– Гм. – Турбьёрн глубоко задумался. Я понимаю его – для меня тоже отец всегда был психологической загадкой. Доктор поправляет очки. – Я вижу, что вы злитесь, рассказывая о родителях. – Да, на самом деле так и есть. Я просто выхожу из себя, когда начинаю говорить об этом. И вообще, отец. Внезапно меня обуревают сомнения. Что-то мешает мне произнести слова, которые вертятся на языке. Думать-то просто. Я много раз об этом думала, а временами даже жаловалась друзьям, но сказать прямым текстом, что мой отец – эгоистичная свинья, гораздо сложнее. Потому что это отражает действительность. Эгоистичная свинья. Его потребности всегда на первом месте. Я откашливаюсь. – Папа привык уделять слишком много внимания собственной персоне. Если его собеседнику однажды случится что-нибудь рассказать, спустя две секунды отцу удается перевести разговор на себя. Со временем все понимают, что он – зануда. – А мама? Я чувствую, как у меня опускаются плечи. Мое представление о матери труднее облечь в слова. Даже мысленно. Материнская неопределенность переносится на мои формулировки. Ведь мама не сделала мне ничего плохого, разве я имею право на нее злиться? – С мамой все сложнее. Она жила с моим отцом, как травинка в тени засохшего дуба. Листья опадали один за другим, а новых побегов все не было. Он так яростно защищает свою немощь и странные фобии, как будто сама жизнь стоит на кону. Я уже не говорю о всех его принципах. С годами места для маневра осталось так мало, что рядом с ним рискуешь задохнуться. Но маме приходилось дышать и выживать. Звонок в домофон возвращает меня к реальности. Следующий клиент на подходе. Турбьёрн нажимает на кнопку у своего стула. – Нам пора заканчивать. До нашей следующей встречи вы можете поразмыслить над вопросом о ваших отношениях с матерью. Я киваю. Правда, мне ясно: сколько бы времени я ни потратила, ответа не будет. – С мамой намного сложнее, сложнее с чувствами, которые я испытываю по отношению к ней. Я понимаю, что с отцом она жила как в аду. Но почему так долго его терпела? Для меня непостижимо, почему мама расстается с ним только сейчас. Будиль Ноты манго, сливочной карамели и поджаренного хлеба. Если не считать медсестру-куратора из Каролинской больницы, больше всего я теперь разговариваю с Дамиром из ресторана. Он – ровесник Виктории и работает в баре. В первый час после открытия у молодого человека достаточно времени для общения с каждым из немногочисленных посетителей. Я сижу за тем же столиком, что и всегда. Пью шардоне из матово запотевшего бокала и изо всех сил стараюсь различить оттенки вкуса, которые, по словам Дамира, должны присутствовать в напитке. Мне кажется, в нем преобладает вкус вина. Но я, собственно, никогда и не была тонкой ценительницей. Хотя мой новый знакомый об этом не знает – Дамир каждый день подает мне новые сорта и интересуется моим мнением. «Очень вкусно», говорю я чаще всего, но в последнее время даю более развернутые ответы. Мне так хочется, чтобы он продолжал спрашивать. Я купила книгу о винах и выучила подходящие выражения. Вкус полный, ароматный, с ягодными нотами, с виноградным оттенком. Сыплю терминами так, что сама себе иногда удивляюсь. Подумать только, если бы он знал, как много значат для меня эти краткие беседы. Тяжело жить в тишине. Не могу утверждать, что мы с Кристером постоянно предавались интересным беседам, но, по крайней мере, мне было на кого отвлечься. На работе я отвлекалась на клиентов. Приспосабливалась, принимая ту или иную роль в зависимости от окружения. Сейчас я осознаю, что все намного хуже – я позволяла другим формировать мою личность. Мне никогда не приходило в голову подвергать сомнению их представления обо мне, я просто становилась такой, какой меня хотели видеть. Так какая же я сейчас, когда чужие взгляды и реакции меня уже больше не заботят? С утра до вечера меня окутывает тишина. Я чувствую себя потерянной и часто сомневаюсь в надобности своих размышлений. Вряд ли в них есть прок: зачем заниматься самобичеванием, когда в мире и без меня достаточно зла? Но мысли идут своим чередом, несмотря на грусть, которую они вызывают. Больше всего я грущу от того, что в угоду другим позволила загнать свою жизнь в столь узкие рамки. Грущу, потому что от слишком многого отказалась. Случается, я разговариваю сама с собой и удивляюсь услышанному. Внутри меня кто-то гневается, а гнев всегда пугал меня. Пугает и сейчас, поскольку я понимаю, что обращен он в первую очередь против меня самой. Я люблю приходить сюда, в ресторан. Это лучшее время дня, ведь я спасаюсь от одиночества, но при этом ни от кого не завишу. Ресторанная утварь и намертво приделанные к стенам диваны нашептывают о годах безупречной службы во благо общения. «Храним традиции с 1850 года» – указано на фасадной вывеске. Я задумываюсь, как много людей успело здесь посидеть – большинства