— Будь моя воля, так мы бы сегодня вообще никуда не выходили, ты сегодня днем сказал… — Сегодня днем, сегодня днем, в конце концов бывает, что человек может изменить свое мнение к вечеру, кроме того… Поцелуй, которым она прерывает его, не из тех, что мимолетны. — …а если мы здесь простоим еще не знаю сколько, то покроемся росой, мне уже и сейчас холодно, — говорит Симона. Балтус накидывает ей на плечи свою куртку. Они бредут домой. Впотьмах, стараясь не шуметь, поднимаются по лестнице. Им вовсе не хочется тревожить сон фрау фон Бреденфельде. Наверху около двери в комнату Симона включает свет в коридоре. У порога стоят туфли, которых там не было, когда они уходили из дому: вернулась Моника! Балтус хочет нажать на ручку, но Симона удерживает его, прикладывая указательный палец к губам и показывая на туфли Моники. Балтус, увидев туфли, строит кислую мину. Симона удрученно пожимает плечами. Его лицо вдруг светлеет, кажется, его осенило. В ответном взгляде Симоны — вопрос и сомнение. Балтус показывает глазами наверх и делает приглашающий жест. Симона качает головой. В его лице — отчаяние и разочарование. Симона снимает туфли и аккуратно ставит их рядом с туфлями Моники. Она поворачивает выключатель. Темнота. Балтус чувствует, как она берет его за руку, мягко ведет вверх по лестнице. Сквозь матовое стекло чердачного люка пробиваются первые, еще сумеречные лучи утреннего света. Рядом с походной кроватью лежат на двух матрацах Симона и Балтус. Он чувствует такое спокойствие, такую теплоту… Словно ветром унесло прочь все мрачные мысли о ближайшем будущем, так мучившие его последние недели. Там, где еще несколько часов назад был сплошной туман, теперь безоблачная ясность. Теперь он знает, что Симона испытывает к нему больше, чем просто симпатию. Стараясь не потревожить ее сон, он осторожно просовывает руку ей под голову и достает сигареты, закуривает. Теперь ему хочется поговорить. — Ты знаешь, какая богатая история у этой походной кровати? Симона не отвечает. — Этой штуке добрых семьдесят лет. Брат вашей графини похрапывал на ней в Африке, разумеется, когда не был занят охотой на готтентотов. И угрызения совести не нарушали его безмятежный сон, в этом можно не сомневаться. Когда я подстригал кусты, ваша графиня рассказывала мне, что ее брат служил под началом Леттов-Форбека… Плечи Симоны вздрагивают, Балтус замолкает. Она плачет. Он наклоняется к ней. Он изумлен и не знает, что нужно сделать. Хочет поцеловать ее. Она отворачивается. — Что случилось, Симона, мне кажется, теперь у нас с тобой все хорошо… — Что значит хорошо? Ты завтра, нет, теперь уже сегодня утром уезжаешь, — говорит она. — Почему это я должен ехать, я думал… — Что ты думал? Ты поедешь! — Я думал, мы остаемся вместе. — И как ты это себе представлял? Как это у нас может получиться? — Ну, я работал бы здесь санитаром и снял бы в городе комнатку. И мы могли бы жить вместе. А позже, если у меня получится с учебой, ты поедешь со мной туда, куда меня направят. — Так-то просто? — Да. — Ты забываешь, что я старше тебя и у меня есть Нина. — Что значит разница в два года? А Нине я нравлюсь. — Сколько девушек было у тебя до меня… я хочу сказать, ты кого-нибудь уже любил по-настоящему, то есть не только просто спал? — Нет. — А ты уверен, что любишь меня так, что твоей любви хватит больше, чем на месяц-два? — Я в себе уверен, Симона, абсолютно уверен. Теперь Симона наклоняется к Балтусу и целует его. Целует так, как матери целуют своих непутевых детей, когда прощают им какую-нибудь шалость. Это сердит Балтуса. — Так ты, значит, считаешь меня бесхарактерным, бесхребетным слюнтяем? — Нет, Балтус, ты не слюнтяй, ты просто фантазер. — Это одно и то же, фантазер всего лишь благородный эвфемизм для слюнтяя. А я тебе говорю все совершенно серьезно, Симона. — Я верю тебе, Балтус. Ты действительно говоришь совершенно серьезно, но это сейчас, в эту секунду. А с моей стороны было бы легкомысленно и эгоистично удерживать тебя. — Я остаюсь! — Нет, Балтус, ты должен ехать! — решительно и твердо говорит она. — Почему же ты тогда поднялась ко мне наверх? Почему не сказала вчера просто и ясно: «Чао, большой привет, до свидания, Балтус, доброго путешествия, попутного тебе ветра, катись до самого Балтийского моря и передай там привет от меня всем тамошним рыбакам!»? — Может, я и вправду неправильно поступила, что поднялась к тебе, не спорю. Ты мне нравишься, Балтус, больше, чем надо бы. Поэтому я хочу, чтобы ты ехал дальше. — Это мне непонятно, Симона… — Лучше я не смогу тебе объяснить, — говорит она и целует его так, что Балтус перестает вообще хоть что-нибудь понимать. 24 Это мне непонятно. Кому-то, может, и понятно, только не мне! Балтус, великий, одинокий мотоциклист без цели, снова мчит по бесконечным пыльным улицам, на север, на север, на север. Я выкину ее из головы. Просто напрочь выбью из головы всякую мысль о ней. Просто? Как это так — просто? Не прошло и трех часов, как я расстался с ней, по карте — всего несколько сантиметров, три, может, четыре, не поздно вернуться и сказать: так, милая Симона, вот он я, и никуда теперь я не уеду, и точка! О чем я думаю? О Симоне! И каково мне? С каким удовольствием повернул бы я сейчас машину обратно! А почему я, собственно, считаю, что Симона испытывает ко мне такое же чувство, как я к ней? Почему, собственно? Потому что она плакала? Может, я для нее всего лишь маленький, миленький глупенький чудачок? Но почему она вчера поднялась ко мне на чердак? И плакала она совершенно искренне! Что-то я для нее, наверно, все-таки значу! Или это я себе все внушаю, потому что мне очень хочется, чтоб так оно и было? Я выкину ее из головы! Нет, завтра еду назад, становлюсь у ворот больницы и… Она выйдет в своем белом платье, увидит меня, кинется на шею, осыплет цветами, с небес зазвучит орган, вокруг нас будет прыгать от радости Нина… Теперь, пожалуй, надо малость сбавить до ста двадцати, не то можно отправиться прямиком на тот свет, без сопровождения органа. А это еще что такое? Это явно не цветочки. Это вовсю старается гадкий моросящий северный дождичек. Не проваляйся я, не поспи часа три на чудненькой лужайке, не проваландайся с обедом в Штральзунде, вышел бы из этой дорожной истории. Куда бы только вышел-то? Чтобы куда-то выйти, нужно, вероятно, иметь какую-то цель. О, жестокость матери-природы, это уже не дождичек, а варварский северный ливень. В ближайшем поселке делаю остановку. 25 Последний желтый щит на обочине: до Люблина — 7 км. Поселок, по которому он сейчас проезжает, кажется каким-то заспанным. Неоромантики назвали бы его идиллическим. Для полной идиллии не хватает, однако, органа. Но Балтусу сейчас не до органа. Ему срочно требуется крыша над головой, чашка горячего кофе, хотя бы чуточку тепла, чтобы согреться. Тут он видит то, что ищет: ресторанчик. Мотоцикл на стоянку, гитару под мышку, рюкзак через плечо и бегом к спасительной двери. А на ней картонная табличка: «Зал снят, мест нет!» Балтус слышит музыку и голоса. Он решительно открывает дверь и входит. Пусто. Но за буфетной стойкой толстенький старичок наполняет шеренгу пивных кружек и бокалов. Балтус пытается заглянуть в зал. Старик на северном диалекте, хотя и не вполне понятном поначалу, но звучащем куда приятней, чем иной южный, предупреждает, что зал снят. Продрогший, промокший до нитки, Балтус, в шлеме, с рюкзаком и гитарой, все же заходит в зал. За двумя длинными столами сидят в основном молодые мужчины. Перед эстрадой, украшенной гирляндами, серпантином, разноцветными шарами, стоит на стуле магнитофон. В зале танцуют пары. Большинство присутствующих навеселе. Среди танцующих Балтус замечает девушку в миртовом венке. Балтус догадывается, что попал на свадьбу, и хочет потихоньку уйти. Но не успевает, кто-то громко кричит: — Смотрите, музыкант объявился! В один миг Балтус оказывается в плотном кольце. Он пытается объяснить, что попал сюда совершенно случайно… Его просят остаться. Тот, кто первым обнаружил Балтуса, по-дружески кладет руку ему на плечо: — Считай, что приглашен. И если ты добрый малый, то сыграешь нам что-нибудь. Невеста протягивает Балтусу бокал с двойной порцией водки.