Для меня же этот факт ровным счетом ничего не значил. Мне и в голову не приходило этим хвастаться. Вот если бы у меня отец был летчиком, или капитаном, или дрессировщиком в цирке! Но раз мне бросили вызов, я его принял. Первые сто метров мы бежали скучившись. Я был не совсем в форме, да и в боку покалывало. И тут закрутился фильм. Мой отец, известный парашютист, готовился к новому рекордному прыжку. Я узнал, что завистники повредили его парашют. Отец, человек с больным сердцем, идет по летному полю к небольшому самолету. (Почему обреченный на гибель парашютист вдобавок ко всему должен был страдать сердцем, объяснить не могу.) Я должен его догнать, прежде чем самолет взлетит. Вижу, мне удалось оторваться от других. Отец забирается в самолет, дверца захлопывается, приходят в движение пропеллеры. Собрав последние силы, я дотягиваю до взлетной полосы, резко вскидываю руку, подавая пилоту знак и… выигрываю забег. После этого мне стало плохо. Перед глазами замелькали синие круги, и я свалился у обочины тропинки. Первое, что я услышал, придя в себя, были слова Мухи: — Чепуха все это насчет директора. Только зачем ты, когда бежишь, так странно рукой взмахиваешь? — Да так, привычка, — ответил я. В этот момент мимо проходила Эльке. И я добавил погромче, чтобы она смогла услышать: — На тренировке я тоже так делаю. Теперь уже не отвыкнуть. Эта фраза мне жутко понравилась, хотя я вообще не мог припомнить, чтобы когда-либо ходил на тренировки. Нет, эта фраза мне настолько понравилась, что я подумал: это на Эльке подействует. С невозмутимым видом она пошла дальше, а мне отчетливо представилось, какими глазами она теперь будет смотреть на меня — победителя, так откровенно говорящего о своих слабостях. Решив, что на сегодня сделано достаточно, чтобы убедить Эльке в моих достоинствах, я накинул тренировочную куртку, завязав рукава узлом на шее, и покинул место состязаний. Прибыв домой победителем, я позвонил, дверь открыл мой старший брат Йост. В руках он держал маску для подводного плавания. — А, Мозес, — произнес он, задумчиво разглядывая маску, и вдруг сунул ее мне. — На, возьми. Обычно мне позволялось пользоваться этой маской лишь изредка. Каждый раз приходилось упрашивать, и сколько было радости, когда брат надевал мне ее и говорил, подталкивая в спину: «Давай Мозес!» А тут, когда он вот так, безо всякого дарил, меня вдруг охватило безразличие. Я положил маску к своим вещам. Йост собирал рюкзак. — Уезжаешь? — спросил я. Он не ответил. Надел курточку из кожзаменителя, посмотрелся в зеркало, проведя рукой по щетине на подбородке, из-за которой я ему так завидовал. Я привык, что мои вопросы оставались без ответа. В том-то и проявлялась значительность моего брата, что он всегда поступал так, как считал нужным, никому не давая сбивать себя с толку. Я поэтому не удивился, наоборот, сделал вид, будто знаю, что к чему. — Твоя новая подружка малость худовата, — заметил я, намекая на Веру, студентку факультета журналистики, с которой брат недавно познакомился. Но тот невозмутимо продолжал складывать вещи. — Однако ради нее стоит наделать глупостей, — не переставал я. Брат и здесь не прервал своего занятия. Немного помолчав, сказал только: — Послушай, Мозес, не надоедай мне своей болтовней! Наконец-то беседа завязалась, обрадовался я. Пожалуй, теперь можно было бы рассказать об истории с забегом, но у меня еще было время в запасе. — Как ты считаешь, женщины могут быть честными по-настоящему? — спросил я. — Честными? Что ты имеешь в виду? — Ну, допустим, не только брови подымать, когда ты чего-то добился. — Да что у тебя за дела с женщинами? Тут я многозначительно улыбнулся, что определенно бросилось бы брату в глаза, если бы он не был как раз занят бритвой, которую запихивал в рюкзак. — Ну, так что с девчонками, — спросил он, — доставляет тебе беспокойство? — Ты можешь представить себе честную девчонку? — Да, могу. Брат засмеялся, ткнул меня по-боксерски и с рюкзаком на плече направился к двери. — Заходи ко мне, когда здесь все малость успокоится. Ты же знаешь, где я. Я как стоял, так и остался стоять, уронив руки и глядя брату в след. Он был уже в дверях, когда я было рванулся, собираясь бежать за ним. Но выдавил из себя всего лишь одно слово «куда?», прозвучавшее вполне беспомощно. — Ухожу. Насовсем, — ответил Йост. — Тогда, тогда и я уйду. Брат пощупал у меня лоб, словно проверяя, нет ли температуры. — Тебе-то из-за чего уходить? — сказал он негромко. Когда за ним уже затворилась дверь, я прокричал ему вслед: «А я выиграл забег на тысячу метров!» Но брат уже не слышал. Бросившись к окну, я распахнул его и увидел, как Йост сел в трамвай и уехал. Я раскрыл рот, но не смог ничего произнести, да