– А мы твоего гнилого чирика раздербаним козырненьким трюльничком – раз-раз и – ватерпас. – Ох, ох – напугали! Мы и не такое видели. Тузяку-пузяку на кон выставляю. А ну-ка, служивые, кто на новенького?! А? Бита? Карта бита, не убита. Кто следующий? – Дамец! Ну, кто комиссарского тела хочет попробовать?! – Вальтецом завалим червивым! – А козыри-то бубики. Забирай своего вальтеца липового взад. Туфты здесь не надо. Ситуацию сечём и рассекаем по секундам. Горбатого нам не подсовывай. Всё равно на чистую выведем. Я думаю, иностранцу, основательно изучающему русский язык, бесполезно переводить подобные диалоги. Мы только загоним его в ступор. В крайнем случае, он подумает, что над ним просто издеваются. Все усилия игроков, совершенно не обращающих внимания на цементную пыль, были всецело устремлены на то, чтобы обыграть боцмана, оставить его в дураках. Ещё в начале нашего рейса проигравший «дурак» залезал под стол и кричал оттуда «ку-ка-ре-ку». С дальнейшим развитием игры правила ужесточились, уж слишком лёгкой была расплата. Большинством голосов постановили лоб проигравшего удостаивать тремя ударами полной колоды карт. Карты, к общему сожалению, с каждой игрой становились всё более растрёпанными и мягкими, и удары, соответственно, носили весьма гуманный характер. Чтобы они стали более ощутимыми, всё-таки пришлось принять коллективное решение перенести дружескую экзекуцию со лба на нос. А поскольку боцман в большинстве случаев оказывался проигрантом, то в течение всего нашего вояжа по морям, городам и весям он ходил сначала с красным, хорошо набитым лбом, а в дальнейшем – с красно-пунцовым распухшим носом. Даже на фоне дублёного загорелого лица такой нос всё равно диссонировал с другими лицевыми органами и выделялся, как предмет чужеродный. Боцман время от времени скашивал на него глаза, ставя зрачки у переносицы, и грозил кому-то в пространство здоровенным кулачищем, иногда приговаривая: – Ну, заяц!… Нужно отдать должное игрокам, что правила бития колодой по носу включали в себя обязательное соблюдение мер техники безопасности. Во-первых, ни в коем случае не разрешалось делать более трёх ударов. Даже если бьющий промахивался, это засчитывалось за удар. Во-вторых, проигравший во время неминуемой расплаты должен был руками прикрыть глаза и щёки, зажав свой нюхательный орган тыльными рёбрами своих ладошек. При этом наружу торчал только кончик носа, по которому и наносились положенные удары. Здесь требовалось своего рода искусство. Попасть кончиком зажатой в пальцах колоды по кончику торчащего из ладоней носа, не задев при этом соседствующих с ним кистей рук было делом не лёгким. И если «экзекутор» просто промахивался, то это засчитывалось за удар и – всё. Но если он задевал ограждающие нос ладони, то это уже штрафное очко, которое записывалось на кон проигравшему, и в следующий проигрыш вычиталось из положенного количества ударов. Всегда встречали разочарованием проигрыш нашего матроса-радиста. Несмотря на то что в нём бродили еврейские крови, нос он имел маленький, явно не семитский, а когда зажимал его между ладошек, то попасть по нему практически не представлялось возможности. Описывая детали карточных баталий, я рассчитываю на то, что читатель сможет представить и понять, как заполнялся наш досуг, а, казалось бы, пустячные игры в подкидного дурака разнообразили нашу жизнь и имели большее значение, нежели подобные вещи на берегу. Здесь были и своя интрига, и азарт, и страсти, и эмоциональный накал – всё то, без чего не обходится человеческое существование. А развитие разговорной речи, пополнение народного словаря? Разве это не есть приоритет гомо сапиенса? И вообще человек обязательно должен быть чем-то занят. И неважно чем, игрой ли в карты, или писанием пьес на острове Капри, или поиском призрачных мелилл на севере Африки, или заполнением никому не нужных дневников, главное и основное – не сидеть сложа руки. Потому что незанятый человек может легко польститься сначала на мелкие услуги беса, а потом и на серьёзную сделку с лукавым. А все вы прекрасно знаете, дамы и господа, чем всё это кончается. Поэтому наши матросы (для своего же спасения) постоянно занимали себя или своей непосредственной работой, или игрой в карты. С перерывами на короткий, но здоровый сон. Мне было, конечно, труднее. Я не принимал участия в карточных битвах. Но меня отчасти выручал этот дневник. Он заполнял мой досуг, а я в меру своих способностей и сил заполнял его. Кстати говоря, этот дневник никогда бы не появился на свет Божий, если бы мне под руку не попалась бросовая кипа сброшюрованных светло-жёлтых бланков на радиотелефонные разговоры «берег – море». Они так и назывались: «Seefunkgesprach Land – See». Лицевая сторона бланков густо пестрила графами с плотными надписями на немецком