— Значит, Мозес, ты присмотришь за вещами? Я кивнул, восприняв его слова как своего рода извинение. Вообще-то мне хотелось сказать ему, что понимаю ситуацию, но они уже убежали в воду и поплыли к камышам. Я сел возле велосипедов и стал ждать, опустив голову на колени. Прежде чем заснуть, я вспомнил о временах великой братской солидарности, например, об этой истории с Трикси. У нас в доме давно жила пожилая женщина, которую мы страшно не любили. Причиной тому была ее несправедливость. За несправедливость я мог просто убить, тут мы с братом были одного мнения. У фрау Яношки (я и по сей день вздрагиваю от одного ее имени) жила внучка по имени Беатрис или просто Трикси. Трикси было шесть лет, а мне — девять. Она была прямо-таки устрашающе худа, какая-то проволочная кукла в связанных теткой одежках, словно намотанных на нее, и к тому же чертовски коварна. Как-то раз, например, она встала у входа в булочную, преградив мне путь. Фрау Яношка тем временем торчала у окна, подозрительно следя, не обижает ли кто-нибудь ее Трикси. — Отойди, — сказал я. — Хлеб кончился, — ответила Трикси. — Исчезни, — сказал я. Уставившись на меня, она закусила нижнюю губу и ни шагу, Я схватил ее за норвежский свитер, пытаясь оттащить в сторону, но Трикси застряла в дверях и завопила. — Что ты к ней пристал? — закричала фрау Яношка, привлекая внимание прохожих. — Он все время лезет ко мне, — плаксиво заверещала Трикси. — Какой безобразник! — кричала фрау Яношка. — Хулиган! Бандит! Все оттого, что родителям нет дела до детей! Наконец Трикси, усмехаясь, отошла в сторону, и я вошел в магазин. Почему я промолчал? Почему такая несправедливость настолько обескуражила меня, что я и слова не мог выдавить? Я поклялся отомстить, но был бессилен что-либо придумать. После обеда я лег на тахту и заревел, колотя кулаками по подушкам. Может, подкинуть фрау Яношке дымовую шашку через дверную щель… В конце концов я заснул. Когда Йост вернулся домой, я рассказал ему о случившемся. Недолго подумав, он взял телефонную книгу и, разыскав номер фрау Яношке, набрал его: — Это фрау Яношка? Улица Винцерштрассе, 36? Мы хотим вас обрадовать: по нашим подсчетам вы только что стали миллионным покупателем в нашем универсаме. Дорогая фрау Яношка, вы выиграли салями! Я взял у него трубку, не заметив, что в комнату вошел отец. — Фрау Яношка, — сказал я, — просим вас сегодня же получить приз. — Пока я говорил, Йост смотрел на меня так, будто хотел загипнотизировать. Он-то заметил отца, а мне его многозначительный взгляд ни о чем не говорил. Рядом хлопнула дверь квартиры, фрау Яношки. — Да что же это!.. — Отец схватил меня за шиворот и, оттащив от телефона, замахнулся что есть, силы. Надо сказать, что отец никогда меня не бил. В тот день у него, очевидно, сдали нервы. Наверное, он уже из школы пришел расстроенный и сейчас вместо домашнего покоя, уюта и мира столкнулся с неслыханной наглостью. Итак, он замахнулся на меня, и в этот момент до меня донесся громкий вопль. Йост вцепился в занесенную руку отца и, почему-то не переставая, кричал: «Ничтожества! Ничтожества!» Он кричал это, так сказать, всем взрослым в лицо. — Отпусти малыша! Отпусти его! Вы — ничтожества! — Он оторвал отцу, директору средней школы, рукав. На несколько секунд мы все трое окаменели. Йост стоял, как молодой хищник, с холодной ненавистью в глазах (все еще держа, как ни странно, отцовский рукав). Я смотрел на обоих. И видел, что отец в ужасе от этой сцены, которая всего лишь на какой-то миг со всей жестокостью и очевидностью приоткрыла то, что копилось, наверно, годами. Кашлянув, отец вышел из комнаты. …Я проснулся на пляже, и мне показалось, что прошла целая вечность. Ждать больше не хотелось, я прикрыл вещи и тоже пошел в воду. Солнце садилось, и озеро совсем затихло. Я поплыл к камышам, добрался до каких-то полуразвалившихся мостков, взобрался на теплые доски и стал ждать. Я не знал, который теперь час. Мне казалось, что, пока я спал, прошло немало времени. Меня внезапно охватил страх: а вдруг что-нибудь случилось? Осторожно спустившись в воду — здесь было неглубоко, — я побрел вдоль камышей. Потом я остановился: мне почудилось, что зовет Йост. Брату грозит смертельная опасность. Ему в спину вонзилась стрела, он пока еще жив. Мне нужно как можно скорее разыскать его, иначе уже ничто не поможет. Стало холодать, поднялся ветер. Иду, увязая в полной опасностей воде. Нет, я не сдамся, пока не найду своего брата. Внезапно послышался шорох. Я осторожно развел стебли камыша. И тут увидел такое, что остолбенел. Йост и Мира стояли в мелкой воде на коленях, уставившись друг на друга с таким серьезным видом, будто открыли какое-то чудо. Я отпустил стебли, и занавес сомкнулся, я отступил на несколько шагов назад, сел в камышах, и мне стало холодно. Потом я заполз еще глубже в заросли камыша, как животное в ожидании смерти. Так я и сидел там, посреди камышовых зарослей, подперев голову руками. Младший брат, покинутый неизвестно где. Я, Мозес, случайно оказавшийся здесь, в этой точке земли. Как я попал сюда? Кто я? Куда мне идти? Перевод Е. Шлоссер. Бенно Плудра УМЕР ВОЛНИСТЫЙ ПОПУГАЙЧИК Никто не мог сказать, куда пошел мальчик и когда он ушел после того, как был с мужчинами. Он был маленький, с заплаканными глазами. Умер его волнистый попугайчик. — Твой волнистый попугайчик, — сказал кто-то, — это печально. Они мало знали мальчика. Он жил со своим братом в комфортабельной палатке, великолепной желто-синей палатке, конечно, с холодильником. Отец приезжал только по субботам и воскресеньям, а иногда и совсем не приезжал, у него еще не было отпуска, и он, очевидно, был занят какой-то важной работой, технолог или кто-то в этом роде; мать здесь еще ни разу не видели. Брат был старше, лет семнадцати, крутился с девчонками. Мальчик, обычно предоставленный самому себе, удил рыбу, купался или мечтал возле палатки. Ему было девять лет, а может, уже и десять, у него были соломенные волосы и слишком короткая верхняя губа, и казалось, будто он постоянно о чем-то размышляет. В этот день, среду, стояла тридцатиградусная жара. Палаточный лагерь на бранденбургском песке изнывал от зноя. У воды были деревья, там и находились мужчины, и мальчик оставался с мужчинами в тени деревьев. Мужчины сооружали лодку типа «дельфин», они в этом деле не разбирались и на каждую планку тратили по минуте. На них смотрели несколько женщин в бикини, в большинстве еще молодые, но многие уже настолько круглые, что трудно было сказать, что из них выйдет в будущем. Мальчик рядом с ними выглядел особенно худеньким, как коноплянка, у него были заплаканные глаза, и они спросили его: — Что с тобой? Ты плачешь? Он сказал, что умер его волнистый попугайчик, и сразу убежал, а кто-то сказал: «Твой волнистый попугайчик, это печально», а еще кто-то добавил: «Неудивительно. При такой жаре. В палатке. Тут и лошадь не выдержит». Но волнистый попугайчик умер не в палатке. Он умер дома, в квартире, в комнате мальчика, потому что отец забыл о нем. Потом мальчика никто не видел, да и никто не вспоминал о нем. О нем заговорили только вечером, когда его брат бегал и спрашивал: — Кто-нибудь видел Анди? — Анди? — удивленно спрашивали некоторые, но потом догадывались, что это имя мальчика, но его никто не видел. Было время ужина, шипели газовые горелки, а комары тучами накидывались на любой кусочек обнаженной кожи — пищи им было предостаточно. Кое-где уже мерцали фонарики, но небо еще было светлым. Наконец старший брат побежал к воде. Там купались дети, кричали, как дикари, брызгали друг на друга. Анди среди них не было. — Не, весь день нет. Старший брат ощутил в сердце страх. Он ведь знал, какой малыш: чувствителен до слез. Он сообщил ему не без жестокости: «Твоя птица умерла. Сдохла с голоду». И теперь он чувствовал страх за Анди. Дети больше не купались, их голоса перекликались между палатками, узкое озеро блестело в лучах вечерней зари. Противоположный берег почернел. Старший брат прислушивался. — Анди! — сказал старший брат. — Анди! — повторил он и повернул голову к воде, тростнику, черному тихому берегу и услышал, как прыгают рыбки, как возятся в тростнике утки, услышал вдруг магнитофон, услышал, как поет Бонни Тайлер. «Это печаль, — пела она, — это печаль», и песня так подействовала на него, как никогда раньше. Отец приехал вскоре после полуночи. Об Анди все еще не было ничего известно, старший брат сидел на корточках у палатки. Он звонил домой, и вот он увидел, как остановилась белая «Лада». Машина подъехала тихо, отец вышел, дверца осталась открытой, фары погасли. Мальчик встал и продолжал стоять возле палатки, отец был меньше его ростом. На нем была клетчатая рубашка и светлые джинсы, двигался он быстро. — Где он? Что случилось? — Попугайчик, — сказал юноша. — Я подумал, что надо сразу ему сказать, такой был случай. — Случай, — повторил отец. — Тогда в следующий раз сделай это сам, — сказал юноша. Они стояли друг против друга, отец был ниже на целую голову. Палаточный лагерь спал, небо все еще было светлым. Бледное лицо отца казалось еще бледнее, на загорелом лице юноши блестели глаза. — Надо сообщить в полицию, — сказал он. Отец ничего не ответил, только слегка повернул голову, как будто кто-то появился сбоку, и юноша понял, что он совершенно растерян. — В полицию, — повторил юноша. — Среди ночи? — Могло же что-то случиться… — С Анди? С Анди ничего не случится. — Если ты в этом уверен, — сказал юноша, — то почему ты приехал? Отец вошел в палатку, здесь тоже было достаточно светло. Он закурил сигарету, присев на складной стул, и замолчал, а юноша смотрел на него. Затем отец сказал: — Насколько я тебя знаю, ты особенно не стеснялся, когда сказал ему об этом. — Только то, что узнал от тебя, — возразил юноша. — Смерть есть смерть, и для птицы тоже. — Я просил тебя ничего не говорить, — сказал теперь отец. — Он все равно бы узнал как-нибудь. — Я бы сказал по-другому, не как-нибудь. И принес бы новую птичку.