Но я хочу хотя бы немного насладиться покоем. Золотистый напиток заботливо окутывает мое бессилие, мою неспособность справиться с единственным, что имеет для меня значение. Меня, естественно, начинает мутить от чувства вины, которое на протяжении всей жизни было моим верным товарищем. Но, может быть, благодаря алкоголю, обеспечившему мне защиту, совсем рядом с отчаянием притаилось чувство облегчения. Я пыталась. Моя дочь предпочитает со мной не разговаривать. Неужели в этом только моя вина? Мне известно, что такое вина, и в глубине души я устала ее нести. Каждому достается вина по заслугам, но сколько я себя помню, мне всегда было сложно определить границы. Где, собственно, моя вина, а где вина других. Мне известен только ход событий. Или нет? Может быть, даже это мне неизвестно. Со временем наши воспоминания стираются, и часть моей правды, возможно, уже искажена. Мне известно, что задолго до того, как появились мобильные телефоны, состоялся другой телефонный разговор; в тот раз звонили из телефона-автомата на Центральном вокзале Стокгольма. Как только в квартире раздался звонок, я знала, что это Дороти, хотя с того вечера, когда ситуация дошла до крайности, прошло уже четыре месяца. Значение произошедшего мы смогли осознать лишь некоторое время спустя. Все это возникло не внезапно, не свалилось как снег на голову. Напряженность в отношениях присутствовала давно и периодически приводила к вспышкам. Но никогда прежде конфликты не достигали такой взрывной силы. Мамины смены настроения всегда требовали чуткой способности ориентироваться, а когда у Дороти начался период полового созревания, наш дом словно усеяли минами. Я как будто пыталась контролировать два постоянно воздействующих друг на друга электромагнитных поля. В гимназии я углубленно изучала предметы естественно-научного цикла и, мысленно представляя себе мать и Дороти, разобралась, как действуют законы электродинамики. Взрослея, я училась справляться с колебаниями материнского настроения, мне это более или менее удавалось, надо было только отслеживать ситуацию и избегать раздражающих моментов. Но прикрывать Дороти было выше даже моих сил. Мои попытки приводили лишь к презрению со стороны сестры. Ее презрение вызывал уже сам факт того, что я пыталась. Этот черный блеск в глазах. Дороти сама так часто встречала его в материнском взгляде. Теперь она передавала его мне. За два года до того телефонного разговора. Первый учебный день в девятом классе. С напускным безразличием мы с одноклассниками рассматриваем орду нервных семиклашек, которые заходят в незнакомое для них здание школы. Мы занимаем все скамейки и лестницы. Лениво вытягиваем наши подростковые тела и, всем своим видом показывая, как мы устали от жизни, упиваемся своей властью над новичками. Они заходят группами и по одному. Как правило, опустив глаза. Они такие юные, а мы – ужасно опытные. Никто не имеет права даже выражением лица показать, что на самом-то деле мы знаем, каково им. Насколько важен был день, когда мы сами пришли сюда впервые. Оставили детские парты средней школы, чтобы получить отдельные шкафчики в коридоре с собственными ключами. Учиться у предметников и переходить из кабинета в кабинет перед каждым уроком. Так ответственно, совсем по-взрослому. Как свежи были наши воспоминания о больших ожиданиях, о любопытстве и, не в последнюю очередь, чувстве неуверенности перед старшими учениками, которые уже знали, каково оно на самом деле. И которые, очевидно, так быстро успели устать. Втайне я ждала этого дня. Наконец-то я – одна из старших. Я могла пользоваться своим чуть более выгодным положением, по крайней мере, по отношению к младшим. Тощая и некурящая зубрилка без капли косметики, я находилась на нижней ступеньке в классной иерархии, вместе с другими обеспечивая необходимый фон тем, с кем действительно считались. Меня не отвергали, но и неотъемлемой частью коллектива я тоже не была. Иногда меня приглашали в компанию, иногда забывали. Мое участие не имело большого значения. Мне оставалось только надеяться, поскольку я никогда не проявляла инициативу сама. Я была из тех, кто не обладал никакой властью и вечно ждал. Позже в этот день наш класс собирается в кабинете химии. Парни стоят у окон и наблюдают за семиклашками, у которых в это время обеденный перерыв. Конечно, они интересуются девчонками. Парень-девятиклассник мог сойтись с девчонкой из седьмого, обратная ситуация была немыслима. Я сижу и увлеченно слушаю; вдруг по группе пробегает шумок. – Ого, посмотрите на нее. На шатенку в джинсах и бордовой куртке. Я сразу понимаю, что речь идет о Дороти. Блестящую куртку она одолжила у подруги, а джинсы клеш купила за день до начала школы, съездив за ними в город. Сидят плотно, как кожа угря. Сегодня утром она застегивала молнию, лежа на спине. Я подхожу к окну и смотрю. Похоже, на меня находит дерзость. – Это моя младшая сеструха. Все обращают на меня свои взгляды. – Твоя младшая сеструха? – Да. – Черт возьми, кого из вас удочерили? Я слышу, как по классу пробегают смешки. – Пошли! Спустимся и поболтаем с ней. Будиль, айда с нами. Кента идет по направлению к выходу, его свита – за ним. – Нет, не сейчас. Скоро урок начнется. – Да ладно тебе, хрен с ним, с уроком. У тебя и так пятерка по химии. Давай скорее, пока препода нет. Не знаю, почему я пошла с ними. Наверное, мне льстило внимание. Или просто не хватило сил отказаться. Заинтересовать собой Кенту было круто, мне это удалось впервые. Его популярность зиждилась отнюдь не на результатах учебы, в старших классах действуют другие критерии. Успеваю уловить ненависть в глазах других девчонок в классе, когда я – предательница такая – увожу их принца к врагу. Мы спускаемся вниз по лестнице в школьный двор. Кента первым успевает заметить мою сестру. Я иду по направлению к столовой, но рыбак рыбака видит издалека – Кента смотрит в другом направлении и находит ее в беседке курильщиков. В самом крутом месте школы, где тусуются «интересные личности». Это не место для слабаков. Дороти стоит и курит в компании пяти девочек, и первое, что промелькнуло у меня в голове – как скрыть от мамы запах сигарет. В какое-то мгновение мне удается рассмотреть сестру. Как она закидывает назад распущенные волосы, как держится – каждое движение безошибочно. Ее врожденная уверенность в себе. Девочки стоят кружком, но даже на расстоянии очевидно, что флюиды уверенности исходят именно от Дороти. Откуда берется эта мистическая способность? Неужели красота действительно играет столь важную роль? Возможно, харизма питается постоянным восхищением окружающих, это многое бы объяснило. Первым идет Кента, следом – его компания. Я замыкаю процессию и ругаю себя за то, что меня так легко уломали. Впервые приближаюсь к беседке курильщиков. – Салют. – Кента смотрит на Дороти, и другие девочки отступают, образуя за ней плотную стенку. – Можно стрельнуть сигаретку? Она делает затяжку, как бывалый курильщик, одновременно измеряя его взглядом. – Да, пожалуй. Дороти вынимает из кармана куртки пачку «Принца» и вытряхивает из нее сигарету. Я наблюдаю за происходящим. Меня пронзает мысль о том, как странно, что мы живем с ней в одной комнате. Конечно, папа сколотил книжный шкаф, чтобы разделить нам пространство, но только здесь, в беседке курильщиков, я осознала, насколько в действительности велика дистанция между нами. Она так редко бывала дома. Никто не интересовался, где мы проводим время, лишь бы вовремя возвращались домой. И друг друга мы тоже не спрашивали. Дома она большую часть времени валялась в кровати и, надев наушники, слушала записи Элиса Купера и Uriah Heep. Я же предпочитала слушать Гилберта О'Салливана и Теда Йердестада[11]. – Будиль говорит, что ты ее сеструха. Дороти бросает на меня взгляд, смысл которого трудно понять, и делает еще одну затяжку, демонстративно выпуская дым в моем направлении. – Ну, допустим. А что? – Да нет, так, ничего, просто интересно. – А ты сам-то кто такой? Кента усмехается и смотрит в сторону