной к стене и тихо вторит мелодии. Моника сидит, уткнувшись подбородком в колени. Балтус мало-помалу обретает нужное настроение, он поет… Стоит в Нью-Орлеане дом, Стоит вдали от счастья… Дома у него есть пластинка «Америкэн Фок Блюз Фестивал». Любимая песня с этой пластинки называется «Нет лучше ночи ничего». Теперь ее очередь. Пропуски в тексте он заполнит свистом. Он настолько ушел в музыку, что его воображение рисует реальность в исключительно выгодных для него красках. Девушки хихикают, он, грезится ему, сидит между ними. Моника целует его в левую щеку, Симона протягивает к его губам свой бокал, он пьет. Пока комнату наполняет блюз, его фантазия выходит на новый вираж: кушетки сдвинуты вместе, он лежит между девушками, они ласкают его, начинают раздеваться… Прежде чем Балтус успевает насладиться этой грезой, в дверь стучат. Не в ритме блюза. Моника встает и открывает дверь. Балтус слышит голос старой дамы. — Вот, Моника, я ставлю тут, возле двери. Я еще два одеяла положила, чтобы молодой человек не замерз. Ну все, спокойной ночи. Балтус еще не успевает сообразить, что это значит, а Моника уже вернулась, присела на подлокотник кресла и теперь объявляет медовым голосом: — Мы решили не выставлять тебя на холод и ветер, к тому же в черную ночь. Ты можешь переночевать у нас. Балтусу не удается скрыть удивление. — Здесь, у вас? — недоверчиво спрашивает он, и его взгляд останавливается на кушетках. — Прямо над нами, — говорит Моника и указывает пальцем на потолок. Чего только не принесет тебе день, стоит только нарушить привычный жизненный ритм, просто отправиться в путь без определенной цели, отдать себя на волю случая! Балтус ворочается на старой, очевидно, походной кровати, чтобы найти такое положение, при котором в ребра не впивались бы поперечные перекладины. Но вот, кажется, он улегся-таки достаточно удобно, теперь можно и оглядеться. Чердак завален всяким хламом: старая ванна, запыленный рояль, куча старых дырявых матрацев, обломки рам, одна даже с картиной «Битва под Седаном», из-под нее выглядывает старомодная, на высоких колесах детская коляска, из которой торчит ржавое детское ружье, сломанный лук, рукоять сабли. На давно не чищенной печной трубе висит пробковый шлем, вокруг в беспорядке громоздятся какие-то лари, ящики, коробки — все это освещено тусклой лампочкой, свисающей с поперечной балки. Встать, что ли, да заглянуть в таинственные лари, сундуки и коробки, перехватить пыльную сабельную рукоять твердой рукой? Балтус осторожно, точно боится спугнуть зверя, меняет положение. Деревянные части походной солдатской кровати ужасно скрипят, а металлические — повизгивают. И все-таки Балтус слышит, как скрипят половицы лесенки, ведущей к нему на чердак. В дверь тихонько стучат. Медленно, очень медленно открывается дверь. «Моника или Симона?» — спрашивает себя Балтус. Он приподнимается, застывает, полный ожидания. В приоткрытой двери показываются одна за другой головы обеих девушек. — Мы хотим пожелать тебе действительно спокойной ночи, — говорят они в один голос, выключают тусклую лампочку и хихикают. Дверь закрывается. Слышно, как по ступенькам шлепают босые ступни. Шаги удаляются, стихают. Балтус валится на спину с такой силой, что чуть не ломает старую кровать. Сквозь матовое стекло чердачного оконца, прямо над его головой, проникает матовый свет летней ночи. 10 Здесь, похоже, мне всю ночь не придется глаз сомкнуть. Эта походная кровать в раннее средневековье служила, вероятно, чем-то вроде орудия пытки. Почему я сразу не уехал? Но куда, собственно? Кто меня где ждет? Что я где потерял? Что же тогда толковать? Ничего нигде не потеряю, если уеду завтра. Эта Моника. В общем-то ничего девочка, не сказал бы только, что очень деликатная. А Симона из