и к чему. Меня охватило оцепенение. Только тут до меня дошло, что Йост в самом деле просто взял и ушел, а меня, как всегда, с собой не взял, да ведь я пошел бы за ним куда угодно: в пустыню, на Северный полюс, всюду. Ушел и больше никогда не вернется, никогда. Я пошел в нашу комнату. На стене по-прежнему висел эспандер, который Йост без передышки растягивал по двадцать семь раз (сколько я себя помню, он каждое утро, как только встанет, упражнялся с ним). Вот его книги, полистать которые мне дозволялось лишь после того, как вымою руки. И тапочки его остались стоять под кроватью, так, словно сегодня вечером он, придя домой, сунет в них ноги, повесит на шею полотенце и пойдет в ванную, а я потащусь следом, пытаясь обнаружить у него на лице следы пережитых приключений. Взяв маску, отданную мне братом, я надел ее и пошел в прихожую к зеркалу. Волосы у меня на голове стояли торчком, и маска таращилась на меня своими огромными стеклами. Потом я стал читать записки, засунутые в раму зеркала. «Вернусь сегодня поздно. Выборы в комиссии торга. Целую, мама». «Ушел на праздничный вечер. Папа». И еще записка Йоста: «Здесь каждый приходит домой от случая к случаю, если у него случайно есть время. В моем представлении семья выглядит иначе, потому хочу создать теперь свою собственную. Вот только Мозеса жаль, ведь ему придется провести еще несколько лет в этом кавардаке. Йост». Сдвинув маску на лоб, я заметил, что мне на глаза навернулись проклятые слезы. Я фыркнул, как всегда, хотел показать, что мне, дескать, все нипочем. Но вдруг почувствовал, что у меня подкашиваются коленки, и присел на сундук, стоявший перед зеркалом. Я решил тоже написать записку, чтобы доказать себе, что меня не так-то просто сломить. Например, в таком духе: «Поскольку я здесь, по всей вероятности, совершенно лишний, то делаю соответствующие выводы (такое начало показалось мне подходящим, особенно слово «выводы») и отбываю сегодня же в неопределенном направлении. Ваш сын Франк». Поначалу я принял решение пойти к Эльке. Что толку от любви, рассудил я, если она не готова на жертвы. Я потребую, чтобы Эльке прекратила валять дурака (тоже мне, брови подымать!) и поселилась со мной в каком-нибудь заброшенном сарае, в сотне-другой километров от Берлина. По вечерам будем разводить костер и печь картошку. Картошка показалась мне особенно важной. Пока картошка будет печься, мы будем вести серьезные беседы, только вот о чем, я этого пока не знал. Мне хоть на миг, но все же удалось отвлечься. Я вообразил себя сидящим у костра с такой замечательной девчонкой и удивился, как я сегодня мог так бессердечно обойтись с ней, единственным настоящим человеком. Правда, потом, вспомнив, что Эльке за весь день мне ни разу не улыбнулась, я засомневался. Девчонки же боятся темноты, и к паукам они испытывают отвращение, да и вообще им больше по вкусу молочные кашки, чем картошка в золе. Напрашивалась мысль, что в сарае мне придется поселиться одному. Я бродил по квартире, как военачальник перед боем или как этот Мегрэ, заподозривший что-то неладное. Когда я снова поглядел в окно и увидел нашу улицу, где жизнь шла своим чередом, со мной произошло что-то странное, планы об отъезде показались мне вдруг простым ребячеством. И нашу улицу я увидел совершенно по-новому. Не было больше тихой улочки Винцерштрассе. В лицо мне пахнуло терпким сентябрьским воздухом, я услышал шум стройки и обнаружил, что за время каникул дом напротив подрос на три этажа, а садики исчезли, огромный бульдозер выравнивал землю. На тротуаре лежали остатки пестро размалеванного дачного домика. Дома слева от нас, тянувшиеся вниз к проспекту, уже пустовали, их вот-вот должны были снести. Я заметил, что машины ехали непрерывной колонной, словно поток, который застывал, лишь когда останавливался трамвай. Тут же раздавались гудки, колонна вздрагивала и сдвигалась, и потом продолжала струиться. И в тот момент, когда я разглядывал свою улицу с водолазной маской на лбу, именно в тот момент, как мне кажется, я обнаружил, что все эти люди там внизу чем-нибудь занимались, ради какой-то цели. Все они делали что-то необходимое, важное. Я же стою здесь у окна и только делаю, что все время чему-нибудь удивляюсь: то двойке по-русскому, то семейным нашим перипетиям, то переменам на улице. И мама чем-то занята, и папа, и Йост. А я по-прежнему стою у окна с этой дурацкой маской на лбу, стою, и все тут. Единственное, что можно сказать обо мне наверняка, это что я существую. Стало быть, я всем в тягость. Удивительно, что до меня это дошло только теперь. Потом я представил себе, как расскажу об этом Йосту. Вот я подхожу к нему и говорю: «Извини, пожалуйста, что я краду у тебя еще одну минуту твоей