— Ах, вот как, — сказал юноша, — сразу принес бы новую птичку. И попытался бы ее всучить под видом старой? — Да, я думал об этом, — согласился отец. — Ну да, почему бы и нет? На вторую сигарету, взятую из верхнего кармана рубашки, отец долго смотрел, а потом спросил: — Почему ты остался со мной? — Почему я что? — Почему ты остался со мной? Не ушел вместе с ней месяц назад? — С мамой? — спросил мальчик. — Да, с мамой. — Я не хотел, — сказал мальчик. — Перед самыми экзаменами, и все мои ребята здесь. Я не хотел уходить, ты же это знаешь. — Знаю, да. А Анди? — спросил отец. — Анди? — Почему не ушел Анди? — Он хотел остаться с тобой, разве он тебе не сказал? И, кроме того, ему не понравились маленькие домики. — Маленькие домики? — спросил отец. — Там, внизу, где сейчас живет мама, сплошь маленькие домики. — И он захотел остаться со мной? — Вроде того… Отец, сунул в рот сигарету, поднял зажигалку, но пламя не вспыхнуло, отец вынул сигарету. Юноша прислушался, повернув голову туда, где в деревьях зашелестел ночной ветерок. — Что-нибудь слышишь? — спросил отец. — Я бы на твоем месте обратился в полицию. — Ты не на моем месте. Иди спать. — Как тут спать? Ты спишь? Юноша сидел на втором складном стуле. Это были удобные стулья, но юноша сидел, согнув спину, напряженный и как бы готовый к прыжку. — Сядь поудобнее, — сказал отец. — Если ты заснешь как сидишь, то у тебя потом будет болеть спина. — Я не засну, я не сплю. Тут отец закурил свою вторую сигарету. — Когда опять начал? — спросил сын. — Сегодня, сейчас. — Удивляюсь, как ты можешь спокойно сидеть. — Спокойно? — Ты сидишь и куришь, как будто мы ждем гостей. — Не то, — возразил отец, — я в гостях, теперь мы ждем, что придет Анди. — Ждем, — сказал сын. — Ждем, — повторил отец. Они почти не смотрели друг на друга, слушали ночные звуки над палаткой. Совсем далеко, очень далеко прошел поезд. Потом — второй, и отец сказал: — Просто не верится, что тут слышны поезда. Юноша не ответил, он внезапно заснул: голова свесилась набок, руки сложены на коленях. «А потом будет болеть спина, — подумал отец, — опять он сделал по-своему». Он опять сделал по-своему… Но где же Анди? Анди нет, волнистый попугайчик умер, старший брат сказал ему… «Если Анди не вернется?..» — подумал отец. Он подумал об этом как бы в оцепенении, сидя с третьей сигаретой в руке, смотрел на сына. Всегда отличные оценки. Девчонки за ним гоняются. Для Анди высший авторитет — брат. И на тебе: смерть есть смерть, и для птицы тоже. Отец смотрит на сына. Между ними отчуждение, откуда оно? Живешь в полном взаимопонимании и гармонии, но даже не знаешь, какие уши у мальчика: маленькие, большие, тонкие, толстые, думал, что слишком большие. У него мягкие, круглые. Они у него от мамы. Она теперь живет там, где маленькие домики. После восемнадцати хороших лет? Кто сможет в этом разобраться? Палатку она терпеть не могла и многое другое не любила, например слишком точные часы, автотуризм и Розали. Но Розали давно исчезла, да и не была тем самым важным, из-за чего приходится уходить после восемнадцати прожитых лет. И другого мужа у нее не было, не было и другой профессии, некоторым образом, ничего не было. Некоторым образом, так сказать, кто тут разберет! А это четвертая… пятая, последняя сигарета, начинается утро. Приходит утро, и приходит усталость. И приходит Анди. Из тумана между деревьями, из-за последних палаток появляется Анди, действительно Анди, но никто не замечает его, отец и старший брат спят. В желто-синей палатке с откинутой занавеской. Анди стоит тихо, деревья и палатки стоят тихо, потому что утро еще не проснулось как следует. Оно потягивается в первом белом свете, поднимается и падает в отзвуках птичьего