своей свиты. Я сразу понимаю, что произошло, – Дороти заставила его почувствовать себя неуверенно. Явный лидер, Кента редко встречал сопротивление, и даже если сестра вела себя так без всякого умысла, почувствовав сопротивление, он узнал в ней ровню. Эта впишется в постоянный состав обитателей беседки курильщиков. Однозначно. – Я – Кента. А тебя-то как зовут? – Дорран. Он тушит ногой окурок. – Ну хорошо, Дорран. Мы с тобой еще точно увидимся. Спасибо за сигаретку. Кента поворачивается и уходит. Мы, статисты, следуем за ним. За спиной раздаются смешки, и я осознаю, что Дороти уже достигла высот, которые для меня остаются недостижимыми даже сейчас, когда я наконец учусь в девятом классе. С годами я в мыслях неоднократно возвращалась к тем, кто правил бал в той беседке курильщиков. Они, по сути, прожгли свою жизнь уже тогда. Это было время их величия. Их статус, к которому мы, другие, так стремились, достигался за счет правильного отношения к жизни, на самом деле сводившегося к минимальным усилиям с их стороны. Мы были подлеском в тени их крон – ходили на все уроки, делали домашние задания и ждали, когда придет наше время. Я слышала, что многие ученики, подобные мне, позже занимали ответственные должности. О некоторых даже писали газеты. Но кто я такая, чтобы судить о других? Я знаю только, что произошло с Дороти. Да еще с Кентой. Когда я видела его в последний раз, он спал на скамейке в метро. Несколько лет спустя я прочитала объявление о его смерти. «Мой сын Кент Ландстрём. Похороны уже состоялись». Ему исполнилось тридцать два. Не думаю, что они с Дороти когда-нибудь были парой. Возможно, кратковременно, на какой-нибудь вечеринке или вроде того, но Дороти очень рано стала искать компании значительно более взрослых парней. Или, может быть, все было наоборот? Мне очень мало известно о том, чем она занималась в те годы. Дома интенсивность конфликтов нарастала, и Дороти бунтовала всеми возможными способами, особенно если это раздражало маму. Более того, она проверяла границы дозволенного далеко за пределами родительских представлений об окружающем их мире. Об этом она помалкивала, и то немногое, что я знала, доходило до меня в виде слухов через одноклассницу по гимназии. Ее сестра была с Дороти одного возраста. Говорили о бурных вечеринках в центре города, о мужчинах, употреблявших наркотики и ездивших на дорогих авто, один раз одноклассница отвела меня в сторону и стала утверждать, что видела фотографию Дороти в обнаженном виде. Я не знала, чему верить и уж тем более что делать. Естественно, я ничего не рассказала об этом дома. Мама искала утешение в гороскопах еженедельных изданий и увеличивала дозу успокоительных. Папа, как обычно, держался в стороне от разборок, а Дороти возвращалась домой все позднее. Если вообще возвращалась. И вот наступили дни, когда ситуация достигла апогея. Дороти только что окончила девятый класс и, несмотря на предупреждения учителей и мамины нотации, не была аттестована. Слишком много прогулов. Мать в ярости, отец разочарован, а Дороти лежит в кровати, нацепив наушники, и отказывается с кем-либо разговаривать. Я сижу со своей стороны книжного шкафа и через щелку вижу, что она плачет. Меня переполняют противоречивые чувства. Часть меня хочет успокоить Дороти. Перейти на ее сторону и сказать, что все наладится. Другая часть утверждает, что сестра сама во всем виновата, в глубине души я очень устала от всех ее выходок. От ее безжалостности. Она делает, что ей заблагорассудится, а меня оставляет расхлебывать последствия. Ведь именно мне приходится обуздывать мать. Сестра стала мне совсем чужой, я не могу больше доверять ей. Каждый раз, когда она смотрит на меня, я предугадываю этот черный блеск в ее глазах. Он пугает меня, и я не знаю, как будет воспринято мое утешение. Поэтому до самой ночи мы и словом не перекинулись. На следующее утро мама хочет достать из папиного бумажника пятьдесят крон. Она ищет во всех отделениях, и когда папа наконец выходит в