другого теста. Больно уж серьезная, но это… Что ж с того? Интересно знать, где отец Нины. Трудно представить, чтобы сыскался парень, который бросил такую девушку, как Симона, с таким прелестным ребенком, как Нина. Они обе, наверно, облегченно вздохнут, когда я завтра наконец уеду. Два-три дня еще поболтают обо мне, а потом… потом будут вспоминать о Балтусе Светлячке не иначе как только с язвительным смешком. А может, и вовсе не будут. Неужели мне не о чем больше думать, как только о том, какое впечатление останется обо мне у девушек? Разве из Берлина я уехал не для того, чтобы в полном уединении составить новые планы на мое грандиозное будущее? Не позже, чем через месяц, необходимо сделать выбор! Пойду ли тернистой дорогой, чтобы в конце ее получить диплом врача? Буду ли санитаром, год, два? Или приму предложение Гарри, стану загребать деньги лопатой, музыка ведь, если разобраться, и удовольствие приносит. Или есть что-нибудь еще, неизвестное мне, о чем я никогда не думал, о чем я даже не догадываюсь? Ну, парень, положение глупейшее. Как в какой-нибудь современной пьесе. Вот так сцена: лежу на заброшенном чердаке среди никому не нужной рухляди и изображаю Гамлета. Балтус вопрошает Балтуса же. Ответ знает лишь ветер. Эти слова надо бы записать, звучат чертовски афористично. Писатели теперь все очень похожи на папочку. Повесть была б уже в кармане. И не высосанная из пальца, нет, а сочиненная самой жизнью. Кратко ее можно было б изложить так. Начало — конец десятого класса, летние каникулы. Вместе с Гейнцом и Олафом я проводил их в молодежном лагере на Плауэр Зее. К тому времени для нас все было ясно, в том числе и для меня. Надежное, безоблачное, прекрасное будущее. И в голову не приходило, что могут встретиться какие-либо трудности. Однажды вечером меня осенила грандиозная идея. И вот мы опустились на колени у лагерного костра, поклялись на крови в вечной братской дружбе и заключили по моей инициативе договор: ровно через четырнадцать лет встретиться — тогда нам будет уже по тридцать — в той точке земли, где пересекаются двадцатая долгота и двадцатая широта, я точно не знаю даже, где это, собственно. Вроде где-то в пустыне, недалеко от Тимбукту. Так вот, там-то мы, значит, собирались встретиться. Каждый должен был к тому времени стать специалистом в какой-нибудь области. Гейнц — инженером-автодорожником, Олаф — учителем, а я — врачом. Встретившись же, мы планировали отправиться в какую-нибудь африканскую страну и предложить там свои неоценимые услуги. Бесплатно, разумеется, в порядке солидарности. Ну чем не готовая повесть? Мне кажется, почти что готовая, до готовой самую малость только не дотягивает. Гейнц и Олаф сделали в направлении точки, определяемой координатами двадцатой долготы и двадцатой широты, первые шаги. Оба сразу после армии начнут учиться в институте. А я? Даже в армию меня не взяли. Дали «белый» билет из-за желтухи, которой я болел в двенадцатом классе. Что ж, мне встретиться с ними в 1988 году 14 августа с гитарой под мышкой, в качестве бывшей звезды поп-музыки конца семидесятых годов? Умнее — быть может, иначе это называется «реалистичней», — чем тогда у лагерного костра, я к настоящему времени, несомненно, стал. Цель моя теперь не близ Тимбукту, отнюдь, а скорей где-то в центральной или северной части мекленбургского округа, в какой-нибудь сельской амбулатории или вроде того. Но как попаду я в Мекленбург после Тимбукту? Уже начали петь птицы, а моя спина, наверное, вся в синяках и кровоподтеках на этой походной кровати. 11 Кто останавливается на следующее утро перед воротами детского сада? Балтус привез Симону и Нину. Пока Симона отводит девочку, он высматривает в зеркальце заднего вида следы бессонной ночи на своем лице. И находит их!