Инге Сонел Я думала, мы с Гансом поедем, но у шлюза ждали Степаныч и сам директор КБМ. Наверное, до меня только сейчас окончательно дошло, насколько это для них важно. И опять я себя какой-то… самозванкой почувствовала. Я ведь вовсе не их легендарная Первая. Но, видимо, придётся соответствовать. Пётр Иванович сказал, что нам ехать далеко. Почти восемнадцать часов в одну сторону. Поэтому у нас был полноценный вездеход, с герметичной кабиной и кузовом, который марсиане называют кунгом. Там были пара коек, микроскопическая кухонька и гигиенический отсек. Как Степаныч сказал, даже если буря начнётся, опасаться нечего. Остановимся, ветровые якоря выбросим, и можем хоть пять дней ждать. Хотя бури обычно столько времени не длятся. Первое время мы молчали. Доктор что-то читал, Пётр Иванович вёл вездеход, а я вспоминала наш с Тимом разговор. Он странный получился очень. Странный и хороший, и вспоминать его было тепло и уютно. Хотя поначалу всё не заладилось. Я раньше Тима домой вернулась, и полчаса наверное, не меньше, сидела, просто тупо в стенку глядя. Даже мыслей не было никаких. Хорошо, что Степаныч меня в это время не видел, а то опять начал бы успокоительным колоть и витаминками поить. А потом Тим пришёл. И Том с ним. Его на тележке привезли – вроде как обычный боевой скафандр. Пока Тим под Тома стенной шкаф в коридорчике освобождал, я пакеты с едой разобрала, а то как пришла, так на столе в кухне их и оставила – просто забыла напрочь. Пирожки какие-то с водорослями – марсианской капустой, салат с устрицами, чипсы мясные. Тим на кухню пришёл, сел к столу – а то он, когда стоит, почти всё место занимает, пиво выставил, которое с собой принёс. А я понимаю, что мы за еду эту словно прячемся, потому что каждый хочет что-то сказать – и боится. Ну и я как с вышки спрыгнула: – Что Степаныч сказал? – Говорит, что я прямая линия Оберонца и неизвестной женщины с Терры. Или… – Тим замялся, и я понимаю, что ему совсем не хочется дальше говорить. – Или сам Оберонец. Но об этом он просил не распространяться. Мне бы тут к Тиму кинуться, обнять, а я вместо это спокойно так рассуждать начала: – За первый вариант говорит здравый смысл. За второй – твои смутные воспоминания. Ты доку о них рассказал? – Да. Он потому и предположил этот бред. А потом проверил. – Ну, знаешь, по-моему, всё, что с нами происходит, со здравым смыслом увязывается плохо… Ты сам-то кем себя считаешь? Просто я тут поняла, что это очень важно – понять, кто ты… И вот когда я это сказала, я вдруг его почувствовала – Тима, в смысле. Очень остро, ярко и отчётливо. То есть я и до этого его ощущала, но тут… как будто в обе стороны канал открылся, без помех и ослабления сигнала. И я поняла, что ему страшно. Что он боится потерять себя, и боится потерять меня, и не знает, что дальше. Словно в навигаторе все координатные сетки потёрли, и непонятно, где ты, куда лететь и что делать. И как правильный маршрут рассчитать, да и какой он – правильный?.. Я, кажется, даже тарелку свою уронила. Вскочила, к Тиму кинулась, обняла, к себе прижала – он, когда сидит, его голова как раз на уровне моей груди получается. И поняла, что он тоже почувствовал всё. Мне даже говорить ничего не надо было. Но я всё равно сказала: – Я всегда буду с тобой. Что бы ни случилось. Потому что ты – это ты. И я тебя люблю. Сказала – и прямо почувствовала, как из Тима страх и напряжение уходят. Он ко мне прижался, я его баюкать начала, как… ребёнка. Он, по-моему, даже всхлипнул пару раз. Хорошо, Том промолчал, а то с него сталось бы что-нибудь прокомментировать. Не знаю, что бы я тогда с ним сделала. Потом мне пришлось салат с пола подбирать. Потому что тарелку я и вправду уронила. А уже ночью мы с Тимом ещё раз подробно всё обсудили, и нам уже совсем не страшно было об этом говорить. Словно для нас всё изменилось. Как будто раньше были «он» и «я», а теперь окончательно и бесповоротно стало «мы». Не знаю, как лучше объяснить. В общем, Тим сказал, что генкарты Оберонца у Степаныча, ясное дело, нет. Но по какой-то там ретроспективной модели, которую на основе данных Тима, Ганса и гансовых родичей док построил, процентов на восемьдесят-девяносто выходило, что Тим – это Оберонец. И что он – Тим, в смысле – прекрасно понимает, что это значит, потому что он только за свою сознательную жизнь столько всего нахватал, что никаким регенератором не выведешь. А что до этого было, страшно и подумать. Отсюда и разница. Ну и модель сама по себе всё-таки дело такое, условное. Так что отрицать очевидное глупо и бесполезно. Вот только ему совсем не хочется, чтобы ещё кто-то об этом знал. Ну а кто знает? Я? Я болтать не собираюсь. Доктор и Гейнц? Они тоже молчать будут. Ганс? Про Ганса Тим сказал, что тот уже раз и навсегда объявил его своим брательником, и это всех вполне устраивает. Я не сразу поняла, что такое «брательник», так что Тиму пришлось объяснять. Марсианский язык вообще в плане словообразования – кошмар какой-то, если бы я его без дип-си учила, в жизни бы не справилась! У них куча всяких приставок, суффиксов, порядок слов в предложении меняется как угодно, а если очень хочется, то можно даже одно существительное из двух-трёх слепить, и вроде как нормально всем. Зато