– Нет, точно смоковница, – всё более утверждаясь в своей версии, повторял он, любящим взором вперившись в конусное соцветие. Когда мы подошли к причалу, где полным ходом шла перезагрузка арматурного прута с подъезжающих машин в трюм, дед по-свойски приблизился к одному из стропальщиков и, подправив для приличия усы, спросил его на русском языке с явным йоркширским диалектом: – Эта, э-э-э, смокоуница?… Он так и сказал – «смокоУница», будучи в полной уверенности, что английский докер отдаст должное его произношению. Рабочий взял шишку, долго вертел в руках и, пожав плечами, сделал вывод: – I don’t know (я не знаю). – Наверное, Библии не читает, – предположил «дед». Я не стал разуверять «деда» и объяснять, что на смоковнице растут не яркие конусные шишки, а почти невзрачные фиги. Он мог бы ещё не так понять и обидеться на меня. Пусть уж лучше думает, что смоковница растёт не в Палестине, а в Англии. Матрос-радист с боцманом нашли где-то в окрестностях Куинборо дикую яблоню и несколько алычовых деревьев. В итоге принесли на камбуз целый мешок плодов. Тащил мешок, конечно, боцман. Матроса бы мешок свалил на первом шагу. В тот же день кок испёк большой яблочный пирог и сварил компот из алычи. Флюс морщился от компота. А боцман настаивал: – Пей-пей! Зря я, что ли, собирал? Здесь же сплошные витамины. Будешь здоровым и пуленепробиваемым. – Уж лучше пусть меня убьют из автомата, чем пить такую кислятину, – отвечал на это матрос Флюс, – аж скулы сводит. – А ты хочешь на шару и ещё, чтобы сладким был? – возмущался боцман. – Пей! Шаровый компот мы пили почти 10 дней, и он нам здорово надоел. Навитаминизировались так, что у некоторых пошли мелкие красные прыщи на лице и шее. Сначала не поняли, в чём дело. Но матрос Флюс, он же Хоттабыч, объяснил: – Это всё от компота. Деревья были брошены, бесхозные. Может, там почва заражена. Я вот не пил, и прыщей нет. – Что ж ты сразу не сказал? – стали выговаривать ему свои же братья-матросы. – Сразу! – передразнил Флюс. – Скажи я сразу, меня бы боцман съел и компотом запил. А сейчас сами видите: результат, так сказать, на лице. – Ну, дай бог тебе здоровья, что предупредил, – отреагировал на это матрос-радист Виктор, у которого прыщи пошли не только по лицу и шее, но и по всему телу, особенно по спине. – Кажись, алыча вся кончилась, надеюсь, на ноги уже не перейдёт. Но в любом случае яблочные пироги и компот из подозрительной алычи всё-таки внесли разнообразие в нашу картофельно-мясную и макаронно-рыбную трёхдолларовую диету. Вечером на судно вернулся из увольнения второй механик по фамилии Ленивко. Лицо его было в пятнах машинного масла, а в руках, таких же грязных, как и лицо, он торжественно держал перед собой средних размеров колесо корабельного штурвала с деревянными рукоятками-рогульками по окружности. Жизнерадостная улыбка и весь вид механика могли означать только одно: перед нами стоял чудом спасшийся в жутком кораблекрушении штурвальный матрос с трёхмачтового брига, наскочившего на рифы неподалёку от Куинборо. Все члены экипажа, конечно же, погибли. Остался один Ленивко. И вот он перед нами, до конца выполнивший свой долг, и не отпустивший штурвала даже в самую роковую минуту. – Откуда дровишки? – спросил рулевого со штурвалом наш старпом Язепович. Ленивко выдержал внушительную паузу, и поведал нам следующее: – Здесь в затоне, неподалёку от нас, стоит списанный английский буксир времён адмирала Нельсона – всё ржавое, но всё на своих местах. Будто команда буксира бросила его только вчера. Посуда, книги, журналы, инструмент – ничего не тронуто. Я вот решил штурвал на память взять из рулевой рубки. Первый трофей, можно сказать. – А если это действующий буксир? – предположил старпом, – а команда просто сошла на берег, и завтра им выходить на рейд или ещё куда. Без штурвала далеко не уйдёшь. – Не-а, – заверил Ленивко, поворачивая штурвал влево, будто получил команду от старпома, – на всём слой пыли и двигун разобран. Сразу видно, что брошенный. После этих слов двое матросов и третий механик, которые сидели в кают-компании, молча поднялись и пошли на выход. За ними со словами «надо посмотреть» встал и боцман. – Если что снимать для хозяйства, – проинструктировал вслед Ле-нивко, – инструмент не берите, там всё есть. Заброшенное судно, это, как заброшенный дом. Когда-то в нём кипела жизнь, было тепло и уютно, рокотала динамка, освещая помещения, громыхал главный, пеня воду винтом и придавая ход всему существу плавучего дома, вещало на полке радио, сновали люди; кок готовил баранье рагу и пудинг на десерт, кто-то спал после вахты, кто-то листал журналы, а матрос-рулевой лихо закручивал круглый деревянный штурвал, направляя судьбу экипажа – жителей этого железного ковчега – в русло, известное одному лишь Богу. Где сейчас этот экипаж? От него не видно даже теней. Лишь артефакты его бывшего в истории присутствия остались на своих местах, когда время ударило в свой роковой гонг и возвестило очередное небытие. Члены нашего экипажа, как добросовестные археологи, перебрали все закрома заброшенного буксира, и в итоге «Тор» пополнился лишней посудой, глянцевыми журналами, пепельницами, предметами личной гигиены и кое какой рабочей одеждой. А третий механик снял с главного двигателя водяную помпу и прихватил заодно наборы гаечных ключей и другой нужный и ненужный инструмент. Ключи точно не соответствовали нашим размерам, т. к. были дюймовой калибровки. – На всякий случай, – пояснял он, – в хозяйстве ничего лишнего не бывает. – Вот теперь точно этот буксиришка с места не стронется, – голосом земского судьи, как приговор, возвестил старпом. Нельзя сказать, что всё принесённое с буксира нам было катастрофически необходимо. Но в человеке почему-то заложен принцип чрезмерного накопительства. Во всех сферах нашего существования излишество нас губит. А принцип разумной достаточности редко бывает востребованным. И все наши излишества, которые мы копим (на чёрный день что ли?), именно в этот чёрный день, условно говоря, сваливаются нам же на голову. Этот тезис трудно понять тому, кому они ни разу не сваливались. – Зачем тебе штурвал? – спросил я на всякий случай нашего механика. – Ты что, не понимаешь? – начал он с вопроса. – Повешу дома на стену. Красиво и винтажно. Это ж произведение искусства. Попробуй – сотвори такой. С ширмачка точно не сделаешь. А если на биче буду без денег сидеть, пойду сдам в комиссионный магазин, как коллекционный антиквариат. За него хорошо должны дать. Ведь это предмет уходящего века, ручная работа. – Дадут мизер, а вот продать могут дорого, – подытожил старпом, – из опыта знаю. 11.07.1993. Biscay bay Вхождение в Бискай. – Экономия и её результаты. – Коллективный портрет экипажа в судовом интерьере. – Внешний вид бывает обманчив, или кто во что одет. – Минимум-минимору м нашего матроса-радиста. – Флюс Хоттабыч, он же Рудольф. – Шорты с барского плеча. – Спартанец в кроссовках. – 150 г. виски и две пары носков. Третий раз за рейс входим в Бискай. Это только в реку нельзя войти дважды, как утверждал Гераклит. А в Бискайский залив, оказывается, можно входить многажды, что я и делал на протяжении всей своей жизни. Куда бы ты ни пошёл, пройти мимо Биская практически невозможно. Самый трудный вопрос для меня: сколько раз я в нём бывал? Скажу только одно – много. И даже, может быть, очень много. И всегда, будь то днём или