Когда Аспен заехал за мной на моей машине и я запрыгнула на переднее сиденье, он взял меня за подбородок и поморщился, будто почувствовав мою боль. – Кто это сделал? – Пальцы надавили прямо на больное место, и я вздрогнула и отстранилась. – Никто. Спарринг. Иногда это происходит. Ужас на лице Аспена уступил место сомнению: – Я думал, тебя невозможно победить. – И такое случается, – кратко бросила я. К счастью, Аспен не видел меня до того, как я привела себя в порядок. – Стой, погоди минутку, я мигом! Через несколько минут Аспен вернулся с пакетом со льдом, который выклянчил у продавщицы в супермаркете напротив спортивного центра. Лед был как нельзя кстати: я уже чувствовала, что скула начинает опухать. – Спасибо. – Серьезно спарринг? – Аспен выглядел обескураженным и не спешил заводить двигатель. Я представила, каким станет его лицо, когда я расскажу правду, и это мне совсем не понравилось. – Да, – кивнула я, прижимая к лицу лед, – мне нужно было… сходить на тренировку. – Завтра снова пойдешь? – спросил он, кажется, немного расслабившись. Чувствуя себя разбитой и неповоротливой, я покачала головой, пытаясь прицепить ремень безопасности. Справившись с задачей, я откинулась на сиденье, вздохнула и в ту же секунду увидела, как из спортивного центра вышла Кира. Обхватив себя руками и пошатываясь от рыданий, она направилась куда-то в сторону, наверное, к своей машине. – Ну так что? – с нажимом спросил Аспен. Я перевела на него взгляд. – Довольно тренировок. Мне не хватит костей, если это продолжится. Это, – повторила я про себя, глядя на удаляющуюся фигуру Киры Джеймис-Ллойд. – Вот и хорошо. – Аспен с облегчением вздохнул, и я втайне порадовалась тому, насколько он порой доверчивый и наивный. – Ну и жуткий же у тебя видок… – Ага, – согласилась я. Наклонившись, я достала из бардачка книгу по торакальной хирургии, и Аспен присвистнул: – Ты что, серьезно собираешься читать это сейчас? – Я не читаю, я рассматриваю картинки. Остаток времени мы ехали молча. Я рассматривала картинки с изображением сердца и думала о Дэйзи Келли, а Аспен слушал радио. – Расскажи о маме. Леда Стивенсон распахнула глаза, мгновенно очнувшись. За окном сгущались осенние сумерки, Эттон-Крик почти полностью утонул в вязком молочном тумане. Плотные темно-серые шторы были раздернуты, открывая вид на город. Как зачарованная Леда смотрела сквозь стекло, представляя, как она молча поднимается с кушетки и, игнорируя все глупые вопросы, выходит наружу, прячется в душных кипенно-белых облаках, ложащихся на землю. Но тут доктор Сивер снова заговорила. Она удобно расположилась в кресле напротив, закинув ногу на ногу. Одетая в алую юбку ниже колен и белоснежную рубашку, доктор Сивер казалась Леде одной из тех шарлатанов, которые допрашивали ее вот уже несколько дней. Лежа на кушетке, Леда со вздохом расправила складки шерстяной юбки, затем сложила руки внизу живота. – Маму я совсем не помню, у меня даже фотографии ее нет. Но все говорят, что она была невероятно красивой. Очень, очень красивой. У нее были длинные белокурые волосы и голубые глаза. Тетя Лаура говорит, что она была изящной. – Леда пожала плечами, как будто не совсем понимала, что значит это слово. Альма Сивер не перебивала ее, даже не делала заметок – знала, что стоит ей пошевелиться, и Леда Стивенсон вновь сбросит с себя сонное состояние, в котором наконец-то начинает разговаривать, и станет бросаться односложными фразами или грубить. Альма была в курсе, что Олива Дюваль не была голубоглазой. Она действительно была худощавой и светлокожей блондинкой, родилась в небольшой французской деревеньке и в молодости перебралась в Эттон-Крик. Все, что говорила Леда Стивенсон, совпадало с истиной, кроме цвета глаз – они были блекло-серыми, почти прозрачными. Альма задалась вопросом: возможно, Леда хочет быть больше похожей на маму и потому оговорилась? Или действительно не помнит ее, поэтому некоторые детали внешности придумала? – Я не видела ни одной ее фотографии, – снова повторила Леда, – но тетя Лаура говорит, что я на нее очень похожа. Надеюсь, это правда. Мне ее очень не хватает. Папа не любил о ней говорить. – Почему? – Не знаю… – Леда глубоко вздохнула и, не открывая глаз, предположила: – Наверное, потому что очень скучал… Папа даже животных не любил заводить, потому что грустил, когда умер мой пес Принц… Папа сказал, что это очень больно – терять любимых. А папа очень любил маму… – Почему ты не любишь говорить о своем отце? – Я… просто. – Ты его боялась? – Вовсе нет, – горячо возразила Леда, напрягшись. – Папа меня любил! Охотно верю, – мрачно