в марсианском очень легко всякие ласковые слова придумывать. Ну не называть же Тима – Тимито? Или Тимми, как на Тиране. Не подходит ему. А здесь можно сказать не Тим, а Тима. Или вообще «Ти-моч-ка», но это совсем-совсем нежно и ласково. Мне больше всего «Тим-ка» нравится. А ему нравится, как у меня это получается. Ну а я Тиму рассказала, что Гейнц предложил мне стать Чёрным Драконом. И спросила, что Тим про это думает. Он сразу заулыбался, довольный такой: – Это круто! Но и ответственность… Зато гражданство Марса получишь. – А ты? – я же помню, Тим что-то про этого говорил. – И я. Я давно уже надумывал, да что-то тормозило. Теперь понимаю – тебя ждал. – А с Братством как? – вот странно, но я только сейчас об этом задумалась. Выходит, я их брошу? Как-то нехорошо получается… Но Тим только улыбнулся: – Зуб даю, что Гейнц уже десяток планов понастроил с учётом того, что мы в Братстве. А у этих ребят есть правило. Если тебя призывают на службу, ты временно из него выходишь. Я тебе так скажу: если Марс мобилизацию объявит, значит, жопа случилась не только тут. И в Братстве поймут. Вон, Игрок тоже на Марс, если что, пойдёт. Не говоря уж об Игоре. Тот вообще из КБМ, похоже. – Да? Ну, тогда нормально. Тим помолчал и спрашивает: – А это ничего, что твоему парню полтыщи лет? Ну, на это у меня ответ подходящий был: – А это ничего, что я – наполовину амазонка, родилась семьдесят лет назад и большую часть жизни провела в непонятном артефакте Странников? По-моему, мы друг друга стоим! Про лоа и долг я Тиму ничего говорить не стала. Во-первых, ему такие разговоры не нравятся. А во-вторых, с него на сегодня и так новостей хватит. А вот с меня, как оказалось, нет. Потому что Тим рассказал, что завтра, когда я уеду, ему предстоит сложная задача. Встретить Сергея Ивановича Матвеева. Который вдруг решил прилететь на Марс. Просто туристом. И именно Тиму поручили быть его гидом. На правах старого знакомого, так сказать. – И что ты ему скажешь? – На этот вопрос Гейнц ответил «Ты умный, ты выкрутишься». Я вот теперь думаю, он пиво пить умеет? – Ты его всю дорогу пивом поить собираешься? – Кстати, да… Надо же какую-то культурную программу придумать, – Тим махнул рукой, включая «окно». – Справочная. Путеводитель по Марсу. Для шпионов спецслужб, – он вроде как шутил, но система радостно отозвалась: – Приняла. Уточните: МУКБОП, Адмиралтейство или что-то несерьёзное? Мы переглянулись и захохотали. Тим сквозь смех произнёс: – МУКБОП, – и справочная вежливо ответила: – Принято. Информация на экране и передана в ваш персональный комм. Удачи, Тим. Да уж, пожалуй, она нам пригодится. И мне, и Тиму. Кажется, я даже задремала – ночью-то то я не выспалась толком! – и проснулась от того, что вездеход остановился. – Что-то случилось? – Нет, – Пётр Иванович повернулся ко мне. – Просто у вас есть последняя возможность отказаться, Инге. – С какой стати? Вы же сами сказали, что если я вдруг… сама себя инициирую, это может быть опасно. – Да, – он кивнул. – Но если это – единственная причина, по которой вы согласились… – Нет. Не единственная. Но важная. Я не хочу рисковать. И ведь другого способа решить вопрос всё равно нет, так? Я всё это говорю, а сама думаю: ну, если ты мне соврал, про эту самую инициацию… А что я тогда сделаю? Не знаю. – Нет известного нам способа, – Степаныч влез. – Но если вы откажетесь, мы попробуем что-нибудь придумать. Возможно, эти проявления можно давить медикаментозно… Пётр Иванович на доктора посмотрел неодобрительно, а мне сразу спокойнее стало. Значит, всё правда. Ну и хорошо. Терпеть не могу, когда в последний момент что-то меняется и надо всё перерёшивать и в мозгах перестраивать. – Не-а, – говорю, – Не передумала. – Уверены? – Да. – Отлично, – Пётр Иванович кивнул, снова запустил двигатель и резко вывернул руль, уводя вездеход – ну никак не привыкну его тележкой называть! – с накатанной трасы в каменистую пустыню. – Может быть, вы хотите что-нибудь спросить? – Ну-у… – а правда, что спросить? У меня на самом деле столько вопросов было, что я даже не знала, с какого начать. Куда мы едем? Что мы будем делать? А инициация – это страшно? Больно? Что от меня потребуется? Что будет дальше? Но спросила я совсем другое: – Знаете, может быть, я скажу что-то не то, я не хочу никого обидеть, но мне надо понять. До конца понять. Те люди, которые шли на смерть, чтобы мы долетели… Они делали это, чтобы мы привезли сюда останки Первого? Я понимаю, что это важно, но – погибать ради этого? Грозиться объявить войну Терре? Я правда не понимаю… Мне Степаныч ответил: – Вы о религиозных войнах что-нибудь слышали? – Ну-у… Айкон… Но это, наверное, не то? – Да, не то. Это когда планета на планету только из-за того, что у одних венок на голове терновый, у других – оливковый… Нет, тут другое важно. Мы, наши предки, обещали вернуть всех, когда хоронили погибших во время Зари. Им обещали. Ну и потом… Как ни странно, но это вопрос выживания. Нас мало. Если мы не станем драться за каждого гражданина как за всю планету, нас просто сомнут. Нас будут выдёргивать по одному и изучать под микроскопами, разбирать на части… А так – все знают, мы дерёмся за своих. И за живых, и за мёртвых. Тут и Пётр Иванович заговорил: