И командир, крепко пожав ладонь Дарьянову, вышел из кабинета. В свою очередь, начальник штаба тоже пожал руку Петру, проговорив: — Ребята, едущие в отпуск и в командировки, помогут тебе в дороге. Мне их даже просить не пришлось. — Спасибо, товарищ подполковник. Спасибо. На вокзале, перед самой посадкой на поезд, к Петру подошёл тот самый майор из отдела КГБ и, пользуясь тем, что возле них в этот момент никого не было, тихо произнёс: — Извини, капитан, за тот случай. Действительно, я был не прав. Даже не знаю, откуда на меня сошла тогда такая пренебрежительная спесь. — Да ладно, проехали. Главное, что ты понял это, майор, и, надеюсь, впредь с другими ребятами не повторишь. Ведь мы же здесь одна семья, майор, а иначе не выживем. Офицер протянул Петру руку и примирительно произнёс: — Всё верно, капитан. Ну, прощай. И когда они ударили по рукам, добавил: — Только ведь и ты был не прав. Мой отец не перебивался по тёплым местам. Он прошёл всю войну. А прежде чем получить генерала и перебраться в Москву, полжизни прослужил в таких вот заброшенных гарнизонах, как этот. Вместе с Петром в вагоне ехало много сослуживцев. Кто в командировку, кто в отпуск, кто на другое место службы. В купе было весело и жарко, потому что с Петром хотели пообщаться многие. За разговором отпускники расслабились и под мерный стук колёс по чуть-чуть наливали коньячку, под хорошую закуску. — А скажи, Петька, если бы тогда не сбили Еноткина, вы бы точняк ушли от духов, — произнёс капитан Панченко, командир боевого вертолёта. — Возможно, Андрюха, возможно. Но всё равно Лёха Артосов молодец, что не бросил гибнущий экипаж Еноткина. Какое счастье, что Лёха не погиб, я с ним обязательно встречусь, ведь он мой друг детства. Панченко продолжал: — Мы тогда, Петро, за вас — за тебя, Лёху, Еноткина и за других ребят — отомстили духам сполна, начисто размолотив осиное гнездо этих кровавых моджахедов, куда они сбегали прятаться, как крысы. — А, это тот недавний ваш налёт на разбойничий кишлак? — произнёс офицер-десантник. — Молодцы, братцы, а то мы их били-били, а вот прижать к стенке так и не могли. Они всё время ускользали, словно через щели, прячась неведомо где. — Да, капитан, да, — продолжал, разгоряченно Панченко. — Так вот, братцы, уже под самый конец, когда от этого змеиного клубка уже ничего не осталось, захожу я на последний круг и вижу, как в меня из стингера целит одна сука. И такое меня зло взяло за погибших ребят, что я всадил в него сразу шесть последних НУРсов. Все замолчали, а Андрей Панченко опрокинул очередную рюмку коньяка и занюхал рукавом. Нарушив молчание, первым заговорил капитан Дарьянов. На выдохе он тихо произнёс: — Этой сукой был я, только без стингера. А змеиным клубком были женщины, старики и дети. Все так и открыли рты. А Андрюха Панченко чуть не подавился при закусывании. Затем прокашлялся и, выплюнув изо рта какие-то крошки, зло проговорил: — Не обессудь, Петруша, но ты сам напросился на мужской разговор! Конечно, ты их сейчас защищаешь, после того как они тебя вылечили, выходили и приютили. Обласкали, можно сказать. И ты сразу стал добреньким и моментально забыл, как они сотнями отправляли на тот свет наших ребят, как сжигали наши машины и танки. Да что я говорю! Ты забыл, как сам со своими орлами пачками отправлял духов к праотцам за их кровавые злодеяния и бесчинства? А теперь надо же, пожалел их, мать твою! К тому же днём они мирные жители, а ночью тебе кишки выпустят. Вертолётчик распалялся всё больше и больше. — И потом, мне сверху не видно, кто там бежит — юбка или штаны, я выполняю приказ командования! — А ты обязан видеть, если ты человек, а не хищник, уничтожающий всё живое! — грубо перебил его Дарьянов. — Что касается меня и моих орлов, то мы убивали вооруженных врагов в открытом бою. Я не обвиняю тебя, капитан, но повторяю, что даже на войне нужно оставаться человеком и различать, где бежит вооружённый враг, а где ни в чём не повинный житель этой бедной, несчастной и многострадальной страны. Вновь воцарилось тягостное молчание. Панченко опять собрался возразить, но его комэска, майор Зубов, опередил своего подчинённого. — Помолчи, Андрюха, Петька прав. Во-первых, мы не фашисты, чтобы без разбора убивать всех подряд. Во-вторых, за каким чёртом мы припёрлись сюда вообще? — и майор огляделся по сторонам. — Говорю это открыто, потому что среди нас, боевых офицеров, нет стукачей. Вот ты, Панченко, говоришь, что все они партизаны ночью. Возможно, оно так и есть. Но если они все стали ночными партизанами, значит, мы им не нужны в их стране? И спрашивается: за каким лядом мы сюда заехали, а? Мужики, кто ответит? Вы скажете — политика, государство не наше дело. Нет, братцы, наше, и, похоже, это стали понимать сверху. Зубов ещё раз огляделся по сторонам и взмахнул рукой, призывая всех к себе. — Скажу вам, братцы, по секрету, что скоро это безобразие закончится и наш генерал (вы знаете, о ком я говорю) выведет всех из Афгана. Так что нам, вертолётчикам, ещё много будет работы, чтобы прикрывать ваш выход из этого пекла, господа десантники и танкисты. — Значит, американцы победили нас, коль вынудили уйти из Афгана, — произнёс доселе молчавший лейтенант, танкист. — Поверьте мне, мужики, — всё так же убедительно произнёс комэска. — Я уверен на сто процентов, что и они вляпаются когда-нибудь. В Афгане или ещё где-нибудь. Им боком обойдётся эта эйфория. Потому что нельзя победить штыками этот свободолюбивый народ. И обязательно америкосам и их сатрапам прижгут задницу, да так, что те будут улепётывать через моря и океаны. И как итог, скажу известную истину, мужики, что история учит тому, что ничему не учит. — Правильно ты всё говоришь, командир, правильно, — проснулся раскрасневшийся Панченко. — Только и Петьке нельзя так хлёстко бить наотмашь. Я не барышня, проглочу. Только ведь тебе, Петро, с твоей прямолинейностью, бескомпромиссностью и правдой-маткой ой как нелегко будет в жизни, особенно сейчас, когда она круто начала меняться. И ты ещё нахлебаешься горя и дерьма, говорю это тебе как друг. Ох, попомнишь мои слова, Петька, попомнишь. Неожиданно в купе зашла молоденькая проводница и замахала руками: — Я думала, у вас тут пожар. Немедленно прекращайте курить! А не то… — Красавица ты наша, хозяюшка! Будь ласкова, присоединись к нашему застолью, а дым мы сейчас быстро вышвырнем, — улыбаясь, произнёс Зубов. — Так, мужики, быстро открыть форточку и уступить даме место. Молоденькая проводница немного пококетничала, а затем присела возле стола. — Вообще-то мне нельзя, не дай бог, увидит начальство. Ой, что будет! — Пусть только попробуют, — произнёс Панченко, наливая девушке коньячку. — Пешком до Москвы пойдут. Когда у всех по чуть-чуть было налито, Зубов произнёс как всегда лаконично и в самую точку: — За милых дам! Все выпили стоя, затем капитан Дарьянов вытащил притулившийся у стенки баян и протянул Панченко со словами: — Давай, Панчо, нашу любимую, гусарскую. Вертолётчик развернул меха и под баян запел: Воинское братство, Сквозь огонь веков Ты несёшься конницей, Не щадя голов. Связаны мы крепко Ратною судьбой, А в душе гусары, И тоску долой. Все дружно подхватили: За Отчизну милую, За любовь и честь Всё до дна мы выпьем, Что в бокале есть… Глава 4 Ещё в части Пётр попросил, чтобы не сообщали родным о его воскрешении. Он решил самостоятельно, с помощью сослуживцев добраться до Воронежа. А там вначале встретиться с родителями. А потом уж предстать перед женой и дочкой в таком вот «распрекрасном» виде. А там… на их усмотрение — будь что будет, как бог даст. Так решил Пётр, потому что жизнь есть жизнь, и он не вправе решать за других. Жить вместе с калекой… или нет. Тепло простившись с сослуживцами, доставивших его до самого Воронежа, Пётр на прощание помахал им рукой и медленно покатился знакомым маршрутом. Сердце у него щемило и прыгало, а мозг сверлила одна-единственная мысль: «Как встретят, как примут? И не напугает ли он больных мать и отца? Да и жена с дочкой могут бухнуться от увиденного чудовища». И Пётр впервые испугался. Дом был совсем рядом, но он вдруг остановил коляску. Впервые Пётр не знал, что делать. Он так разволновался, что чуть было не потерял сознание. И внутренне костерил себя за то, что всё же заранее не сообщил своим родственникам о себе. Проходившие мимо люди кто с ужасом, кто с сожалением смотрели на несчастного калеку. Возможно, среди них были и те, кто раньше знал Петра. И Пётр поймал себя на мысли, что начал комплексовать. Мозг сверлила жуткая мысль: «Кто бы мог подумать, что я так долго стремился домой, а, оказавшись возле дома, страшусь туда зайти». Пересилив эти тягостные мысли, он всё же решил сначала завернуть к своему некогда бывшему другу по службе, Ивану Шведову, жившему неподалёку, чтобы разузнать обстановку и не травмировать родственников. Иван жил всё там же и сразу выскочил на улицу, когда к нему в квартиру позвонил соседский мальчишка и сообщил, что на улице его ожидает Пётр Дарьянов. Шведов так и прирос к земле, когда увидел своего бывшего друга в инвалидной коляске, с пледом, прикрывающим ноги, с левой култышкой руки и шрамами на лице. Он медленно подошёл к Петру и, присев, положил свою голову ему на колени. — Петька, неужели это ты, дружище, неужели это ты, — повторял он ежесекундно, покачивая головой. — Как видишь, Ваня, я. Только, пожалуйста, не стенай, иначе я разревусь, на смех всем прохожим. Иван встал с колен и, продолжая вздыхать, проговорил: