— Но есть нюансы, — хмыкнул Миша, начав развивать мысль: — Лично я напрочь не вижу мотива, кроме, опять же, самого банального: уронить дом в цене и купить его вновь, оставшись в плюсе. — Деньги — сильный мотив, — поддержала теорию, мысленно высчитывая разницу. — Хотя, в случае с Васнецовыми, схема получается слишком сложной. Две бригады, куча трупов… и всё из-за пары миллионов? — Было две бригады? — задирает голову, глядя на меня с удивлением. — Первая обокрала их и смылась. — Миленько… но, в схему вписывается. Сама посуди: они дважды наняли настоящих олухов, явно хотели сэкономить. Не исключаю, что дом купили на последние. — И продали за меньшие деньги, чем купили, а потом ждали много лет, изводя новых владельцев? И ведь не факт, что получится выкупить, когда дом потеряет в цене. Странноватый ход. — Да чёрт их знает что там у них в головах… — морщится Воронов, — ладно, допустим. Губарёв и Лунев подходят больше. Но тебя смущает что-то другое? Помимо мотива. — Дверь, — ответила тут же. — Ты сказал, её не меняли. — Скорее предположил… но, пусть так. — А замок? — Не выделяется на общем фоне. Но это, опять же, ни о чём не говорит. Я не профессионал, тут нужен узконаправленный специалист, — и тут же вворачивает игриво: — Если ты понимаешь, о чём я. Смотрю на него с укором и качаю головой. — Да ну я чего? — бубнит, понуро опуская голову, чтобы я не видела его искрящихся глаз, в которых нет ни тени сожаления относительно крайне неудачной и неуместной плоской шуточки. — Само напрашивалось… кто я такой, чтобы идти против негласных правил колхозного флирта? — Тот, кто получит в глаз, если не сосредоточится, — отвечаю нараспев, с трудом сдерживая улыбку и продолжая по делу: — Если замок тот же, что и при жизни бабки, откуда у нашего приведения ключ? — Отличный вопрос и вариантов может быть миллион. Например, он мог просто висеть где-нибудь на гвоздике или неприкаянно лежать в вазочке с конфетками, на кружевной салфеточке, которую бабуля связала своими руками. Кто угодно мог проявить любопытство и забрать его. Например, её внучок, который о подвале знать был просто обязан. — Это если он тут когда-нибудь жил, что не установлено, — ворчу недовольно. — То-то и оно — ничего не установлено. Столько народу, непонятно с какого края начинать разматывать. Поэтому мы с тобой тут и торчим, вместо того, чтобы ужинать в роскошном ресторане и говорить о чём-нибудь приятном. — Ты ужинал недавно, а в дом всё равно притащился, — хмыкнула тихо. — Так не с тобой же. И это… дочь маминой подруги. Проще согласиться, чем объяснить, что не хочется. Я хохотнула и потрепала его по волосам, спросив весело: — Так ты маменькин сынок? — Я люблю и уважаю свою родительницу, да, — ответил с достоинством, а я прикусила язык. — Бесит она иногда страшно, но делает и по сей день для меня столько, что расплатиться за всё добро я не успею. И воспитывала меня, считай, одна, батя жить предпочитал в казённых домах, периодически являя нам свой светлый лик и новую татуху. — Вот понять не могу, ты серьёзно или стебёшься? — спрашиваю осторожно. — Помнишь, я говорил, что ты понятия не имеешь, как разговаривает зэк? — хмыкнул невесело. — Когда он меня жизни учил, мама за его спиной суфлировать пыталась. — И что с ним случилось? — Помер, что ж ещё. Лет десять назад, не считаю, если честно. Его присутствие в моей жизни было чисто номинальным. — А мама твоя что? — А что мама? Передачки коробками отправляла до самого последнего дня. Я его видел в последний раз когда мне было четырнадцать, хорошо запомнил только то, что как он — не надо. На человека уже перестал быть похож… схватил строгача как злостный рецидивист, там и загнулся. Мама всплакнула над его могилой и, наконец-то, выдохнула. Чемоданчики собрала и отправилась путешествовать, как всегда мечтала. Благо, я уже мальчик взрослый и вполне способен её хаотичные перемещения в пространстве спонсировать. — И где она сейчас? — спросила с интересом. — В городе последние два года. — Надоело? — улыбнулась, а Воронов фыркнул: — Да как же! Пришлось прекратить своё турне, по личным причинам. — Здоровье? — Ты, бывшая жена следователя, — фыркнул весело, — завязывай с допросом. Всё в порядке у неё со здоровьем. Руки вымыть не хочешь? — Да, надо бы… — пробормотала, посмотрев на свои ладони. — И ноги… Но это ж… Договорить не успела, он быстро встал и буквально выдернул меня из кресла. — Чувствую себя пластырем на чьей-то дряблой заднице, — состроила рожицу, портя очередной момент близости. Воронов коротко хохотнул и сделал шаг назад, а я заторопилась в ванную на первом этаже. Когда вышла, обнаружила его сладко спящим в кресле у камина, покачала головой с улыбкой, подняла разбросанные по полу бумаги и устроилась рядом, положив для удобства диванную подушку. Начала читать с показаний Юницкого и неожиданно увлеклась. Андрей редко вставлял фразы, дав ему выговориться, читать было сложно, но, тем не менее, увлекательно. Юницкий, в силу своей профессии, с объектами архитектуры, воздвигнутым по проектам Майера, был знаком очень хорошо. Он, в некоторой степени, был его кумиром. Помимо этого самого дома, ставшего первым особняком в захудалой деревеньке, в старом городе по сию пору стоят два здания, построенные в шестидесятых, поражающие (лично Юницкого) своей простотой и прямолинейностью. И причина тому очень проста. Рубеж 1950-х и 1960-х годов в Советском Союзе был эпохой подъема во всех сферах жизнедеятельности. Наука, экономика, общий оптимизм населения — всё шло в гору. Футуристические настроения витали в воздухе, космос поглотил разум простых граждан, казалось, будто возможно всё. Но не все разделяли подобных концепций. Власти в удалённых от столицы городах, удобно устроившихся на тёплых местах, откровенно опасались новых веяний. Поддерживали во всеуслышанье, но «резали» самые смелые проекты, предпочитая сытость перспективам развития. Майер же, как человек проницательный, чутко улавливал перемены. Пока все гонялись за «новым светлым будущем», создавали на бумаге невероятные «умные» города, он проектировал реальность, имея большое уважение и почёт у слуг народа. Сам же народ его недолюбливал, хоть и был он человеком незаурядных талантов, вовлечённым в общественную деятельность, с удовольствием посещал все городские мероприятия и приложил руку к созданию первого театра в городе. Майер — и хоть ты тресни. Немчуга. Воспоминания ещё слишком свежи. Среди его заслуг — первый мост через реку, после успешного открытия которого местные власти подарили ему участок в Сочино. И там, по словам Юницкого, он и нашёл свою погибель. Что конкретно повлияло на решение Майера, Юницкий, к его (и моему) сожалению, не знал. Однако, он уверяет, что именно этот дом, который он строил для себя, по своему вкусу, его и поглотил. После своего сорок второго дня рождения, Майер перестал бывать в городе, отгородился от мира высоким забором и стал жил отшельником, пока не скончался от сердечного приступа (по версии Юницкого — от тоски). В доме были найдены чертежи, преимущественно неоконченные, но на столько вычурные, что их тотчас же сожгли. Осталась лишь пара старых фотографий, сделанных неравнодушным, хранящихся в городской библиотеке. Летающий город, подземный город-небоскрёб, удивительный симбиоз природы, науки и техники, поражающий изящностью, устремлёнными ввысь шпилями, башнями и устрашающими статуями. Невероятная урбанистическая готика, режущая глаз, вызывающая одновременно и отторжение, даже неприязнь, и, в то же время, чарующая. Юницкий так живо описывал его проекты, что сложилось впечатление, будто я вижу их воочию. Фантазии Майера поистине не было предела, он разительно отличался от остальных архитекторов того времени, но так и остался непризнанным, скрывая свои шедевры. И только этот дом отчасти воплощал его самые смелые идеи, от того Юницкий и ухватился за возможность его приобрести, лишь только представилась возможность. И встретил его лично. Сумасшедшим он себя, однако, не считал. Намекнул на бессмертие Майера, уверяя, что видел живого человека, из плоти и крови, правда, несколько бледного, даже болезненного (что понятно, учитывая, что тому на момент их встречи было за сто). И лично вёл с ним неспешные беседы о том, как со временем поменялась жизнь. Правда, рассказывал сам Юницкий, ведь Майер дома не покидал долгие годы, но тот слушал охотно, кивал и работал над очередным проектом, делая карандашные наброски в небольшом блокноте. Последние две страницы допроса состояли в основном из междометий, Юницкий перебивал сам себя, путал даты и события, ругал свою жену за близорукость и нежелание понять его, огорчался факту, что его взглядов она не разделяет, хотя не раз подчёркивал, что горячо её любит, и, судя по всему, искренне полагал, что она до сих пор жива. Бумаги я опустила, испытывая внутренний дисбаланс. Огонь в камине почти не горел, вновь становилось холодно, дом поглощал тепло как жадный монстр, впитывал и пропускал через стены, выпуская на волю. — Холодно… — сказала тихо, по привычке разговаривая сама с собой, думая, что Воронов крепко спит, но он тут же положил руку мне на плечо и потянул к себе, устраивая на коленях, обнимая, согревая теплом своего тела, зарываясь носом в мои волосы и продолжая мерно сопеть. 4.6 Не помню, как уснула, но проснулась от слабого движения под собой. Слегка отстранилась, потёрла глаза и в темноте увидела только довольную улыбку на лице Воронова. — В упор не помню, как ты оказалась у меня на руках, — зашептал со смешком, — но на всякий случай обозначу, что проснуться так было чертовски приятно. Не смотря на то, что под домом кто-то бродит и варварски светит фонариком в окна, мешая. — Чего?! — встрепенулась громко, а он тут же приложил палец к губам (к моим, стервец!), до кучи по-хозяйски похлопав по бедру. Я неловко слезла с него, давая встать, хотела прошмыгнуть к окну, но он положил руки мне на плечи и усадил обратно в кресло. — Сиди и не двигайся, — сказал тихо и строго. — Я не шучу. Состроила ему рожицу в темноте, услышала, как он хмыкнул, потеплела душой, но ноги на кресло подтянула: огонь в камине давно погас и без Воронова сразу стало зябко. Миша взял кочергу и подошёл к окну, встав сбоку и пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь, а свет фонарика мелькнул в другом, со стороны выхода на веранду. — Миша, — позвала взволнованным шёпотом. — Вижу, — шепнул спокойно и уравновешенно. — Трое. Один с камерой, один с ружьём, третий с битой. — С битой на приведение? — спросила с сомнением и в следующую секунду послышался звон разбивающегося вдребезги окна.