и английском языках. Обратная же сторона представляла собой абсолютно чистую страницу, которая сама просилась для вольного чистописания. Я воспользовался этой возможностью, поскольку на судне писчая бумага считалась большим дефицитом, а бланки эти никому не требовались. Со стороны я походил на художника с палитрой и переносным мольбертом, рисовавшим всё, что вставало перед глазами. Я не рассчитывал на шедевр. Скорее всего, это был лёгкий набросок, который кто-нибудь когда-нибудь достанет с забытых полок, сдует с него пыль и пристально вглядится сначала в общий план, потом в детали, и, возможно, отдельные образы на время оживут и скажут что-то нужное и ценное, приобретут осязаемую форму и вдохнут в бытие, казалось бы, забытое и ушедшее навсегда. 23.06.1993. Vallcarca – Sitges – Vallcarca Обед с бесплатной приправой. – По приморской дороге Барселона. – Валенсия верхом на велосипеде. – Средиземноморский курорт. – Назначение художника. – Приметы респектабельности. – Купание в морском бассейне. – Тревоги за свой велосипед. – Где оно – счастье? – Аномальные зоны шоссейных дорог со знаком (+) и знаком (-). – Крутые экстремальные повороты. – На судне. – Игра отменяется. – Незапланированный отдых и купание на диком пляже. – Ирокез и белые тапочки. – Закат под звуки дербуки и других подручных инструментов. – Обращение к докучливому читателю. – Па карте – Ситжес. – Сaleta de Vallcarca. Обед и окружающий нас быт были щедро заправлены загружаемым в трюма парохода всепроникающим цементом. – Ничего страшного, – рассуждал по этому поводу старпом, помешивая ложкой густую, казалось бы, вот-вот готовую затвердеть солянку, – главное, чтобы период цементирования настал после финишной стадии пищеварения. Отобедав, я отпросился у капитана в веловояж вдоль южного берега Средиземного моря. Хотелось и размяться, и подышать свежим (без примесей цемента) воздухом, и увидеть что-нибудь новенькое. Как всегда, он проговорил дежурную фразу: – Если гарантируешь, что во время погрузки поломок по твоей части не будет, езжай… И добавил: – Турист… Потом полюбопытствовал: – Скажи, в какую сторону поедешь. Чтобы знать, где тебя искать, если что… – А что, если что? Что ты имеешь в виду? – Ну, вдруг опять в какой-нибудь анклав заедешь или ещё куда глубже. – На территории Испании, к сожалению, в силу исторических причин марокканских или каких-либо других анклавов не существует. Кроме Гибралтара, конечно. Но до него так далеко, что тебе нечего беспокоится. Так что – будь спок, не пропаду. Дон’т ворри, би хэппи – как в песне поётся. А поеду налево – в сторону Валенсии. – Я уж думал, до Барселоны покатишь. Здесь всего-то по дороге 30 вёрст. Для голодного волка и бывшего советского моряка 30 километров не крюк, – вставил капитан свою любимую поговорку. (Правда, крюк этот варьировался у него примерно от двадцати до ста вёрст в зависимости от обстоятельств). – Бывал уже в Барселоне. Город он и есть город. Я – на природу. – Но чтоб к ужину был, – предупредил капитан. Я вышел на шоссейную дорогу, повторяющую изгибы побережья, встал на педали и поехал в сторону Валенсии. До неё мне было, конечно, не доехать – слишком далеко. Но я надеялся докатить до какого-нибудь ближайшего городка. Казалось, велосипед ехал сам. Моя внутренняя энергетика генерировала столько лошадиных сил, что они тут же возвращались назад, создавая впечатление, что не я толкаю велосипед вперёд по серпантину наезженной приморской трассы, а он крутит своими шатунами, сообщая возвратно-поступательное движение моим ногам. Я никогда в жизни так легко не ехал. Петляющая по-над морем дорога, пробитая в скальной породе Каталонских гор, несла меня на своих плечах мягко и стремительно. Даже вынужденные подъёмы преодолевались на одном дыхании, как бы по инерции от предыдущего спуска. А спуски были восхитительны, головокружительны, бесподобны. Сама дорога представляла собой гигантский аттракцион с радиусными крутыми поворотами, перепадами высот, манящей перспективой безбрежного дымчато-синего пространства Средиземного моря, нависающими справа скалами, петлеобразными участками «тёщиных языков», когда полотно дороги на особо крутых участках делает один, а иногда и несколько синусоидальных поворотов на 180 градусов. Меня так поглотила эта прекрасная и головокружительная езда, что я потерял счёт времени и расстоянию. Очнулся я на подъездах к незнакомому экзотическому городку, с пробивающимися сквозь него пальмами. Дорога явно ушла вниз, практически сравнявшись с уровнем моря. Я въезжал, судя по изобилию белокаменных отелей и специально выгороженных пляжей, в какое-то курортное местечко, название которого я тогда ещё не знал. Но, судя по всюду проявленной респектабельности, уровень и статус отдыхающих здесь превосходил известные мне мерки. Было очевидно, что