драгоценной жизни. Мне только хотелось тебе сказать, как я раскаиваюсь. Я осознал, что доставлял тебе одни хлопоты. И понимание этого — единственная польза, которую я принес за всю свою жизнь». С этими словами я подношу к виску револьвер, а брат, не ожидавший от меня такого мужественного поступка, в ужасе вскакивает. Улыбаясь, нажимаю на курок. Все кончено с этим никчемным и надоедливым приживалой, которого люди прозвали Мозес. Размечтавшись, я вдруг вспомнил: как-то раз моему брату — ему было тогда шестнадцать — пришлось взять меня с собой на озеро, потому что родителям было не до меня. Разозлившись и не обращая на меня никакого внимания, Йост молча принес из подвала велосипед. Я тоже мужественно потащил из подвала свой велик наверх, по ступенькам подвальной лестницы. Не дожидаясь меня, Йост тронулся в путь. Он уже был почти на углу, когда мне наконец удалось приладить педали и что есть духу броситься за ним вдогонку. Затрудняюсь теперь сказать, почему я тогда не поехал просто один. Пыхтя, я несся за братом, будто от этого зависела вся моя жизнь. Десять минут спустя я понял, почему именно сегодня брат хотел поехать на озеро без меня. На окраине он встретился с девочкой из своего класса. В то время я терпеть не мог его одноклассников. Ревнуя и потому ненавидя их, я был твердо убежден, что Йост достоин совершенно иных друзей. В присутствии своих сверстников он становился болтуном, нес сплошные глупости, и меня поражало, насколько мой брат мельчал. А эта девица была, так сказать, пределом всего. Уму моему было непостижимо, как в присутствии такой дуры мой брат мог выдерживать хотя бы пять минут. Началось с того, что она прямо-таки затряслась от смеха, когда Йост мрачно сообщил ей, что я — его брат. Я не находил в этом факте абсолютно ничего смешного. — Это Мира, — сказал мне брат. Тут, собственно, настал мой черед смеяться, ибо я подозреваю, что ее полное имя — Мирабель, попросту «слива». Здесь было над чем посмеяться, но я — как уже отмечено — не был настроен слушать подобные шутки. С этого момента брату стало совсем не до меня, ему же предстояло беседовать с этой Мирабель. Так они и ехали рядышком, в то время как я, нажимая на педали, тащился позади. Ну а потом началось такое, что мне просто пришлось краснеть за Йоста. Например, чтобы показать Мире, какой он смельчак, брат ехал, отпустив руль. Зачем ему это было нужно? А Мира смеялась, ей вообще все было смешно. Я подумал: раз он убрал руки с руля, значит, с какой-то целью, может, он хочет похвастаться, намекнуть, мол, вот какой он спортсмен, но ведь не ради потехи. Однако у меня создавалось впечатление, что у Йоста одна задача — смешить Миру, не давая угаснуть ее смеху, как огню под кастрюлей, пока суп не сварится. В деревне, по которой мы проезжали, он додумался до двух новых, радующих душу развлечений: то погонится за курицей, наезжая на нее передним колесом, то закукарекает. Я раздосадованно пилил вслед за обоими, неловко себя чувствуя из-за выходок старшего брата и не принимая никакого участия в их беседе. Зачем, они все равно не стали бы меня слушать. Да и что можно было сказать об этом? — Видала, как Амфибий сегодня смотрел? — спросил Йост. (Амфибий был преподавателем биологии. Они между собой всем давали клички с «й» на конце.) — Спросил меня про эту дурацкую ассимиляцию, я учебник раскрыл и отвечаю, а он пригладил свои три волосинки: «Да, Мосманн, за это можно поставить «отлично». Йост для наглядности провел рукой по волосам, скорчил жуткую гримасу, так странно вывернув шею, что мне стало стыдно. — Ну, смотри, Юкки, — засмеялась Мира. Всякий раз, как она называла моего брата Юкки, я прямо-таки лопался со злости. Такое просто недопустимо. Ее «смотри», между прочим, вообще ни к чему не относилось. По-моему, кроме этой фразы, Мира ничего не могла сказать. Я понял это, когда Йост стал ей объяснять, что озеро Горинзее образовалось еще в ледниковый период. Мира и тут ответила: — Ну, смотри, Юкки. Однако брат ничего не замечал. Он катил на велосипеде, размахивая руками, корча рожи, и нес всякую чепуху. А Мира покатывалась со смеху. По-моему, она была по уши влюблена в Йоста и от полноты чувств только и могла, что: «Ну, смотри, Юкки». Когда мы добрались до озера Горинзее, я, прислонив велосипед к дереву, подошел к Мире и спросил, куда, как она полагает, брату надо смотреть больше всего. Несколько секунд она почти с ужасом глядела на меня, в глазах у нее вспыхнула враждебность, а затем она спросила Йоста: — Твой братан всегда такой странный? — Да, иногда на него находит, — ответил Йост. Это было предательство. Я отошел к велосипеду, переоделся и решил больше не вмешиваться в их дела. Но тут брат, подойдя ко мне, спросил: