Аделия никак не могла проморгаться, чтобы понять, где она оказалась и что с ней. Только чувствовала, как ледяной холод пробирает до костей, медленно поднимается от щиколоток к коленям, и выше – уже лижет бедра и пронизывает легкие. Страшно от того, что сердце может быть нанизано на это чуждое и ледяное, как свежее мясо на шампур. Поэтому старалась не дышать – казалось, что одно неверное движение и жало пробьет ее до затылка. Шорох рядом. Совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Но нет сил поднять ее, чтобы проверить. Словно парализованная, с единственной дозволенной возможностью – смотреть – Аделия уставилась прямо перед собой. – Маменька, как больно, – горячечный шепот из темноты. – Терпи, – голос суровый, недобрый. Тяжелое и частое дыхание, прерывающееся протяжным стоном. – Не могу больше. – Терпи! – Маменька, за что мне это? Господи, почему же так больно? Словно рвет изнутри… Плеск воды. Снова движения кого-то невидимого. Аделия чувствовала себя, как покойница – темнота давила, забивала легкие липким, тягучим страхом, не позволяла разобрать лица говоривших. Только слышать. Рваное дыхание и стоны страдалицы да суровый окрики «маменьки», приглушенные и от того еще более страшные. – Дай, посмотрю. Из темноты выдвинулся огонек, мутным кругом качнулся по низкому сводчатому потолку. Аделия поняла – она в каком-то помещении, очевидно, без окон. Тусклый, еле различимый желтый блик свечного огарка выхватил из темноты женский силуэт: темная кофта, длинная, в пол, юбка. На голове – платок, завязанный на затылке, острые концы распластались по спине, будто обрезанные крылья. Женщина ссутулилась, присев на низкую скамью. И тогда Аделия увидела ту, что сдавленно кричала: молодая совсем девчонка. Длинные волосы выбились из косы, прилипли к мокрому от пота лбу. Губы искусаны в кровь, зубы из последних сил сжимают деревянный обрубок. Девушка полусидела, упершись руками в стены, ноги широко раздвинуты в коленях, юбка задрана, оголив белый живот. Девушка запрокинула голову, застонала. «Маменька» посмотрев под юбки, удовлетворенно кивнула: – Недолго еще осталось, головка видна. Сердце Аделии забилось, готовое выпрыгнуть из гортани: это молоденькая девушка, она рожает! Гадалка подняла глаза, чтобы убедиться, что навязчивый запах сырости ей не снится: она, как и женщина у свечи, в подвале. Деревянные, плохо струганные плахи на полу, обшитые деревом стены. Аккуратные ряды полок, отчего-то пустых, если не считать нескольких глиняных кувшинов. Не подвал – погреб! Женщина распрямилась, прикрыла ноги девушки, погладила по колену: – Терпи, дочка. Терпи. Щас полегче-то станет. Отойдя к одной из полок, взяла кружку и поднесла к губам дочери. Та, отдышавшись между схватками, выплюнула изо рта кляп, припала к кружке. Сделав глоток, поперхнулась, закашлялась. Мать стукнула по загривку, прикрикнула: – Тихо ты! Услышат… – и опасливо прислушалась, взглянула наверх. – Мама, спирт же это, – пролепетала девчонка. – Нельзя же маленькому… Мать опустила глаза, пробормотала: – Теперь уж без разницы… Новая серия схваток, девочка металась в бреду, не кричала, только вздыхала тяжело и протяжно. Все сильнее и чаще, пока не схватила ртом пропитанный сыростью воздух. Пальцы сцепились в прорехи между досок, спина изогнулась дугой, крик застрял в горле, ударился о материнскую ладонь, закрывшую рот. Вздох облегчения, и девчушка отключилась. Аделия с ужасом наблюдала, как в соломе у ее ног копошиться окровавленный ребенок. Пожилая женщина отняла ладонь ото рта дочери, наклонилась к младенцу. Ловко перерезала пуповину. Положила мокрую тряпицу на голый живот дочери. Ребенок не кричал. Кряхтел и беспомощно возил по животу кулачками, подслеповато моргал. Женщина взяла его в руки, осторожно, будто боясь испачкаться. Опасливо покосилась на бесчувственную девушку. Перекрестилась. Обхватив головку младенца, крепко прижала ее к животу. – Ай, люли-люленьки. Прилетели гуленьки, Сели гули на кровать. Сели гули на кровать, Стали гули ворковать, Стала Аня засыпать. Женщина замерла, прислушиваясь к глухому, безвольному дыханию. Аделия смотрела и не могла понять, что происходит: почему женщина так странно держит ребенка, почему не укутает его, не обмоет и не согреет? Почему не позволит припасть к материнской груди. Секунды тянулись, слипаясь в минуты, а женщина продолжала прижимать к себе младенца и напевать колыбельную. «Господи, вы же задушите ребенка!» – пульсировала в висках, но Аделия по-прежнему не владела своим телом и могла лишь наблюдать и давиться горячим, застилающим глаза гневом. Словно во сне, проматывая вперед происходящее, она видела, как женщина подложила бездыханного младенца к матери, как та очнулась, едва стоя на ногах ощупывала младенца, беззвучно плакала и звала на помощь. Видела, как мать умывала ее, заплетала косы, выпроваживала наверх, в дом. Как вытащив несколько досок с пола и опустила младенца в заранее приготовленную могилу. Ледяной холод пульсировал в висках, Аделия медленно превращалась в сырость, растворялась в ней. Глухой стук забиваемых досок – по вискам. Отдаленный крик петухов – прогоняя морок. И женский крик, разрывающий легкие, срывающий связки до хрипоты. Аделия чувствовала эту боль, потому что рвались ее собственные связки. Она кричала. – Ада! Аделия! Тело сотрясает от дрожи, пальцы цепляются за что-то горячее и живое. Знакомые запахи ударяют в нос, вытесняя густой и липкий запах сырости, а ее собственный крик оглушает, рассыпается о стены. – Аделия, ты меня слышишь? – вонь нашатырного спирта и расплывающийся образ Макса, склонившегося над ней. – Господи… – встревоженный шепот Светланы. Аделия попробовала сесть, Макс удержал ее. – Ты как себя чувствуешь? – Я знаю, что произошло с этой девочкой, – Аделия прикрыла глаза, снова опустила голову на пол. ⁂ Макс горячился: – Ада, я не могу вызвать мужиков, сорвать их в праздник или с дежурства, сославшись на то, что тебе привиделось. – Тогда вскрой пол, – Аделия сидела на кухне, подобрав под себя ноги и укутавшись пледом. Пальцы прижимались к большой кружке чая с лимоном, взгляд бесцельно блуждал по стенам в поисках ответа: как такое могло произойти? Что могло заставить женщину задушить собственную новорожденную внучку? Она снова и снова прокручивала увиденное в подполе. Глиняный кувшин, несовременные одежды обеих женщин, рисунок архитектора Свиридова и дата, оставленная на полях – 1956 год. «Это произошло в 50-е?» – Аделия терялась в догадках. Макс фыркнул: – Тогда надо еще и тетке сказать, что ты увидела призрака, и «обрадовать», что хочу найти его тело под полом их веранды… Ты в своем уме вообще? – Макс прошелся перед девушкой, постучал указательным пальцем по своему лбу. Аделия подняла на него прозрачно-ясный взгляд. Под ним он всегда терялся. – Дай мне телефон, пожалуйста, – попросила и кивнула на свой сотовый, лежавший на подзарядке. Макс послушно подал. Встал напротив. Скрестил руки на груди. Девушка активировала экран, открыла перечень контактов. Выбрала один из недавних, набрала. Макс, угадав, кому она собирается звонить, предостерегающе напомнил: – Семь утра, Ада. Первое января… Ты человек вообще? Девушка подняла на него глаза, вздохнула. Набрала сообщение и отправила. Макс медленно перевел дух, сел напротив: – Ты так уверена в своей правоте? Не боишься показаться смешной? Девушка покачала головой: – Лучше сейчас показаться смешной, чем потом многие недели мучаться и видеть снова и снова эту сцену, – она успела пересказать Максу увиденное. – И потом – что ты предлагаешь, если не это? Макс отвернулся. Уставился в окно. – Ты уверена, что запомнила место, куда был помещен младенец? Девушка медленно кивнула. – Ты мне не веришь? – она поняла: если он скажет «нет», – это станет концом всего.