Пожалуйста, приготовьте тележку для завтрака, но раньше пяти хлеб не режьте. Поставьте чашки на блюдца вверх дном. Отнесите канюли и шприцы в третье отделение на стерилизацию, а ближе к утру принесите их обратно. Внимательнейшим образом читайте бумажки на мензурках с лекарствами, чтобы каждый больной получил нужное лекарство. У нашей уборщицы завтра выходной, поэтому было бы очень кстати, если бы вы протерли пол в дежурной комнате влажной тряпкой. В заключение желаю вам спокойной ночи. Старшая медсестра Мария». Записка возвращает Балтуса к действительности. В коридоре раздаются шаги. Это дежурный врач. Не вчерашний. — Добрый вечер! Вы в курсе? — Думаю, что да, — говорит Балтус. — Ну, тогда можем выкурить по сигаретке. Врач протягивает Балтусу пачку. — Спасибо, но я сейчас не хотел бы курить. — Вот чертовщина какая, еще один, жаждущий прожить до ста лет… Врач читает записку медсестры. — Еще одно из знаменитой серии любовных писем старшей сестры, что ж, в таком случае не стану отвлекать вас от вашей благородной деятельности, ну, а если случится что, звоните по 348; вообще-то ночь должна пройти спокойно, тяжелых больных у нас сейчас нет. Балтус снова один. Балтус кладет перед собой на стол записку. Если выполнять все пункты программы, то надо приниматься за дело немедленно. Но вспыхивает лампочка с цифрой 16 — больной Хюбнер. — Добрый вечер, что вам угодно? — говорит Балтус, входя в палату, и в то же мгновение сознает, что такая речь больше пристала бы официанту какого-нибудь солидного ресторана, а не санитару. Хюбнер сидит на постели, лицо у него красное-красное, как от долгого бега. — Кажется, сердце у меня бьется сильней, чем надо бы. — Позвать врача? — озабоченно спрашивает Балтус. — Думаю, в этом нет необходимости, если б вы чуточку посидели здесь… Балтус садится на стул рядом с кроватью. — Знаете, странное такое дело. Днем чувствую себя хорошо. И читать могу, и по парку гуляю — я, кстати, всю прошлую неделю за вами наблюдал, как вы занимались после обеда с девочкой — да, днем я чувствую себя действительно хорошо. Но ближе к ночи, да и ночью тоже, словом, когда становится темно, когда все в здании затихает, тогда что-то во мне как скребет, всякие, знаете, черные мысли приходят. Видите ли, жена у меня на двенадцать лет моложе меня, дочка у нас есть, шесть лет. Что с ними будет, если меня вдруг не станет? Мысль эта не дает мне покоя. И тут не поможет никакое лекарство. Балтус прерывает его: — А кто говорит, что вы вдруг теперь, да вообще, почему это вы должны умереть? Вы же сами говорили, что попали сюда из-за того, что у вас что-то с желудком не в порядке. — Да я и сам уж так себя все время уговариваю. Но сегодня они снова в который раз делали мне рентген, в шестой раз. Это неспроста, в шестой раз из-за пустого делать не станут. У нас с женой свой домик, есть машина, и все это, разумеется, не с неба свалилось. Казалось бы, печалиться, собственно, нечего, но меня все время гложет, особенно по ночам, все думается, что вдруг… — Постарайтесь думать о чем-нибудь другом, например, о… Балтус медлит, судорожно раздумывает. — …например, что вы станете делать, когда снова окажетесь дома, вспомните о том, как проводили последний отпуск, подумайте, как провести следующий, это отвлекает… Вы уж извините, но теперь мне пора идти, в полночь мы вновь увидимся, я принесу вам лекарство. — Да, да, не беспокойтесь, идите, мне уже легче, до свидания. Прикидывая в уме, как бы получше выполнить все наказы старшей сестры, Балтус пытается составить представление об этом странном Хюбнере. Выходит, что человек он малосимпатичный. Балтус не может понять, отчего этот мужчина так упорно твердит о том, что должен внезапно умереть. Ночь прошла, как и предполагал врач, спокойно, без неожиданностей, если не считать того, что благодаря письму старшей сестры Марии скучать Балтусу не пришлось. Следующие три дежурства прошли так же, но предпоследняя ночь, которую ему оставалось провести в больнице, с четверга на пятницу, выдалась нелегкая. Длинный список указаний сестры Марии, мигающие сигнальные лампочки палат номер шесть, одиннадцать, пять, а примерно около трех номер шестнадцать — больной Хюбнер. — Я тут опять целую вечность лежу без сна, если у вас нашлось бы немного времени, мы могли бы чуточку побеседовать. Балтус не против, наоборот, около трех часов у него глаза слипаются, собеседник в такой момент помехой быть не может. Он садится. — Я вам уже говорил, что я по профессии учитель, учитель немецкого языка? Стать учителем я мечтал еще в детстве. Вскоре после войны я начал преподавать в преобразованной школе. В 1949 году поступил на рабоче-крестьянский факультет. Про это время в учебниках теперь пишут как про тяжелое. Но оно было по-своему и