подумала Альма, решив копнуть в этот раз глубже. Леда всегда закрывалась, когда речь заходила об отце, что, конечно, не значило ничего хорошего. – Ты должна говорить правду, – мягко сказала Альма, уже представив, как отреагирует на эти слова Леда. Всякий раз, когда они ступали в разговоре на эту скользкую дорожку, Леда выходила из себя, взрывалась и начинала вопить. В этот раз Альма с облегчением отметила улучшение: только светлые брови сошлись на переносице, образуя вертикальные морщинки, и глаза забегали под веками. – Если скажу, он убьет меня. Альма почувствовала волнение и потому не сразу заговорила – не хотела, чтобы эмоции прозвучали в голосе. Взяв себя в руки, она тихо сказала: – Здесь ты в безопасности, Леда, обещаю. Все, что с тобой происходит, я обязана держать в тайне. С тобой ничего не случится, – пообещала она еще тише, – просто расскажи. И все закончится. Леда снова открыла глаза, будто «и все закончится» было сигналом. Она села, горячо заявив: – Это никогда не закончится! Только я заговорю, и он тут же найдет меня и заставит ответить. – Хорошо… – мягко сказала Альма, приподнимаясь с кресла, – давай поговорим о чем-нибудь другом. – Вы не понимаете, – перебила Леда, вскочив с кушетки. Альма тоже встала на ноги, отложив ручку и блокнот на кресло позади себя. Она не сводила с Леды глаз, неприятно поразившись тому, как девушка внешне преобразилась. – Он всегда приходит, – тараторила она, – он приходит вслед за смертью. Он любит смерть, он боготворит ее. Иногда он делает мне больно, но я не могу сказать об этом, потому что тогда… – Леда что-то невнятно пробормотала, медленно опускаясь назад на кушетку. Ее тело разом как-то обмякло, плечи поникли, руки безвольно опустились по бокам. – Это я виновата. Во всем я виновата… Он хочет до меня добраться, но я… не-е-ет, я не позволю ему снова победить… Да, не позволю… Я убью себя до того, как он сделает это вновь. Альма Сивер глядела на Леду сверху вниз, так и не вернувшись в кресло. Она чувствовала, как у нее пульсирует боль в левом виске, как бегут мурашки по телу. Дело не в Кае Айрленд, вовсе нет. Альма уже беседовала с ней и заключила, что девушка страдает от паранойи, бессонницы, и у нее, ко всему прочему, первая стадия депрессии… Но Леда Стивенсон… У нее огромные проблемы. Альма не была уверена, что психотравма – дело недавней гибели отца Леды, она не раз убеждалась, что все идет прямиком из детства. Первопричину нужно искать именно там – в прошлом. И пока Альма будет искать эту причину, нужно поместить Леду Стивенсон в медицинский центр на обследование. Она должна находиться под наблюдением, ведь если не принять меры, то желание причинить себе вред будет расти. И потом попытка увенчается успехом. Она причинит боль себе. Или тем, кто будет с ней рядом. Мне снился странный сон. Казалось, тело и разум принадлежали другой девушке, у которой другие желания и мечты, – не мне. Это не я. Это не я. Это не я, – убеждал разум, когда надо мной навис Ной, и я почувствовала, как его пальцы бережно касаются моей припухшей щеки, когда ощутила сухой поцелуй в уголок губ. Я распахнула глаза – сон был ярким и отчетливым, а Ной – плотным и реальным. Если это не я, тогда почему волосы Ноя щекочут мое лицо, и если это не я, тогда кто дал команду рукам? Я потянула вверх его футболку и почувствовала под пальцами твердые мышцы спины. – Сейчас все будет по-настоящему, – сказал Ной, и я даже не отстранилась, когда его губы накрыли мои. – Ты и не целовалась никогда, – и снова сухой поцелуй, – ведь тот чмок с сыном тренера… – Что? – Я резко выставила руку, и Ной уперся в мою ладонь; демонстративно опустил на нее взгляд и произнес: – А что? Да, я знаю про сына тренера. – А тот поцелуй? – Какой такой поцелуй? – насмешливо прищурился он, выпрямляясь. Я быстро села, ощущая стыд и негодование. – Тот, который был на кухне. – Ммм… – протянул Ной задумчиво. Затем медленно покачал головой: – Нет, я хочу показать тебе настоящее чувство. – Что это значит? – отшатнулась я, насторожившись, но Ной не спешил отвечать. Он пододвинулся. Холодные пальцы очутились у меня на затылке, и по телу тут же поползли мурашки. Взгляд глаз-льдинок стал сосредоточенным, будто Ной собирался меня чему-то научить и теперь подбирал нужные слова. – Я хочу показать тебе, что значит жить и чувствовать. – Вторая рука, такая же холодная, тоже оказалась на моей шее. Ной придвинулся ближе, и я уже открыла рот, чтобы спросить, куда он лезет, но он перебил мой мысленный вопрос: – Доверься мне, Кая. Верь мне. Верь мне, – нежный шепот коснулся моих губ, и я сдалась, закрывая глаза.