Часть 16 из 18 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И шатко и валко по беспокойному Бискаю дошли до португальского порта Авейру, который считается одним из самых красивых городов Португалии. Чтобы добраться до самого города, нужно со стороны Атлантики пересечь обширную лагуну с одноимённым названием и войти в центральный судоходный канал, делящий город пополам и проходящий как раз по исторической его части. Большинство старых построек сохранилось на южной стороне канала. Но старый город и одна из центральных улиц, рассечённая посреди узким бульваром, местами поглощаются современными зданиями, которые прорастают сквозь архаику исторического лица древнего Авейру, претендуя на некое лидерство. Но они больше похожи на агрессивные сорняки среди культурных растений.
В отличии от Лиссабона, Авейру совершенно плоский город, и передвигаться по нему пешком или на велосипеде не составляет труда даже для ленивых. Несмотря на то, что некоторые восторженные свидетели и называют Авейру второй Венецией, сравнение это далеко от действительности. Есть только отдельные, но очень характерные параллели. Это – наличие нескольких каналов, образованных с незапамятных времён речными наносами в прибрежной лагуне. По этим каналам, так же, как и в Венеции скользят расписные лодки. Но не гондолы, а молисейру. И расписаны они нередко в два основных цвета: снаружи – жёлтый и внутри – синий. Встречаются и реверсивные сочетания с незначительным добавлением белых вставок, но крайне редко. Причём, цвета насыщенные до предела: если жёлтый, так это цвет разлитого желтка, а синий очень близок к цвету индиго. Украинский жовто-блакитный прапор намного бледнее.
Конфигурация молисейру тоже отличается от гондолы, у неё высокоподнятый с плавным загибом вверх заострённый нос и более низкая корма с характерным длинным румпелем и массивным, навешенным на острый транец, пером руля. Современные молисейру имеют, как правило, механический движитель, и шкипер, держась за румпель, выполняет, в основном, обязанности рулевого. Сейчас эти изящные лодки редко используют по своему прямому назначению. В более старые времена они предназначались для сбора водорослей в лагуне, которыми, как гирляндами, обвешивали высокий рогатый нос лодки – это было удобно и, как сейчас говорят, технологично. Сами же водоросли использовались по большей части как удобрения. Сейчас молисейру являются визитной карточкой города. Владельцы содержат их в чистоте и порядке. При желании можно заказать водный тур на этой изящной, лёгкой и грациозной ладье. Наши скромные заработки и минимальные запросы к жизни не располагали к подобным излишествам. Тем более, что сами мы находились на своего рода большом железном молисейру, пусть и зелёного цвета, и не с загнутым вверх носом, но всё равно на полноценном плавающем средстве.
Я мог бы всего этого не рассказывать, но дотошность моей натуры требует сохранить этот материал, дабы меня не уличили в сокрытии виденного. Я считаю, что не поделиться увиденным, а также утаить мысли, впечатления и образы, возникающие в душе, то же самое, что проявить наивысшую степень скопидомства. Поэтому также не могу обойти молчанием одну из уникальных и важных культурных достопримечательностей Португалии – фаду.
Фаду можно услышать в кафе, ресторанах и «клубах фаду». Португалия без фаду, что Испания без фламенко, или Австрия без вальса. По-португальски «фаду» пишется «saudade». Фаду – это глубокий грудной женский голос, исполняющий песню, полную внутренней тоски и печали, надежд и страданий, любви и обречённости под аккомпанемент двенадцатиструнной португальской гитары, по звучанию близкой к мандолине, и виолы – гитары классической. Это уже устоявшееся во времени португальское трио заставляет замереть слушателей, проникнуться моментом сопричастности к жизни, к её трагическим проявлениям, ибо, как сказала однажды моя мама, опираясь на свой долгий опыт, жизнь в конечном итоге – это трагедия. Фаду, как раз, и олицетворяет весь пафос этой трагедии. Только ради фаду стоит приехать в Португалию.
