Отец выпрямился, а мать вся сжалась и пулей вылетела в спальню, громко хлопнув за собой дверью, пока Дороти продолжала барабанить в дверь из своей комнаты. Скоро она сдалась, и в квартире воцарилась тишина. Я не помню, чтобы мы с отцом разговаривали, помню только свои ощущения, когда он плакал. От этого на душе потемнело. Дороти так долго отравляла жизнь нашей семье, нашему дому, что никаких моих усилий не доставало, чтобы сгладить эффект ее поведения. В тот момент я не испытывала ничего, кроме ненависти. Отец с опустошенным взглядом, сжавшись, сидит на диване. Сидит долго, потом поднимается и подходит к двери, которая ведет к Дороти. Берется за ручку и останавливается, как будто его обуревают последние сомнения. Потом поднимает руку и с глубоким вздохом открывает замок. Дороти разбрасывает на полу свою одежду, наугад набивает ею полный пакет – странно, но я помню, что это был пластиковый пакет из магазина джинсовой одежды Gul & Bla. Папа даже не пытается остановить свою младшую дочь, когда та протискивается мимо него к выходу, он только отступает на шаг, позволяя ей уйти. Когда на самом деле человек умирает? После того, что произошло, я знаю, что есть смерть другого рода, не физическая. Дороти была полна жизни, когда мчалась прочь из нашего дома, но для нас она с того момента как будто умерла. Ее больше не было. Вещи Дороти оставались на своих местах, постель застилалась чистым бельем, но имени ее никто не произносил вслух и воспоминания о ней, казалось, вычеркнули. Будни продолжались и были намного спокойнее, хотя четвертый стул за кухонным столом и пустой крючок на вешалке в ванной вызывали ноющую боль. Тоску о той, кого мы не называли. Я часто думала: как она там? Не знаю, какие чувства испытывали мои родители – мы, как обычно, держали свои мысли при себе. Прошло лето, начался учебный год – мой последний год в гимназии. Первые заморозки окрасили листья деревьев в желтый цвет. На дворе уже стоял октябрь. Как только в квартире раздался телефонный звонок, я знала, что это Дороти, несмотря на то, что прошло уже около четырех месяцев. Мать работала на полставки в столовой дома престарелых, а отец уехал в командировку куда-то на электромонтажные работы. Я была дома одна. – Черт, Будиль, всего пятьдесят крон. Ну давай же, хоть раз не выделывайся. Я неделю почти ничего не ела и не знаю, где. Раздается сигнал, предупреждающий, что автомат требует еще одну монету в двадцать пять эре. – У меня больше нет железа, жду тебя у кафе «Споткоппен» здесь, на вокзале. Захвати с собой кожаные сапоги и одежку, и мою желтую куртку, потому что становится чертовски хо. Разговор обрывается, и я стою с трубкой, прижатой к уху, когда мама открывает входную дверь. Не знаю по какой причине, но у меня срабатывает рефлекс, и я бросаю трубку. Как если бы сделала что-то запретное. Мама останавливается и смотрит на меня. – Кто звонил? – Да так, неважно, из класса. Не знаю, почему я солгала. Наверное, чтобы защитить маму. Она окидывает меня странным взглядом, снимает пальто и, ничего не сказав, удаляется на кухню с пакетами из магазина. Я ухожу в свою комнату. Сажусь на кровать Дороти. Долго сижу, взвешивая за и против, но, прежде чем я успеваю все взвесить, мама отворяет дверь. – Если твоя сестра даст о себе знать, когда меня не будет дома, можешь передать ей, что ее ждут дома с извинениями. При условии хорошего поведения ночлег ей тут обеспечен. – Ладно. – Это для ее же блага, ты ведь понимаешь? – Конечно. Она стоит и рассматривает меня так, что от ее взгляда мне становится некомфортно. – Я буду очень разочарована, если узнаю, что у нас нет единства по этому вопросу, Будиль. Если вдруг окажется, что за моей спиной что-то происходит. – Естественно. – Хорошо. Я всегда доверяла тебе, речь не об этом. Просто хочу обозначить свою позицию. Потом она уходит, и думать мне уже больше не надо. Лежа в кровати, послушная Будиль посвящает остаток вечера психологической защите – вытеснению. Надо вытеснить из сознания возникающий перед закрытыми глазами образ Дороти: как она стоит на вокзале и ждет спасительницу – старшую сестру, которая так никогда и не появится. Я, конечно, почувствовала, как семя вины пустило корни, но разве могла я предположить, какой огромной жизненной силой оно обладало? Я и не подозревала, насколько глубоко оно укоренится в моей совести. Двадцать три года спустя Виктории исполнилось шестнадцать, она была такой юной и беззащитной, хотя сама этого не понимала. Сердце пронзала мысль о том, что моя дочь могла бы стоять замерзшая и голодная на вокзале. Как Дороти. Всю жизнь я осторожничала. Старалась не допускать промахов, и из-за длительных сомнений случаи, когда я могла изменить ситуацию, успевали ускользнуть из моих рук. Непостижимо, как мне при этом удалось совершить столько ошибок. Вопреки частому полному бездействию. Сотни, может быть, тысячи раз. Раз за разом я задавалась вопросом, как бы все сложилось, посмей я пойти наперекор матери тем октябрьским вечером, когда позвонила Дороти. Как многое сложилось бы иначе. Андреас Прошел месяц с тех пор, как закончился мой постельный режим. Я поправился после гриппа, и никто из семьи не заразился. Больше всех моему выздоровлению радовалась Òса. Пока я лежал больной в постели, она корячилась, взвалив на себя двойную нагрузку. Теперь я опять полноценно участвую в жизни семьи, как будто ничего не случилось, и никто даже не подозревает, что что-то изменилось. Мы встаем по утрам, завтракаем и спешно собираемся, потом я отвожу детей в школу. И даже паркую машину у станции Сальтшё-Дувнес. Затем я веду свое существование втайне от всех. Возвращаюсь пешком по улицам, где меня никто не знает, и прокрадываюсь в дом через черный вход. Взяв подушку и одеяло, устраиваюсь на диване и под звук какого-нибудь детского телеканала наконец засыпаю на несколько часов. Задолго до того, как детей пора забирать из школы, я заметаю следы своего присутствия в доме, а в дни, когда их забирает Òса, я возвращаюсь к машине, припаркованной у железнодорожной станции. Просиживаю пару часов в Интернете, пока не наступает время моего обычного возвращения с работы. Ночи я тоже провожу за компьютером. Как только Òса засыпает, я тихонько встаю и сижу в Интернете до рассвета. От страха меня не спасают ни решетки на окнах подвального этажа, ни новая система охранной сигнализации. Это только временное решение. У него, конечно, есть свои минусы, ведь любая ложь подтачивает силы, но на данный момент другого выхода для себя я не вижу. Это только пока я не могу спать по ночам. Пока держу ночную вахту. Я встал в пятницу, аккуратно заправил постель и сказал, что адская боль в горле прошла. Само по себе это не было ложью, но причина, приковывавшая меня к постели, не исчезла. Я заставил себя встать только потому, что Òса собиралась вызвать врача. Пятницу для своего выздоровления я выбрал неслучайно. Впереди у меня было еще два выходных, а потом придется заставить себя вернуться в город и выйти на работу в понедельник. Подобные мысли меня вовсе не радовали. Однако я пытался уговорить себя, что неприятное чувство успеет улетучиться. Этого не произошло. В субботу мы с Òсой поехали в гипермаркет за продуктами. Пока я болел, продовольственные запасы опустели, и пришло время больших закупок. С момента срыва на работе я не покидал дом и уже на парковке почувствовал желание вернуться туда снова. Был субботний час пик, и я пожалел, что мы не выехали позже. Машину вел я, и даже такое простое дело, как выбор парковочного места, стало для меня неожиданным испытанием. Òса показывала на свободные места: «Вот там! Вон еще одно!» – но я решился остановить машину, лишь почувствовав, что у нее нарастает раздражение. Я остался сидеть, не снимая руки с рычага коробки передач. Люди шли от машин к магазину и возвращались обратно. Òса уже подошла к тележкам. Взяв себя в руки, я последовал за ней. Мы пошли в сторону входа. Грохот нашей тележки по асфальту смешивался с резким грохотом от других таких же тележек, шумом транспорта с автобана, криками детей и голосом дамы, гремевшей кружкой для сбора пожертвований. Сердце учащенно билось, и я старался изо всех сил не выдать Òсе своего самочувствия. Когда мы заходили внутрь, вращающиеся двери внезапно остановились. В одной секции шлюза вместе с нами застрял мужчина с тележкой. Среднего роста. Седые волосы с начинающейся лысиной. В очках, зеленой камуфляжной куртке и черных ботинках. Механизм шлюза остановился всего на несколько секунд. Но этого было достаточно, чтобы они показались мне невыносимыми. – Я только в туалет зайду. – Хорошо, я – в хлебный отдел, буду ждать тебя там. Список покупок утебя? Выудив из кармана список, я пошел искать туалет для посетителей. Закрывшись в кабинке и чувствуя себя здесь в безопасности, я оперся о стенку и склонился над раковиной. Расстегнул ворот рубахи. Сполоснул руки под струей воды и, вытирая их, заметил, что они трясутся. «Мне надо взять себя в руки. Взять себя в руки. Просто сделай это сейчас и потом опять сможешь вернуться домой. Ну давай же, Андреас, сосредоточься, ради всего святого!» И вот я взял себя в руки и опять вышел из укрытия. Поискал немного Òсу, но, не найдя ее, позвонил на мобильный. – Я в хлебном отделе, как и говорила. – Ты мне ничего не говорила. – Конечно, говорила. – Нет. – Да какая разница, в любом случае я сейчас здесь. Стою у полки со свежевыпеченным хлебом. Я пошел в хлебный отдел и увидел, как Òса наполняет пакет булочками с корицей. – Я обещала привезти детям чего-нибудь вкусненького. Слушай, кстати, не взять ли нам кусочек грюйера на вечер? Сходи возьми талончик, займи очередь. А я пока тут еще кое-что возьму. Мы расстались, и я пошел к сырному прилавку. Рядом стояло человек десять покупателей – судя по номеру моего талончика, передо мной было девять человек. Я отошел в сторону и, прислонясь к колонне, стал ждать. Сколько времени дети уже провели одни дома? Нам надо было взять их с собой. – Привет, это папа. Чем вы занимаетесь? – Я играю в компьютерную игру. – А Вильям? – Не знаю. У меня нет времени сейчас разговаривать. – Майя, сходи, проверь, я просто хочу знать, чем занимается Вильям. В ответ раздается раздраженный стон. Звук компьютерной игры затихает, пока Майя проходит по дому. – Они с Лукасом смотрят телик. – Хорошо. Мы скоро вернемся, только с покупками закончим. И ты ведь помнишь, что, если в дверь позвонят, никому открывать нельзя?