ночью, летом или зимой, в високосный год или в обычный, – всегда он бурлив, неспокоен, мятежен, грозен и строптив. И всегда наводит на те или другие мысли. Надо, наконец, отметить, что хозяин нашего парохода слыл большим экономом. Экономил он на всём: на наших зарплатах, на продовольствии, на рабочей экипировке, на материальном снабжении, на аварийных спасательных костюмах (вместо положенных десяти термоизолирующих надувных спаскостюмов на борту находилось только восемь). В случае форс-мажора и оставления судна в море двое членов команды лишались реальной возможности спастись. И поскольку рабочей спецодежды нам не предполагалось, то каждый придумывал для себя способы одеться: находили старые комбинезоны или покупали новые, доставали из закромов такие избыточные накопления советских времён, как недоношенные ботинки, шапки и шапчонки, военно-морские бушлаты, тренировочные х/б штаны с вечно вытянутыми коленками и т. п. Если бы весь наш экипаж построить по борту в нашей «парадной» одежде по случаю церемониального входа в очередной порт, картина предстала бы весьма плачевной – нас могли бы принять за морских гопников с большой морской дороги, каковыми мы, собственно, и являлись. Единственное, что у нас оставалось приличным – это наша квалификация. Советская выучка всегда вызывала только уважение. Но квалификацию, как штаны, на себя не натянешь, сразу её не видать. Поэтому, встречая нас по одёжке, можно было только удивляться со стороны пестроте и несуразности нашей экипировки, в которой мы напоминали банду расхристанных революционных матросов или в лучшем случае пиратов, потерпевших кораблекрушение. Конечно, если бы мы ходили под флагом Великобритании или Соединённых штатов, это являлось бы своего рода вызовом и в определённой степени шоком. Но поскольку на судовом флагштоке реял флаг Антигуа и Барбуды, то нам всё сходило с рук: каков флаг, таковы и матросы. Безусловно, «Весёлый Роджер» нашему судну подошёл бы ещё больше. Но чёрный флаг с человеческим черепом и перекрещенными костями не давал тех финансовых преимуществ, которые были у дешёвого флага далёких Антильских островов. Наш матрос-радист – единственный кормилец большой семьи (двое детей и жена-армянка) – тоже вынужден был на многом экономить, как и хозяин парохода. Взяв из дома запредельно выношенные штаны, он уже в середине рейса остался в буквальном смысле с голой задницей, и когда выходил на швартовку, то старался всегда быть лицом к «залу». Под залом здесь подразумевается пространство, с которого его мог увидеть посторонний глаз или, другими словами, – невольный зритель. К невольному зрителю мог быть отнесён и капитан на мостике (штурмана и матросы были более снисходительны и неприхотливы к таким видам), и швартовщики на берегу, и случайные обыватели или должностные лица, встречающие пароход. Остатки интеллигентности не позволяли нашему матросу-радисту показывать свой пролетарский статус со спины. Могли бы не понять. Сжалился над ним его же собрат – матрос Флюс. Флюс – это его настоящее имя. А вот отчество – сложное и длинное – пришлось для простоты укоротить до Хоттабыча, что по звучанию и приближало к оригиналу, и сохраняло соответствие первых и последних слогов. Флюсом Хоттабычем его называл только капитан, за что Флюс на него страшно сердился и по древней национальной привычке точил на него в каюте нож. Но это было рефлекторно – в традиционно-эстетических рамках, чтобы соблюсти характер и форму самоуважения. Среди остального экипажа к нему обращались исключительно только по имени, или только по отчеству. Это он принимал, как должное. Но больше всего ему льстило, когда произносили имя Рудольф. По мнению Флюса оно