из них уже нет в живых. По какой-то причине меня это немного утешает. Я привыкаю к мысли о том, что перейду в более многочисленную команду – к тем, кто никогда уже сюда не вернется. Некоторые из ранних посетителей приходят сюда ежедневно, как и я. Час или два мы сидим в разных уголках зала на своих привычных местах. Потом ресторан заполняется самоуверенной молодежью, и уровень шума повышается. У каждого из нас, похоже, есть свои заведенные привычки. Мужчина с редкими волосами, сидящий у барной стойки, читает газету за кружкой пива, а пожилая пара за столиком у окна приходит поужинать. Ближе всех ко мне сидит дама со стопкой бумаг. Иногда она что-то вычеркивает и делает пометки на полях. Выпивает бокал-другой вина, совсем как я, только пьет она красное. Теперь мы приветствуем друг друга, когда приходим. Чуть заметная улыбка и кивок, однажды мы даже обменялись несколькими словами о погоде. Я часто украдкой наблюдаю за дамой. Она относится к тому типу женщин, о которых я всегда была плохого мнения. Что бы она ни делала – читала ли или обменивалась репликами с Дамиром – от нее веет солидностью и уверенностью в себе. Это чувствуется даже в ее взгляде поверх очков. Мне так любопытно, что у нее за стопка бумаг. Что бы это ни было, бумаги прибавляют даме значимости, и под новым углом зрения я вынуждена признать, что именно такой я всегда сама хотела быть. Уверенной в себе. Не каждому из нас это дано. Похоже, я никогда не была в гармонии с собой, играя роли, которые от меня ожидали другие. Даже роль матери. С момента встречи с Викторией прошла не одна неделя, а я так и не решилась позвонить ей. Потому что с каждым днем сделать это становится все сложнее. Я знаю, что время поджимает, рука стала хуже работать, и на следующей неделе мне наложат какую-то шину для ее поддержки. Скоро болезнь уже будет сложно скрывать. Вспомнив об этом, я смотрю на часы. Сейчас, наверное, Виктория вышла с работы. Делаю глоток вина и принимаю решение, поднимаюсь и подхожу к стоящему за барной стойкой Дамиру. Я никогда не буду кричать через весь зал. Этим я отличаюсь от дамы со стопкой бумаг. – Я выйду на минутку, позвонить. – Хотите еще бокал, когда вернетесь? У меня есть для вас одно вино. Вы такого еще не пробовали. Он показывает мне бутылку с желтой этикеткой. – Да, с удовольствием. Набираю номер, уже направляясь к выходу, чтобы не успеть передумать. Ответа долго нет, и я начинаю дрожать от холода в сумерках. Знаю, что у нее на дисплее высветилось мое имя. Когда я уже готова сдаться, Виктория отвечает, и от ее голоса у меня учащается сердцебиение. – Слушаю, Виктория. Настороженно, как с незнакомым абонентом. – Привет. У тебя есть время поговорить, не отвлекаю? Пауза коротка, но в ней слышно сомнение. – Да нет. Каков вопрос, таков ответ. Я не знаю, что означает ее «нет». – Как дела? – Да так, нормально. А у тебя? – Тоже. Потом наступает то, из-за чего я не хотела звонить. Повисает тишина. У меня в голове проносится тысяча мыслей, но ни одну из них я не могу выразить словами. Пропасть с каждой секундой растет. В ритме с ударами моего сердца. – Мама, – говорит она в конце концов. – Да? – Значит так. Я решила взять паузу на некоторое время. Мне нужно, чтобы меня не трогали. На меня сейчас слишком много всего навалилось. – Вот как? – Я имею в виду паузу в общении с тобой и отцом. – Ладно. Я замечаю, что задерживаю дыхание, а когда выдыхаю, воздух попадает прямо в микрофон, от этого возникает едва различимый звук. – И не надо так вздыхать. Это временно, пока я прохожу терапию. Ладно? Я позвоню через месяц-другой. Услышанные слова лишают меня сил. Я хочу закричать: «Нет! Может быть, к тому времени у меня уже отнимется язык. Виктория, милая, любимая, разве ты не можешь просто приехать сюда и поговорить со мной?» Но вслух я не кричу. Просто говорю: «Конечно». Разговор заканчивается, и я возвращаюсь обратно. Дамир подходит к моему столику с обещанным бокалом вина. – Вот, у нас есть «Шабли» две тысячи десятого года. Сухое, с очень свежим вкусом, с оттенком зеленых яблок, с нотами цитрусовых и обожженного минерала. Надеюсь, вам понравится. – Спасибо. Больше я не в силах ничего говорить. Хотя я знаю, что Шабли – это небольшой район в Бургундии. Дамир уходит, а я остаюсь сидеть, опустив взгляд в бокал. Мне вдруг становится интересно: сколько времени надо для того, чтобы спиться? А вдруг я рискую успеть? При моей осторожности это было бы иронией судьбы, поскольку отец, который мог позволить себе от силы рюмку шнапса в гостях, еще в ранние годы предупреждал меня о гибельном вреде пьянства, да и мать громко осуждала крепкие алкогольные напитки. Ее заначка была тщательно упакована и хранилась в шкафчике в ванной комнате. С другой стороны, у нас имелся еще один член семьи, который плевал и на предупреждения, и на красивые этикетки, и на цитрусовые ноты.