прекрасное. У нас были идеалы, цели, ради которых стоило жить. Конечно, время действительно было трудное, но и прекрасное тоже. «Почему он мне это рассказывает? — спрашивает себя Балтус. — Наверно, боится снова остаться наедине с самим собой». — Недавно мне вспомнилась одна забавная история, — продолжает Хюбнер, — было это в году сорок девятом или пятидесятом. Тогда в моде были короткие такие куртки, внизу, знаете, и на рукавах на сборках, носить их было так же модно, как, скажем, теперь джинсы. Я учился в ту пору в Галле. У всех были такие куртки, кто купил сам в Западном Берлине, кому прислали с той стороны. Боже мой, как я мечтал о такой куртке. Изо всей нашей группы только у меня и не было. На подмогу из дому рассчитывать не приходилось, жил я на одну стипендию. Ну с нее, конечно, много не выгадаешь. Со своей первой учительской зарплаты я наконец купил такую куртку. К тому времени, правда, они давно уж вышли из моды, но я носил ее с гордостью, пока не заметил, что ученики потешаются надо мной из-за старомодной куртки. Я сжег ее, сжег свою мечту. Я не надоел вам своей болтовней? Балтус с интересом слушает Хюбнера. Он испытывает сочувствие к этому человеку. Он уже не кажется ему малосимпатичным. Хюбнер не дает Балтусу времени на раздумья, он продолжает: — Это вообще странный феномен — страсть что-нибудь приобрести. Когда наконец получаешь… Радость, истинная радость овладевает тобой и переполняет тебя, лишь пока ты идешь к цели и чувствуешь, что вот-вот достигнешь ее. Так было у меня, когда я мечтал о собственном доме, а потом и о машине. Если б я мог начать все сначала, с нуля, я бы кое-что сделал совсем по-другому. Кое-что из тех идеалов, которые были у нас вначале, следовало непременно сохранить. Не поймите меня, пожалуйста, неверно, сегодняшние мои идеалы и тогдашние очень даже похожи, я от них вовсе не отказался. Для вас моя болтовня звучит, наверно, очень бестолково и непонятно. Это, может быть, все оттого только, что у меня такое чувство, что впереди меня почти ничто уже не ждет, что вся жизнь осталась позади… Последняя ночь в больнице. Завтра воскресенье, и он наконец-то объяснится с Симоной. Они пообещали это друг другу сегодня утром. Быстро пролетит ночь, и наступит прекрасный день — воскресенье, вечером они собираются пойти на танцы, потом он скажет Симоне, что он к ней испытывает, скажет ей, что хотел бы навсегда остаться с ней, если она согласна… Наступит новый день, чудесный день — воскресенье. Быть может, они еще раз съездят в Фельдберг. Вот-вот закончится его последнее дежурство в больнице. Еще два часа, и конец смены, конец ночи, наступит утро, свободное, вольное, он пойдет домой, будет завтракать с Симоной и Ниной… В этот момент вспыхивает лампочка шестнадцатой палаты: Хюбнер. Балтус медленно идет по коридору, открывает дверь. Палату освещает лишь тусклый свет пасмурного утра. Балтус щелкает выключателем. Хюбнер лежит на постели, лицо побагровело, он с хрипом хватает воздух, взгляд блуждает по потолку. — Господин Хюбнер, господин Хюбнер!.. Мужчина в постели, кажется, ничего не слышит, не слышит, что Балтус окликает его. Балтус мчится в ординаторскую, звонит врачу — и к Хюбнеру. Он кладет руку под голову больному, чуть приподнимает его на подушку. Хюбнер дышит все ровней, он закрывает глаза. В палату входит врач. Балтус отходит в сторону. Врач нащупывает пульс, наклонившись, слушает сердце. — Тут мы уже бессильны, уже бессильны, — говорит он, оборачивается и кладет руку на плечо Балтусу. Они выходят из палаты. Балтус еще не вполне осознает, что произошло. Все его естество противится тому, что здесь, у него на глазах, угасла человеческая жизнь. — Он действительно умер? — Да, умер. В коридоре, у окна, выходящего в парк, они останавливаются. Врач предлагает Балтусу сигарету. Они курят. — Честное слово, мне очень неприятно, что вам в последнее ваше дежурство пришлось пережить это, — говорит, сделав глубокую затяжку, врач. Скорей самому себе, нежели врачу, Балтус говорит: — Вчера ночью он мне рассказывал, что по-иному распорядился бы своей жизнью, если бы мог начать все с самого начала. — В такие минуты я иногда жалею о том, что я врач, иногда хочется сменить профессию. Слава богу, в ней есть и другие стороны. И после короткой паузы добавляет: — Я слишком даже хорошо себе представляю, как это вас потрясло. Когда так вот внезапно с глазу на глаз встречаешься со смертью… Со мной это случилось на втором курсе института, и прежде, конечно, доводилось видеть мертвых в анатомичке, но когда я сам присутствовал при том, как умирала молодая девушка, а было ей лет двадцать, не больше, я спросил себя действительно всерьез: не ошибся ли в выборе профессии, гожусь ли для нее, так глубоко потрясла меня тогда смерть девушки?