больше всего соответствовало его внутреннему состоянию и было близко к оригиналу, так как содержало две общие буквы – «ф» и «л». Может быть, он позиционировал себя со своим известным земляком и танцором Рудольфом Нуриевым, сбежавшим в своё время на Запад. Стоило кому-нибудь из экипажа обратиться к нему как к Рудольфу, так сразу же тот счастливец становился его лучшим другом на весь день. Итак, Хоттабыч (или Флюс, он же Рудольф) со своего «барского плеча» и от щедрот своего сердца подарил нашему стоическому матросу-голодранцу старые, задрипанные, но ещё крепкие шорты по колено. Это были бывшие рабочие брюки из джинсовой ткани с обрезанными штанинами, заляпанные краской, грязные, с висящей на обшлагах бахромой. Теперь Виктор, довольный и отошедший от внутреннего конфуза, носил их, не снимая, при любых обстоятельствах: и на работу, и в рубку (вахта у руля), и в столовую. Было даже подозрение, что он в них и спать ложился. И это понятно – никакой замены этим шортам у него просто не было. Вчера в Ла-Манше было довольно прохладно. Однако Виктор даже при довольно свежем норд-зюйдовом ветре расхаживал по открытой палубе в шортах от Хоттабыча. Правда, летний низ компенсировался зимним верхом: на нём плотно сидел вылинявший, похожий на шкуру гиены, ватник, затянутый в поясе длинной, болтающейся ниже колен, пропиленовой бечевой (чтоб не поддувало). Но шорты и драные белые кроссовки, найденные третьим механиком на пляже в Испании и в итоге отданные Виктору по причине неподходящего размера, слишком уж диссонировали с остальным, более приличным гардеробом. Причём, кроссовки Виктору тоже были малы, но он догадался разрезать задники большим боцманским ножом так, что его голые пятки свободно вылезали наружу. – Что, этот спартанец, не может носки надеть? – справлялся капитан у старпома, стоя на ходовом мостике и наблюдая работу матросов на палубе. – С носками ему обувка жмёт, – пояснял старпом. – А если простудится? – тревожился капитан. – Закалённый, – успокаивал капитана старпом, – он каждый день отжимается руками от палубы по шестьдесят раз, причём, руки на кулаки ставит. И на тентовой трубе подтягивается, как на турнике, по тридцать, а после переворот в упор – десять раз. И всё без пауз. – Тогда пусть после работы зайдёт ко мне в каюту, – решил капитан, – я ему сто пятьдесят грамм налью, чтоб не заболел. На улице всё-таки свежо как-то. На верхней палубе действительно было прохладно и ветрено, а работать пришлось с утра до ужина. К концу дня ноги у Виктора не только покрылись гусиной кожей, но буквально посинели. Он выхаживал по крышкам трюмов, которые приходилось отскребать от плотно прилипшего испанского цемента, как фламинго, высоко поднимая при ходьбе колени. Только у фламинго колено сгибается назад, а у Виктора вперёд. И это казалось странным. Из каюты капитана Виктор вышел довольный и краснощёкий. После принятия дозы виски он признался капитану, что не носит носки не по причине узкой обуви, а по причине их полного отсутствия. – Так отвалится у тебя всё, – заключил капитан, – пойдём севернее, там вообще холодрыга начнётся. – Уже не страшно, – уверенно произнёс матрос-радист, – я двоих уже настрогал, мне хватит. – У тебя братья есть? – неожиданно спросил капитан. – Один есть, – признался Виктор. – Знаешь сказку? Так начинается: «Было у отца два сына: один умный, а другой – моряк». Похоже? А дальше сам сочинишь. Даю тебе из своих запасов две пары носков. И, пригрозив ему кулаком, добавил: – Попробуй только не надеть! 14.07.1993. Aveiro Город у лагуны. – Сравнение с Венецией. – Молисейру, как визитная карточка города. – Единственное место в мире, где делают азулежу. – Фаду. – Немного истории.