щебетанья. Никого нет, кроме Анди. Он идет к спящим, очень медленно, шаг за шагом. Отец здесь. Они его ждали. Они искали его. Как хорошо. Но об этом Анди теперь не думает, он садится на третий складной стул. Садится, сидит и смотрит на отца и брата, как они спят, оба уронили голову на грудь. Они тяжело дышат, смотреть на них смешно. «Если я теперь закричу, — думает Анди, — опрокину стол и закричу, что они станут делать? Умрут от страха?» Анди не кричит и оставляет стол в покое, как он стоит, и пепельницу с пятью наполовину выкуренными сигаретами. «Пять, — думает Анди, — он курил, больше этого не должно быть». Громкое всхрапывание, проснулся отец. Анди немножко испугался. Отец потирает себе лоб. — Анди, — говорит он. Анди спокойно смотрит на него. Соломенные волосы взъерошены и влажны, под глазами красные круги. — Как дела? — спрашивает отец. — Хорошо, — отвечает Анди, — что мне сделается? — И при этом чувствует, как пересыхает горло, но говорить он еще может. — Я ждал тебя, — говорит отец. — Он уже почти умел говорить, — отвечает Анди. — Он хорошо знал меня. Как только я входил в комнату, он сразу меня узнавал. Отец молчит, да и что сказать, и Анди рад, что отец молчит. Он бы не смог выдержать, заревел бы Анди. Отворачивается: совсем близко застучал дятел. Перевод В. Малахова. Герхард Хольц-Баумерт ЛАСТИК, ИЛИ КАК ВОЗНИКАЮТ ЛАВИНЫ Говорят, иной раз в горах достаточно потревожить один камешек, чтобы вызвать мощную, сметающую на своем пути леса и деревни лавину. Я — житель равнины и не могу судить, насколько это верно. Но нечто подобное случается и в нашей повседневной жизни: например, самый обычный ластик может полностью разрушить представление об отце. Таня-Элизабет искала ластик, сначала спокойно, потом все больше распаляясь и громко ругая сестру, хотя той не было дома. Ластик был нужен для исправления чертежа в тетради по математике. Чтоб ей было пусто, этой неряхе, ее сестре, наверняка взяла ластик и не положила на место. Таня-Элизабет прошла в отцовский кабинет и выдвинула ящик письменного стола. Отец не желал, как он выражался, чтобы кто-либо, даже мать, эксплуатировала его рабочее место. Об уборке нечего было и думать, порядок там был плачевный: ведь даже пыль отец стирал собственноручно. Таня-Элизабет старалась не нарушать отцовского запрета. Но сейчас ластик был нужен до зарезу, потом она положит его на место, справа от серебряной скорлупки, сотрет чертеж и сразу положит обратно. А если говорить откровенно, заодно ей хотелось порыться в столе. Полюбоваться фломастерами, пересмотреть лекарства, подышать запахом, исходящим от пачки туго перевязанных писем, полистать скоросшиватель с гарантийными талонами и квитанциями, развинтить старую поломанную авторучку, с которой отец никак не мог расстаться и хранил долгие годы, потому что ею написал свою докторскую диссертацию, да, не придавая тому особого значения, она время от времени любила порыться в ящике. Но только тогда, когда у нее, как сегодня, были самые серьезные причины. Она нашла ластик на обычном месте, попробовала, как он стирает, покачала головой, рассматривая старую авторучку и хотела уйти, но заметила в самом углу белую папку, которой раньше там не было. Таня-Элизабет осторожно вытащила и раскрыла ее. В ней лежали почтовая открытка, присланная ее отцу каким-то Вилли, пожелтевшая, с почти неразличимым текстом, театральная программка, тоже пожелтевшая и совсем ветхая: Немецкий Театр — «Натан Мудрый». И какой-то табель. Таня-Элизабет устроилась на жестком отцовском стуле и приступила к чтению. Уже беглый просмотр табеля привел ее в замешательство. Не может быть! Она покачала головой: сплошные тройки, да и четверок полно. В дверь позвонили…