прихожую, чтобы помочь, становится очевидно, что купюру кто-то уже забрал. Меня даже не спрашивают. Дороти так и не признается, но ругань продолжается весь день. К вечеру отец утверждает, что, скорее всего, он сам уже потратил эти пятьдесят крон. Мать не убедить, и она запирает Дороти в нашей общей комнате, но я знаю, что к тому времени, когда другие обитатели дома садятся перед телевизором, чтобы посмотреть музыкальную передачу, Дороти уже выбралась наружу через крышу пристройки для сбора мусора и направляется в город. И мои подозрения оправдываются. Двое суток она отсутствует. Мать хочет звонить в полицию, но на этот раз отец все-таки настаивает на своем и не дает ей этого сделать. Дороти скоро вернется, так и происходит. Но возвращается она вместе с полицией. В начале седьмого утра раздается звонок в дверь. У входа стоят двое полицейских в форме, один из них крепко держит Дороти за голое плечо. Она босая, на ней только маленькая комбинация и ультракороткая юбка, волосы стоят дыбом, тушь размазана по всему лицу. Глаза изучают мраморный пол лестничной площадки. – Вы Рагнар и Биргит Юханссон, родители этой девочки? Мама только что проснулась, на ней халат. Я помню, как она сжимает его ворот и, быстро взглянув в зеркало, поправляет волосы. Папа уже одет, он собирается на работу. В остальном в моей памяти остались только кадры мгновений. Атмосфера. Суть последовавших разговоров. Несмотря на все слухи, правда повергла меня в ужас. Мы сидели в гостиной. Дороти попросилась принять душ, но мама не позволила, и разрешение дал один из полицейских. Отцовское смирение и материнское преображение перед лицом представителей власти я помню наиболее явственно. В подвале секс-клуба «Пир 59» прошел рейд. Осведомитель рассказал, что гости клуба за деньги получали возможность сняться в порнофильмах – полиция застала за этим занятием десяток мужчин и трех молоденьких девочек. Среди них была Дороти. Девочки находились под воздействием некоего наркотического вещества, очевидно пребывая в заторможенном состоянии, и не в полной мере осознавали происходящее. Проспавшись в полицейском участке, они немного пришли в себя. Двоих мужчин задержали за сутенерство, девочки противозаконной деятельностью не занимались. Тем не менее имелись основания для временного заключения под стражу в связи с наличием риска для здоровья и развития Дороти. Полицейские ушли, и в квартире воцарилась зловещая тишина. Мать заперлась в спальне. Дороти в изнеможении опустилась на кровать, а отец достал ящик с инструментами, чтобы укрепить оконные затворы в нашей комнате. После этого он запер дверь. Я ушла искать покой на работе – в то лето я подрабатывала санитаркой в больнице для душевнобольных в Лонгбру. Когда вечером я вернулась домой, ураган был в полном разгаре. Мать и Дороти кричали друг на друга через запертую дверь, отец сидел на диване, наклонившись вперед и обхватив голову руками. – Выпусти меня, черт побери! Мне в туалет нужно! – Слышишь ты, ничего тебе не нужно, у тебя там горшок есть, в него и ходи, а если я еще раз услышу, как ты ругаешься, ты у меня, ей-богу, оттуда никогда не выйдешь. – Ты, стерва такая, не имеешь права держать меня взаперти, я на тебя легавым заявлю. – Давай, они ведь там тебя знают, они привыкли видеть, как ты шляешься по полицейскому участку и позоришься среди проституток, воров и прочего сброда, у тебя ведь на самом деле… – Открой дверь! – все в этой жизни есть, но что с этого? Тебе ничем не угодишь, ты жутко избалованна, а от ругательств, которые ты извергаешь, язык уже почернеть должен! У меня-то ничего не было, но я боролась и справлялась, а ты только. – А я чем виновата, что мать тебя в детский дом сдала и ты из-за этого умом тронулась? Да я сама бы лучше в детском доме жила, к чертям собачьим, только чтобы в этом аду не расти. – Ну-ка заткнись, соплячка проклятая! Ты вся – одно большое несчастье; могу сказать тебе, что и дня не прошло, чтобы я не пожалела, что родила тебя. – Хватит, наконец, Биргит.