Стоянка в Авейру оказалась короткой. Я галопом проехался по старым улицам этого южного городка: по его каменным морщинам, хранящим долгую и сложную историю. Трудно поверить, что всего четыре столетия назад город оказался отрезанным от моря в результате ужасающей бури, практически закрывшей наносами вход из Атлантики в бухту Риа-ди-Авейру. Гавань быстро обмелела и заилилась, практически прекратилась процветавшая ранее торговля металлами и удивительно красивой изразцовой плиткой «азулежу» с неповторимым национальным рисунком. И только в середине XIX века жители города прорыли новый канал, тем самым, дав ему вторую жизнь, и ещё раз доказали, что жизнь без торговли тускнеет. Экскурсии в прошлое не менее интересны, чем вояжи в реальном времени. В любом случае нельзя обойти стороной это уютное место на западном краю Европы, если уж ты в него попал. И было бы непростительным не ступить на брусчатку авейровских мостовых, не полюбоваться фасадами домов, декорированных причудливым орнаментом местной азулежу, не прикоснуться к лоснящимся краской бортам молисейру.
На оживлённом разъезде у моста через канал под большой чёрный «Мерседес» попал шикарный японский мотоцикл класса «камикадзе». Образовалась солидная дорожная пробка, которую пришлось объезжать по узкой верховой старинной улице. Вот оно – бесспорное преимущество велосипеда. Все стоят, а я еду.
16.071993. Porto
Откуда пошла Португалия. – Один из мостов через Дору. – Вдоль Атлантического побережья. – Особенности прибрежной зоны. – Купание в умеренно тёплом Португальском течении. – Местное Roze и фрукты. – Левая коммерция с борта «Шереметьево». – Сколько стоит рыба? – Палтус под пиво. – Варенье из цельнотянутой алычи. – По брусчатке. – Похвала велосипеду.
Четырёхчасовой переход на север, и мы – во втором по величине городе Португалии – Порту. Нужно ли мне говорить о том, что эти слова этимологически связаны и родственны по элементарному принципу наложения? Даже не лингвисту понятно, что одно произошло от другого. Единственный вопрос – какое из них первично? И, оказывается, это очень легко установить. По всем историческим данным город Порту существовал ещё до образования самого государства и первоначально назывался Portus Cale, затем Portucale. Отсюда – Португалия. Надеюсь, на меня не обидятся португальцы, если я назову этот город зерном Португалии. Из него в итоге выросла эта прекрасная страна.
Город расположен в устье реки Дору. Мы встали к причалам в районе моста дона Луиша. Мост опирается на высокие скальные выступы по обоим берегам реки и своей гигантской арочной опорой напоминает элемент Эйфелевой башни. Недаром его строил ученик и компаньон самого Эйфеля Теофил Сейриг. А, впрочем, дорогой читатель, зачем тебе эти сведения? Лучше прокатимся вместе со мной на велосипеде по окрестностям. Это более здоровый способ существования, чем рыться в пыльных фолиантах истории.
Рано утром мы подадимся в сторону Атлантического побережья, изрезанного многочисленными живописными бухточками, будто специально предназначенными для общения с океаном. В каждой бухточке пляж, огороженный скалистыми выступами, хаотично разбросанными по всему побережью. Эти каменные глыбы валяются так небрежно, что можно подумать, их разбросал в далёкие мифические времена гулявший вдоль берега великан. Песчаные пляжи чередуются с галечными – выбирай на вкус.
Отдельные прибрежные закутки напоминают глубокие купели, защищённые от океанского прибоя рифом – грядой скалистых образований и камней, – где волнение океана умеряется сразу на несколько баллов.
Вода в купелях оказалась на редкость холодной. Я в полной мере почувствовал на себе умеренно-тёплое Португальское течение, которое в тот день на фоне жаркого солнечного дня обжигало и не давало насладиться в полной мере морским (а точнее – океанским) купанием. Загорающих было много, купающихся – единицы. Когда я переодевался после омовений в благословенных водах Атлантики, тонконогий португалец с густыми чёрными усами, как у нашего «деда», прислонившийся спиной к большому скалистому валуну, спросил меня о чём-то по-португальски. На всякий случай я ответил по-русски: «Очень холодно!». Португалец рассмеялся, показывая ровные белые зубы под чёрными усами, будто я сказал что-то очень смешное.
После бодрящего купания хорошо было проехаться по ровной асфальтовой дорожке вдоль кипящего прибоем Атлантического океана, насладиться быстрой ездой и открывающимися видами, сменяющими друг друга, как в детском диаскопе. Насколько красива и благоуханна бывает наша Земля в своих нерукотворных проявлениях! Для того Дух Божий во тьме носился над водою, чтобы, в конце концов, создать свет, а затем твердь небесную и земную (и стало так). «И назвал Бог сушу землёю, а собрание вод назвал морями: и увидел Бог, что это хорошо» (Бытие, 1; 10). И возник пейзаж, которому нет равных, ибо в нём проявились осмысление и радость. И нет ничего более прекрасного, чем эта граница на стыке океана и тверди.
Возвращаясь назад, я наконец-то увидел массовые купания. Купались в основном на относительно мелководном пляже, защищённом с двух сторон мысами и расположенном ближе к устью Дору. Уверен, что вода там была теплее. «После хорошей велопрогулки не мешало бы выпить настоящего португальского вина», – подумал я и свернул в попавшийся по дороге магазин. В нём за 600 крузейро я выбрал себе пятилитровую пузатую бутыль сухого Roze с нарисованным на этикетке мостом дона Луиша, килограмм спелых яблок (100 крузейро), апельсинов и бананов (180 крузейро за кг.). Чтобы был понятен уровень цен, даю курс на тот период: 163 крузейро = 1 доллару. В Авейру цены немного ниже. Вероятней всего это объясняется большим притоком туристов в Порту. Хотя между городами всего-то 50 км.
Вино оказалось отменным на вкус. Оно вобрало в себя не только соки земли, но воздух и красоту португальского побережья. Рядом с нами, по корме, стоял мурманский рыбак – БМРТ (большой морской рыболовный траулер) «Шереметьево». Зашёл он по каким-то техническим нуждам. Моряки с траулера организовали левую торговлю своей рыбопродукцией. Рыбаки с наших промысловых судов и в советское время отличались предприимчивостью и небрезгливостью ко всякого рода коммерческим сделкам – народ был лихой – а в отпущенные девяностые и подавно никого не стеснялись. Владельцы местных ресторанов и кафе, оптовики и розничники всех мастей стекались к борту «Шереметьево» и «незаметно» вывозили товар по своим точкам. Это были, конечно же, обоюдовыгодные сделки – рыба в Европе всегда отличалась дороговизной. А в Союзе она была самым дешёвым продуктом. Многие уже, наверное, и забыли, что треска, мойва, путасу стоили по 30 копеек за килограмм. А экипажи рыбопромысловых судов, добывающих эту дешёвую рыбку, тем не менее считались самыми высокооплачиваемыми работниками на всём постсоветском пространстве. Сейчас даже поверить в это трудно.
Поскольку рядовой состав в дележе прибылей не участвовал, матросы и рыбообработчики старались сбыть свою «левую» продукцию, к которой относились самодельные рулетики из скумбрии, вяленый палтус и окунь, строганина из макрели. Всё это считалось и являлось по своей сути рыбными деликатесами. Кто не пробовал вяленого палтуса, тому бесполезно объяснять, насколько он хорош. То же относится и к рулетикам, не говоря уж о строганине. Палтус, правда, оказался подпорченным, с небольшой горчинкой. А это значит, что, или перевисел на вялке, или попал в другой температурный режим. Но всё равно матрос с «Шереметьево» содрал за него 10$.
– Был бы в полной кондиции, – пояснил матрос, – стоил бы дороже. – Но с пивом пойдёт в лучшем виде. Пиво здесь дешёвое – 70 крузейро банка. А в банке ровно 454 грамма.
И он оказался прав. На десять долларов, которые он получил от меня за рыбу, можно было купить ящик баночного пива – 24 банки. А это чуть более десяти литров. Думаю, он не прогадал.
Чтобы пополнить судовое меню, взяли с БМРТ ещё и мороженого палтуса. Тот оказался в кондиции. А чтобы совсем нас ублажить кок Петерис выставил на стол ещё и варенье из остатков, как он выразился, «цельнотянутой» английской алычи. Мы то думали, что она закончилась. Но когда прошли прыщи на лицах наших матросов, которые больше всех налегали на компоты из этой ягоды, Петерис решил продолжить эксперимент и убедиться уже окончательно, что алыча тут ни при чём. Так и оказалось: от алычового варенья прыщевой пандемии не последовало.
Пока мы загружали в трюма местный гранитный камень и каменную плитку для мостовой, я напоследок решился прокатиться по улицам Порту. Почти все улицы этого города мощены тёсаной каменной брусчаткой. Брусчатка эта так плотно уложена, что при езде нет характерных для таких покрытий вибраций и трясок. Едешь почти как по асфальту. Этому способствует и сама поверхность брусчатки – ровная, без покатостей и изъянов. На окраинных улицах кладка брусчатки менее плотная, такая же, как и в наших городах, и, соответственно, ощущаешь это на своём позвоночнике, когда катишь по ней на велосипеде.
В любом случае разъезжать по незнакомым городам – это ни с чем не сравнимое удовольствие. Едешь в незнаемое, в другую жизнь, не похожую на прежнюю. Наблюдаешь за суетой чужого города, рассматриваешь фасады домов, витрины магазинов, мастерских, офисов, кафе, ресторанов, отелей. Выхватываешь из бытия кусочек времени, что останется у тебя в памяти живой картинкой прошлого, которую всегда можно посмотреть, как один из фрагментов прожитой жизни, воскресив её незаметным внутренним усилием. Как хороши и благотворны эти путешествия в никуда! Ты набираешься свободных необязательных впечатлений, впитываешь в себя воздух чужеземных городских лабиринтов, ощущаешь сопричастность к населённому, пёстрому и многомерному миру. Ты как бы летишь над ним, прорезая пространство, – счастливый пришелец из другой галактики, в которую рано или поздно унесёт тебя корабль под названием «Тор».
21.07.1993. Rotterdam
Третий порт мира. – Торговля подержанными автомобилями. – Велосипедизация всей страны. – Кто и как ездит на велосипеде. – Отношение к частной движимости. – Вид на город сквозь крутящееся велоколесо. – Два известных памятника.
В Голландии мы замкнули, круг нашего «кругосветного» плавания. Стоим в Роттердаме, втором по величине городе этого приморского государства. Расположен город, являющийся одним из крупнейших морских портов мира, в провинции Южная Голландия при впадении реки Ньиве-Маас в Северное море. В порту швартуются до 30 тысяч морских и 180 тысяч речных судов ежегодно. Выгружаем брусчатку и бордюрный камень из Порто. Выгружают здесь быстро, поскольку время – деньги. А деньги голландец считать умеет не хуже американца или еврея.
Днём к трапу нашего парохода подъехал местный торговец старыми авто. Впереди себя он нёс как бы сросшуюся с ним большую боксёрскую грушу – раздутый до невероятных размеров пивной живот, мерно раскачивающийся в такт его шагам. На лице торговца была маска пренебрежения и первородного превосходства. Говорил он лениво, будто делал одолжение. Предложил съездить к нему на стоянку подержанных машин, которые он экспортирует исключительно в Африку и бывший СССР (а кому ещё нужны такие машины?). Откуда он узнал, что мы из бывшего? Похвастал (если это правда), что продаёт в день в среднем по 50 штук. Цены от пятисот долларов до трёх тысяч. Съездили со вторым помощником ради любопытства. Действительно, машин у него много. Одних «Жигулей» целая галерея – 45 штук. Второй сосчитал. Пока мы осматривали товар, автокоммерсант довольно быстро протрусил к своей конторе с большим панорамным окном и бесцеремонно прислонился к секретарше, напирая на неё своим большим животом и придерживая рукой ниже талии. Самое удивительное, что секретарша при этом была страшно довольна и неподдельно улыбалась. А впрочем, чему тут удивляться?
Купить автомашину мы так и не решились, а я, возвратившись на пароход, оседлал свой надёжный двухколёсный советский байк Харьковского велозавода и ещё раз убедился, что нет на свете лучшего транспорта, чем велосипед. Надо отдать должное муниципалитету Роттердама: он сделал всё, чтобы поездка на вело была удобной и безопасной. Практически весь город испещрён велодорожками, которые выведут вас в любой район. Дорожки выделены разделительной полосой от проезжей и пешеходной части, многие окрашены в светло-бордовые тона и выложены каменной плиткой, очень похожей на ту, которую мы привезли в трюме своего парохода. И вообще, тротуарную плитку в Роттердаме любят и уважают: она всюду, особенно на тихих второстепенных улицах. Наверное, это более надёжное и долговечное покрытие, хотя наверняка и более затратное.
И нашу, привезённую из Порту, плитку тоже выложат на какой-нибудь из улиц Роттердама. Приятно сознавать, что мы будем причастны к этому, и кто-то будет идти по ней, проживая свою тихую или беспокойную роттердамскую жизнь, а кто-то – ехать на велосипеде, торопясь на работу или за покупками в ближайший универсальный магазин. «Старанием каждого свершается общее», – вспомнил я девиз государства, под флагом которого свершалось наше плавание. Вот и мы, как и сотни, тысячи ушедших поколений вносим свою малую и почти незримую лепту в общее дело. Всмотритесь в любой предмет нашего рукотворного мира – он сделан человеком, ни облика, ни имени которого мы даже не знаем. Мы видим только его скромный вещественный след, слепо и примитивно повторивший деяния Творца, создавшего живую природу, всю многосложную архитектуру которой мы никогда не поймём до конца. Но, вглядываясь в неё, мы рано или поздно начинаем сознавать, что «кирпичики» этой природы, проявленные везде и всюду, есть прямое доказательство Высшего Творения.
По всей видимости, Южная Голландия самая велосипедированная часть Нидерландов и, возможно, всей Европы. С ней могла бы соперничать в этом вопросе, пожалуй, Дания. Перефразировав знаменитые слова Ульянова-Ленина, можно смело сказать, что капитализм – это есть буржуазная власть плюс велосипедизация всей страны и всего капиталистического сообщества. В самом же Роттердаме немыслимое количество велосипедов самых разных марок и фасонов. Ими уставлен весь город. Особенно их много у железнодорожного вокзала, у торговых центров, на площадях. Люди оставляют их, как раньше коней на привязи у столбов освещения, у деревьев, у специальных, вкопанных в землю, металлических дуг, на велостоянках. Роттердам можно смело назвать велосипедной Меккой, где конечно же очень развито и само производство этих «железных коней». Нередко попадаются вполне рабочие экземпляры, которым по пятьдесят и более лет. На велодорожках можно встретить людей всех возрастов и социальных групп.
Вот едет клерк средних лет на изящном чёрном велосипеде, лицо с признаками строгости к себе и людям, и ответственности за возложенное на него дело, одет в добротный тёмный костюм, на перекладине руля болтается кейс. За ним катит школьница в платьице и вязаной кофточке, за плечами ранец, в глазах ветреность и доверие к окружающему миру. На другой улице встречается бодрая старушенция, довольно активно педалирующая на своём сугубо дамском велосипеде с низкой изогнутой рамой и защитной сеткой на заднем колесе, чтобы в спицы, паче чаяния, не попал подол платья. Полная дама, коих здесь не так много, везёт на багажнике белого добротного велосипеда глубокую корзину с продуктами и звенит в звоночек, предупреждая о своём движении. А вот едет астеничный бродяга, похожий на французского клошара, со шкиперской бородой, в старых джинсах с большой заплатой на правом колене, оглядывающийся по сторонам, присматривающийся к окружающей обстановке, будто пытающийся что-то найти или узнать. У бродяги зелёный велосипед марки «Салют», и на самом деле он вовсе не бродяга и не клошар, а электромеханик с теплохода «Тор», стоящего под выгрузкой у причалов Роттердама.
Катящиеся по велодорожкам роттердамцы не вызывают ни у кого ни любопытства, ни любознательности, и даже какого бы то ни было интереса. Это такие же статисты местной жизни, как и все остальные обитатели этого славного города. Создаётся впечатление, что каждый индивид замкнут исключительно на себя и не проявляет ни малейшего внимания к окружающей действительности. Вывести его из этого состояния можно лишь, обратившись с каким-нибудь необязательным вопросом, или случайно наехав на него колесом своего велосипеда.
Молодой мужчина в лёгком нараспашку плаще наезжает на высокий поребрик тротуара рядом с трамвайной остановкой, колесо велосипеда мнётся, приобретает форму знака бесконечности. С досады он бросает свой велосипед на тротуар, стоит над ним минуту, чешет голову, потом машет рукой, плюёт с досады и садится в подъехавший трамвай. А что с велосипедом? Добропорядочный нидерландец на него, конечно, не позарится. В крайнем случае, через неделю-две его подберёт какой-нибудь пришлый бомж, и, поменяв колесо с другого подобного велосипеда, будет ездить по своим заветным местам.
Очень часто встречаются, прикованные к заборам, решёткам или столбам, старые, уже порядком проржавевшие велосипеды, к которым, судя по их виду, владельцы не подходили годами. Отдельные экземпляры просто валяются на газоне или тротуаре, опрокинутые ветром времени, притянутые застёгнутыми на замок поводками. Судьба владельцев этих реликвий неизвестна, можно только гадать о причинах их забывчивости, но материальные свидетели своих хозяев лишний раз напоминают нам о тщетности и рже бытия. И, видимо, именно из названных соображений это реликтовое железо никто не трогает. Тем более, что частная собственность здесь неприкосновенна. Она – идол, икона, верх всех ценностей и достижений капиталистической эволюции. И неважно, что она старая, на вид бесхозная, нефункциональная, она – привитая, но непривившаяся ветвь генеалогического древа человечества.
Хотелось бы ещё отметить, что в Роттердаме установлены памятники оракулу Европы и князю всех гуманистов Эразму Роттердамскому, а также наиболее яркому правителю России Петру I, который учился здесь корабельному делу, и с которого, говорят, пошла настоящая русская государственность. Но, к сожалению, я до них не доехал.
23.07.1993. North Sea
Затопление Северо-Европейских равнин в конце ледникового периода. – Работа наших матросов. – Стахановцы возрождённого неокапитализма. – Рассуждения старпома. – Правила хорошего тона в национальной интерпретации. – Русский моряк Рудольф Хоттабыч Флюс.
Выйдя из обширного горла пролива Па-де-Кале, мы направились в Северное море. Трудно поверить, что в очень давние времена этот морской бассейн был частью обширных равнин Северной Европы, которую в конце ледникового периода затопили воды Атлантического океана. Видимо, именно поэтому море это не является глубоким и его средняя глубина не превышает 95 метров. Однако оно во все времена холодное и ветреное. И мне, находящемуся в тепле машинного отделения, приходится только сочувствовать нашим матросам, работающим на палубе под колючим ледяным ветром этого неприютного моря. Особенно леденит душу униформа нашего матроса-радиста Виктора. Я уже упоминал, что он получил в наследство от другого нашего матроса старые, но ещё довольно крепкие шорты. И поскольку штаны матроса-радиста давно износились, а других у него не было, то шорты являлись у Виктора всепогодной одеждой. Правда, если работа на палубе продолжалась весь рабочий день, а по-другому и не бывало, то капитан перед ужином наливал задубевшему на морозе матросу 150 граммов виски и заставлял выпить залпом. Остальная матросская братия завидовала горемыке, но работать в шортах, всё-таки, никто больше не решался.
Наш старпом, с любопытством наблюдая за действиями наших матросов, которые сводились в основном к рутинным работам по шкрябанию ржавых пятен металлического корпуса, последующей их грунтовки суриком и дальнейшей покраски, рассуждал, подперев кулаком подбородок: – Уникальная компания у нас собралась, как я погляжу.
– Какую компанию ты имеешь в виду? – не сразу понимал я начало его рассуждений.
– Матросы наши, – пояснял он, – стахановцы возрождённого русского неокапитализма. Сочетание что надо: хохол, еврей и татарин. Содружество наций. Братство народов. Наследие советской интеграции. И поговорка «где хохол побывал, там еврею делать нечего» здесь, пожалуй, не работает. Здесь все что-то делают, отрабатывают свои матросские 300 долларов. А Витя ещё и свои 150 граммов капитанского виски.
– Не за красивые же глаза он ему наливает.
– Да, это точно, – соглашается старпом, – не каждый еврей будет морозить яйца за 300 баксов в месяц. Это явление особое. Если взять Виктора, как отдельную особь, то, дай Бог, чтобы все евреи были такими. Тогда, думаю, не было бы ни еврейского вопроса, ни антисемитизма. И татарин наш, Флюс Хоттабович, тоже ведь неплохой моряк. Я иногда думаю: «А почему его назвали Флюсом, а не Геморроем?» Вот, говорят: «Незваный гость хуже татарина». А если этот гость – незваный татарин? Кого он тогда хуже? Еврея, что ли? Или хохла? Не разберёшь.
– А что ты про боцмана скажешь? – подливаю я масло в огонь.
– Боцман? – как бы переспрашивает старпом. – Боцман добрейшей души человек. И вся его хохляцкая хитрость заключается лишь в делании вида, что он якобы хитрее еврея. Чтоб соответствовать поговорке. А на самом деле – прост как полба. Вся тяжёлая работа на нём. Кто пневматическим отбойником ржу с корпуса отбивает? – Хохол! И не смотри, что он полулёжа это делает, так сподручнее, иначе все ноги отсидишь и спину натрудишь. А что в это время делают Виктор с Флюсом? Отбойник то один. А они, сам видишь, окалину за ним подметают. Тоже вроде работают, не придерёшься. Но картина у нас складывается в итоге такая: «Где хохол побывал, татарин гость, а еврею делать нечего». Вот, эта поговорка ближе к нашей жизни.
Второе имя Флюса было Рудольф. Ему это больше нравилось. И действительно, первое имя напоминало зубную боль. Поэтому чаще мы обращались к нему, как к Рудольфу. А за глаза называли по отчеству (Хоттабыч) или просто татарином. Но в быту он оставался настоящим флюсом. Особенно за столом. Перед тем как взять сахарный песок из общей сахарницы, непременно оближет ложку. В горчичницу всегда лезет своей вилкой, в соусницу тоже: помешает и потом уже льёт или вытряхивает в тарелку, куски хлеба в хлебнице перепробует на ощупь все до единого и возьмёт непременно тот, что трогал первым. Хорошо, что матросы сидели за отдельным столом и, по-моему, не замечали тех подробностей, которые замечал я, глядя со стороны. Старпом тоже что-то подмечал. Однажды, сидя в кают-компании и ковыряя спичкой в зубах, он совершенно отвлечённо и невпопад стал рассуждать:
– Вот скажи-ка мне, благозвучно ли такое сочетание слов, как «русский моряк»? Вполне! – сам себе отвечал вопрошающий. – Или «шведский моряк», «английский моряк». В конце концов – «американский моряк». Здесь слова вяжутся, пристают одно к другому, как судно к причалу. А вот, как сказать про моряка татарина? Татарский моряк, что ли?
– Но есть же Татарский пролив, – пытаюсь я продлить логику его рассуждений, – почему бы не быть и татарскому моряку?
– А я думаю, здесь всё очень просто. Татары в массе своей никогда не были мореходами. И земли их чаще были отрезаны от морей. Поэтому нет и сочетания в словах. Это сидит у нас в подсознании. Татарский моряк – одно и то же, что швейцарский моряк или чешский моряк, и даже белорусский моряк. Здесь слова-противоречия. Настоящий оксюморон. Даже украинский моряк звучит с большой натяжкой, поскольку причерноморские и приазовские земли они получили в 22-м от Ленина, а Крымский полуостров от Хрущёва в 54-м. Сухопутные страны не имеют флотов, а значит и моряков.
– Так чей же он тогда моряк?
– Русский! – тут же заявил старпом. – Исаак Ильич Левитан был же русским художником. Так почему же Рудольфу Хоттабычу Флюсу не быть русским моряком.
book-ads2