Тот момент, когда она, держа в руках портрет мамы, стояла на холме, а ветер нес мимо лепестки отцветающих вишен, сам собой проигрывался у нее в памяти, как кадры замедленной съемки. Белые лепестки опадали тогда на землю в мгновение ока, но в голове у Сонгён они надолго зависали в воздухе и все никак не могли упасть. После того как гроб опустили в могилу, провожающие мать в последний путь стали бросать на него белые хризантемы[18], и в этот момент внезапный порыв ветра вдруг забросал всех белыми лепестками вишни, словно хлопьями снега. Она машинально подняла взгляд, проследив взглядом за лепестками, медленно опадающими на гроб. Ослепительно-белые лепестки плавали в воздухе и один за другим опускались на землю, и хотя все произошло за считаные мгновения, они показались Сонгён вечностью. За какие-то доли секунды она запомнила очертания, цвет и направление полета всех лепестков до единого — так, как человек, попавший в автомобильную аварию, вновь переживает короткий миг происшествия, словно в замедленном видео, поскольку даже мельчайшие подробности накрепко засели в мозгу. Когда бы Сонгён ни вспоминала этот момент, все живо ощущалось так, будто вновь происходило в действительности — ветер в тот день, одновременно пронизывающе-холодный и теплый; портрет, который она держала в руках; отцовские пальцы, крепко стиснувшие ей плечо…. Так что она вполне могла понять, хотя бы частично, те чувства, которые Ли Бёндо сейчас пытался выразить. Он существовал, все так и переживая момент, когда убил свою мать, сцену за сценой. — Единственное, что могло помочь мне стереть это воспоминание… это найти еще кого-нибудь, — произнес Ли Бёндо. Сонгён уставилась на него, ощутив тревогу. — Я только тогда смог забыть, когда опять убил кого-то своими собственными руками. Только тогда, когда увидел кровь у себя на руках, смог заснуть, не слыша эту песенку у себя в голове, — продолжал он. Скинувший свою обычную маску надменного самодовольства и вновь похожий на семнадцатилетнего парнишку, Ли Бёндо задумчиво опустил взгляд на яблоко на столе. Посмотрев на него несколько секунд, что-то пробормотал про себя с покрасневшими глазами. — Стали бы вы… обнимать обезьяньего детеныша, у которого руки по локоть в крови? Смогли бы? — вопросил он. Не в состоянии вымолвить ни слова, Сонгён посмотрела на него. Глаза его стали наполняться слезами. Сонгён почувствовала, что эта внезапная смена эмоций выбила ее из колеи. Ли Бёндо потянулся было за яблоком, но тут же отдернул руку. Словно боялся даже дотронуться до него. Помотал головой, будто пытаясь вытряхнуть из нее свои мысли и чувства, а потом отъехал на стуле назад и встал. И даже когда он уже вышел за дверь, Сонгён долго не могла двинуться с места. Его последние слова продолжали звучать у нее в ушах. Обращался он не к ней, а к той пушистой меховой обезьяньей матери. Сонгён терялась в догадках, кого он под ней мог понимать — что это была за женщина, что даже безжалостный убийца, обернувшийся вдруг маленьким ребенком, хотел, чтобы она обняла его. Яблоко, потерявшее весь свой лоск, осталось неприкаянно лежать на столе. * * * Вернувшись в свою камеру, Ли Бёндо открыл воду в умывальнике и неотрывно смотрел, как она утекает в слив. Воспоминание о яблоневом саде, которое внезапно поднялось из каких-то дальних глубин памяти, привело его в такое же замешательство, что и нежданные слезы. После убийства матери очень хотелось вернуться туда. Не было дня, чтобы он не вспоминал тот сад. Времена года сменяли друг друга, а он день за днем размышлял о том, чем они сейчас могут заниматься в саду. Но нельзя было возвращаться. Он знал, что, если даже и вернется, все уже не будет так, как прежде. Так что решил напрочь обо всем этом забыть. Тогда, стоило поднять взгляд в холодное осеннее небо, всякий раз казалось, будто не дождь, а яблочный сок брызгает ему прямо в рот. Когда это стало невыносимым, он купил себе яблоко. Но у того не было никакого вкуса. Купив еще несколько штук, он наконец осознал: он наказан. Он ушел в поисках ада; у него нет права вернуться. Ли Бёндо закрыл кран и посмотрел в зеркало. И понял. Понял, почему так спешит. Час близился. Небо перед тайфуном всегда источает опасность. И неважно, каким чистым оно поначалу выглядит, это буквально висит в воздухе — напряжение такое тугое, что, кажется, лопнет в любую секунду. А потом вдруг налетает ветер, и начинают быстро собираться тучи. Сердце забилось с перебоями, словно почуяв приближение бури. Настроение то взлетало до небес, то опять падало. Он неустанно мерил шагами камеру — когда злой, когда нетерпеливый. Чувствовал, как тревога омывает его. Час опять близился. Теперь было понятно, когда тот придет и как тот придет. Звон в ушах все нарастал, разделяясь на обрывки нот, которые, беспорядочно плавая в голове, начинали прицепляться друг к другу. Одни и те же такты вновь и вновь звучали в ушах, потом умолкали. Вскоре эта песенка должна была опять до основания встряхнуть его душу. Надо успеть рассказать свою историю до конца, прежде чем он услышит эту мелодию целиком, прежде чем она начнет звучать слишком громко. Пора наконец заставить ее умолкнуть. Он сам связал себя по рукам и ногам — нельзя вечно жить пленником призрака собственной матери. Его жизнь больше ему не принадлежит. А на самом-то деле и не было у него никакой жизни. Если не выйдет освободиться от ее хватки таким способом, другого случая уже не представится. Надо наконец собраться с духом и покончить со всем этим. Это решение пришло к нему, когда он увидел Сонгён. И тогда он понял. Она единственная, кто сможет положить этому конец. 