– Неважно, блин! – его выпад прозвучал громче, чем он намеревался, и я увидела, как он бросил взгляд в сторону коридора, прежде чем понизить голос. – Это не имеет ничего общего с тем, что ты эгоистка. Ты понимаешь, насколько это хреново? Что твои родители позволили какому-то парню взять тебя в жёны, потому что узнали, что у тебя есть кольцо в пупке? – Они узнали, что у меня есть кольцо в пупке, только из-за аборта. Я сказала это негромко, но слова, казалось, всё равно прозвучали эхом. Я не сказала это со злостью, или стыдом, или сожалением, или любой другой интонацией, которая, по мнению людей, должна быть связана с подобным признанием. Я сказала это так же, как сказала Давиду в первый раз, задолго до того, как он начал играть с моим разумом и убедил меня, что знает меня лучше, чем я сама себя: спокойно, по существу, признавая каждый аспект решения, которое я приняла, и то, что оно означало. Дани сделал паузу, наклонив голову в сторону, как какой-то очаровательно растерянный щенок, застрявший в ужасной, кошмарной ситуации. Застрявший между вопросом, почему я не рассказала ему всю историю раньше, и почему это произошло. И я рассказала ему. Эгоизм – вот что привело меня к Давиду. Мой эгоизм, эгоизм моих родителей и эгоизм Давида, замаскированный под великодушие. Мои родители не знали, как справиться с девочкой-подростком, которая любила громкую музыку, разноцветные волосы и проказничать за их спинами. Они кричали, вопили, читали нотации, отправляли меня на консультации в церковь, угрожали, качали головой и топали ногами, но ничего не помогало. Пока я не забеременела. Не имело значения, кто или как. Это было… это было не то, о чём я хотела думать. Я была диким подростком, потому что у меня не было другого выбора, и я оказалась в ситуации, когда мне пришлось сделать выбор. И я сделала правильный выбор. Единственное, о чём я жалела, так это о том, что именно это привело Давида в мою жизнь. Я сама обо всём позаботилась. Я записалась на приём. Я сама туда приехала. Я никому ничего не сказала и притворилась, что прогуливала школу в тот день, чтобы у меня было алиби. Я потратила уйму времени, придумывая ложь, чтобы никто не смог усомниться в том, где я была. В итоге это не имело значения. Не тогда, когда я стала одной из тех редких, но невезучих женщин, у которых в итоге оказалась довольно неприятная инфекция. Настолько неприятная, что мне пришлось выбирать: либо рискнуть умереть, либо признаться родителям в случившемся и попросить о помощи. Они были так отвратительны мне, как никогда в жизни. Они называли меня эгоисткой за то, что я предпочла свою жизнь разрозненным клеткам. Эгоисткой за то, что была одинокой и испуганной, за то, что предпочла грех греху, за то, что не столкнулась с последствиями собственных действий. За стыд и смущение, которые я им причинила. За то, что никогда не думала ни о ком, кроме себя. Я обнаружила, что до этого момента они были добры ко мне. Все консультанты, программы и церковные группы были простыми решениями. После того, как я сделала такой выбор, они почувствовали, что мне нужна большая артиллерия. Поэтому они привели Давида. Я не могла пережить, как он превратил меня из девушки, которой я была, в ту, кем я стала. Я не могла не думать о его голосе и о том, как ему удавалось проникать в мою голову. Он был волшебником, в некотором смысле, игроком в игры разума, целеустремлённым, гипнотическим и очаровательным в самом худшем из возможных сочетаний. И я ему нравилась. Мои родители радовались этому. Не имело значения, что он был слишком стар для меня, что в восемнадцать лет мне практически промыли мозги, чтобы я полюбила его. Я была испорченным товаром, поэтому тот факт, что кто-то мог хотеть меня, был достаточно хорош для них. Не имело значения, что он украл мою молодость, что он украл мою жизнь, что у меня не было возможности узнать, кто я, потому что я была под его влиянием. По какой-то причине ему нужна была их запятнанная, убившая ребёнка дочь, поэтому они отдали ему меня. И я позволила им. Мне потребовалось время, чтобы понять, почему он хотел меня, хотя это должно было быть очевидно. Секс должен был быть только для одного, и мне много лет говорили, что я идеально подхожу для этого, поскольку у меня такие большие широкие бёдра для деторождения. Поэтому люди в нашей церкви, как правило, женились молодыми. Они делали это, когда секс считается грехом, понимаете? Так что для Давида быть в свои тридцать лет неженатым было странно. Но это был тот вариант, который, как он чувствовал, у него был. Он сделал этот выбор, потому что довольно рано решил, что не хочет детей. А в церкви не принято признаваться в том, что ты не хочешь детей. Вместо этого он смирился со взглядами в его сторону и шёпотом о нём, хотя его убивало, что люди думают, что он не идеален. Поэтому, когда кто-то привёл к нему на консультацию маленькую убийцу ребёнка, он подумал, что женитьба на ней – это неплохое решение всех его проблем. Дело в том, что я действительно хотела детей. Всегда хотела. Просто тогда я их не хотела. Я не хотела их до того, как у меня появился шанс вырваться из церкви и проложить свой собственный путь в жизни. Я хотела иметь семью с тем, кого любила, а не с тем, за кого вышла замуж, как только мне исполнилось восемнадцать, потому что хотела заняться сексом богоугодным способом. И Давид сумел убедить меня, что я люблю его. Я понятия не имею, был ли мой муж девственником, когда мы поженились, хотя я бы сказала, что, скорее всего, нет. Он часто трахал меня. У нас не было секса, как у пары. Мы не занимались любовью, не наслаждались телами друг друга и так далее. Он просто трахал меня. И я думала, что это означает, что мы пытаемся завести ребёнка. Но когда прошло несколько лет, а я так и не забеременела, я спросила его, не стоит ли нам сходить к врачу или ещё куда-нибудь. – Для чего? – спросил он. Я была так растеряна. – Чтобы… чтобы завести ребёнка. Я хочу ребёнка. Это был первый раз, когда он ударил меня. Потому что да, он был манипулятором, да, он был ужасен, да, он был монстром в течение многих лет, но он никогда не бил меня. И я была так потрясена, так совершенно ошеломлена, когда оказалась на полу перед ним с болью, пронзившей моё лицо, что сидела, уставившись на его голени, пока он не наклонился и не взял меня за руку. – Кэт, дорогая, ты в порядке? – спросил он, его брови нахмурились от беспокойства. Я медленно подняла голову и встретила его взгляд. – Я… что? – Ты упала, моя дорогая. С тобой всё в порядке? Я уставилась на него, затем, как жалкое оправдание человека, в которого он меня превратил, я кивнула. Блэр была славной, замечательной ошибкой. Я не рассказывала Давиду о ней до нескольких месяцев, достаточно долго, чтобы он не мог заставить меня избавиться от неё, но он не был так зол, как я думала. Возможно, он смирился с этим; возможно, он устал от новых шепотков и взглядов в церкви, от слухов о нём, которые, как он надеялся, исчезнут, когда мы поженимся, но они так и не исчезли. Что бы там ни было, он смирился с тем, что мы станем родителями, хотя, я думаю, он всегда надеялся, что у нас будет только один ребёнок. И когда появление на свет моей маленькой дочери чуть не убило меня, он получил то, на что надеялся. – Больше никаких детей, – сказала я Дани, – приказ врача. Они перевязали мои трубы сразу после родов. Но у меня есть она. И она стоила всего этого. Он молчал, пока я говорила, но всё это время не сводил с меня глаз. Ни разу он не отвернулся и не сдвинулся с места; он просто сидел и слушал. Тёмные глаза изучали меня, пока я рассказывала обо всех ужасных вещах, которые произошли, об эгоистичном выборе, который сделала, и о последствиях, которые, как я говорила себе, я заслужила. Проблема заключалась в том, что он молчал, даже когда я не могла придумать, что ещё сказать. Отчаянно нуждаясь в чём-то, я схватила стакан с водой и выпила всё. Тем не менее Дани продолжал молчать. Не выдержав, я рассмеялась, уставившись на пустой стакан на журнальном столике. – Теперь ты меня осуждаешь? – спросила я. Он ничего не ответил. Он должен был, но не сказал. Вместо этого он взял меня за руку. Я ничего не сказала. Я должна была. Я должна была очень, очень чётко сказать «нет», но я этого не сделала, и Дани притянул меня в свои объятия и поцеловал. В этом поцелуе было многое. Печаль и сочувствие, но не жалость. Ни капли жалости, но много печального гнева, который я так хорошо знала.