21 Школа, в которой теперь училась Хаён, располагалась между рекой и подножием небольшой сопки. От школы на сопку поднималась тропинка, так что школьники целыми классами частенько ходили туда во время уроков природоведения и любили играть там. Приходили они в школу и возвращались домой обычно по другой тропе — той, что протянулась вдоль реки. Учащиеся класса «4–3» начали собирать свои ранцы, не успел еще прозвенеть последний за день звонок. Учительница, еще раз напомнившая им об осторожности по дороге домой, даже не заметила, как некоторые мальчишки, выбегая из класса, обмениваются многозначительными взглядами. Каюн, уже приготовившись последовать за ними, обернулась на Хаён, которая смотрела в окно, даже не собрав свои школьные принадлежности, и похлопала ее по плечу. Когда Хаён повернула голову, Каюн прошептала, чтобы никто поблизости не услышал: — Хочешь пойти с нами? — Куда? — Мы тут с кое-какими ребятами собираемся на сопку за школой. Хаён непонимающе уставилась на нее, и Каюн раздраженно ткнула пальцем в окно. — Понимаешь, какая-то кошка повадилась таскать наших птичек. Мы хотим поймать воровку, — объяснила она. Глаза у Хаён сверкнули. — Где? — только и спросила она. — Да говорю тебе, на сопке за школой! Кан с Сиёном говорят, что знают, где она обычно бывает, — ответила Каюн. С деланной неохотой Хаён последовала за ней. Тропка, поднимающаяся на вершину сопки, начиналась возле хозяйственного сарая за зданием школы. Там протянулась длинная ограда из металлической сетки, с калиткой, через которую и проходила тропа. Когда Хаён и Каюн вышли из школы и свернули на зады, то увидели своих одноклассников, столпившихся возле сетчатой двери. Кто-то пинал ограду, сокрушаясь, что затея обламывается с самого начала. — В чем дело? Мы что, никуда не идем? — поинтересовалась Каюн. Вместо ответа мальчишки показали на дверь. На ней висел замок, накрепко запертый на ключ. — Так что, никак? — спросила Каюн, явно расстроенная тем, что поход отменяется, когда она с таким трудом уговорила Хаён к ним присоединиться. — А больше туда никак не попасть? — спросила Хаён у ребят. Те лишь переглянулись и покачали головами, сожалея о крушении своих планов и не зная, что делать дальше. И это все? Если б кто-то сейчас велел им идти домой, то они наверняка и пошли бы, недовольно бурча! Хаён нацелилась взглядом на гору, а потом внимательно осмотрела проволочную ограду. — Смотрите! — воскликнула она, указывая куда-то, и все головы повернулись в ту же сторону. Ее палец нацеливался на небольшую ложбинку в склоне за оградой. — Ну и что? — равнодушно спросил кто-то. — Насколько я понимаю, когда идет дождь, там стекает вода, точно? — спросила Хаён вместо ответа. Мальчики, вцепившись в сетку ограды, присмотрелись туда, куда она указывала. На первый взгляд — обычное углубление в склоне, но при внимательном рассмотрении оказалось, что Хаён вроде прав: это подтверждали обнажившиеся корни деревьев и нанесенные водой кучи листьев. — Ура! — воскликнул Кан, догадавшись быстрей остальных. Пока остальные ребята стояли, недоуменно переглядываясь, он сбросил свой рюкзачок и решительно двинулся туда, где змеящаяся по склону промоина, которую обнаружила Хаён, пересекалась с оградой. Дождевая вода и впрямь основательно размыла землю под ней. — Дайте какую-нибудь палку! — крикнул Кан, и остальные быстро огляделись по сторонам. Сиён подобрал несколько веток и раздал остальным. Кан с Сиёном принялись ворошить ими под оградой. На другой ее стороне оказались только листья, так что достаточно широкий лаз удалось освободить очень быстро и без всяких усилий. Кан и полез туда первым, головой вперед. Если он, самый крупный из них, пролезет, то и у остальных не будет с этим проблем. На секунду его плечи застряли, зацепившись за край сетки, но он как-то извернулся и без труда оказался на противоположной стороне. Глядя, как он встает за сеткой, остальные разразились радостными воплями. — А ты молодчина! Как ты узнала? — удивленно спросил Кан у Хаён, но та лишь молча наблюдала, как другие следуют его примеру. — Ну давай, — сказала Каюн, когда все мальчики пробрались сквозь лаз. Потянула Хаён за руку к лазу. — Твоя очередь. — Погодите, мой рюкзак! — крикнул Кан, когда Хаён уже выбралась из-под сетки. Каюн подобрала брошенный рюкзак, пропихнула его в дыру и сама полезла следом. Пробравшись в полном составе за ограду, все стали взбираться вверх по склону сопки, хватаясь за ветки и пучки травы. Поднявшись повыше, они наконец выбрались к тропе, что оказалось несложно. — А куда мы вообще идем? — поинтересовалась Каюн, отдуваясь после подъема.