я на своём зелёном, обшарпанном велосипеде, в пропотевшей застиранной майке и шортах, вырезанных из старых вытертых джинсов, выглядел здесь босяком и отщепенцем. Но меня это нисколько не смущало. Я чувствовал себя свободным художником в миг озарения. А тогда уже неважно, что на тебе – модный замшевый камзол или истёртые брезентовые штаны. Главное, чтобы живые картины не ушли в череду безвозвратно исчезающих времён. И в подтверждение моих слов, недалеко от набережной показался в окружении высоких развесистых пальм белокаменный Эль Греко, стоящий на высоком постаменте с палитрой в одной руке и кистью в другой. А полотном был расстилавшийся перед ним мир. Он успел нанести на это полотно свои неповторимые краски, придав ему свою особую глубину и многомерность, вычленив главное и убрав второстепенное. Описать красоту наблюдаемого мира в словах не менее сложно, чем написать пейзаж кистью и красками. Разница состоит в том, что слова придают описанию динамику и проникают в ткань времени, а читающий сам дорисовывает подлинник. Не знаю, насколько точно я передаю свои впечатления, но я стараюсь передать их так, как видится моей душе. Ибо душа не слепа, просто очень часто мы не даём ей проснуться, чтобы взглянуть на этот мир её глазами. Городок был ухожен, как породистый королевский пудель у хорошего хозяина. Всюду всё подстрижено и убрано. Каждый пляж аккуратно обрамлён выступающими в море молами-волнорезами. По вытянутой вдоль берега пляжной территории ходят разносчики прохладительных напитков. Среди редкой загорающей публики выделяются женщины с обнажённым от пояса верхом. Сейчас говорят – топлес. И это стало модным на престижных курортах. Наш старпом называл загорающих без купальников нудистами (заменяя первую букву на «м»). А много позднее я узнал, что описываемое мною местечко является не только сборищем этих самых нудистов, но ещё и содомитов или, как их нежно называют в цивилизованных странах, голубых. Раньше всё лучшее было детям, а сейчас – извращенцам. Вот так меняются времена. А вернее, не меняются, а возвращаются с регулярной последовательностью и большим размахом. Я проехал цивильную пляжную зону, завершавшуюся отелем «Тегга-mar». По-видимому, этому отелю принадлежал и расположенный напротив бассейн, обрамлённый прямо в море обширным подковообразным молом. Прибрежная дорожка вывела меня в аллею из южных хвойных деревьев, сросшихся кронами и образующих тенистый тоннель. Здесь опять приложил свою руку невидимый садовник. Он не только создал эту крытую аллею и разбросал меж пальмами цветники из ярких цветов, но и насадил вдоль приморских пешеходных зон древовидные можжевельники, вытянувшиеся на высоту 10–15 метров. А потом ещё и подстриг их в форме идеальных колонн. В общем и целом природа здесь так выглажена, подстрижена, загнана в кем-то очерченную форму, разлинована и подогнана под некий рукотворный формат, что и сам невольно становишься частью этого придуманного ландшафтного дизайна. Всё-таки я решил искупаться в дугообразном морском бассейне при отеле «Terramar». Доступ к нему ничем не ограждался. На слегка вздымающейся от дыхания моря поверхности бассейна виднелось две-три головы купающихся. Я легко избавился от майки и шортов и кинулся в солёные воды морской купели. От открытого пространства самого моря закрывал изогнутый в дугу мол, имеющий посреди небольшой узкий просвет, как в разорванном кольце. Снаружи о мол разбивалась пологая прибойная волна, собирающаяся в бурун у этого бетонного разрыва. За ним волна ослабевала и уже с более редкой амплитудой катила свой вал по поверхности бассейна, полностью утихая на песчаном срезе пляжа. Я лёг на спину и, покачиваясь в этой гигантской колыбели, смотрел в безмятежное чистое небо, то приближаясь примерно на метр к бесконечности космоса, то удаляясь на метр от него. От этого во вселенной ничего не менялось. А если и менялось, то совсем по другим причинам. Рядом со мной также в унисон покачивалась женщина-топлес, тоже лежащая на мерно вздымающейся волне и смотрящая сквозь тёмные очки в небо. О чём она думала, я не знал. Возможно, тоже о вселенной и её бесконечности. Если бы меня увидела сейчас наша команда с «Тора», то наверняка я услышал бы примерно такое: – Ни хрена себе даёт наш электромех стране угля! Мы здесь целый день в карты режемся, дышим цементной пылью, а он, видите ли, развалился с полуголой бабой (миллионершей, наверное) на волнах Средиземного моря и в ус не дует. (Официально я считался третьим механиком, но по старым канонам, связанным с моими прямыми обязанностями, меня чаще называли именно так – электромехом). Иногда по выработавшейся с годами привычке я поворачивал голову и присматривал за велосипедом, стоявшим у пляжной скамейки. Ведь если кому-нибудь взбредёт в голову сесть на него и поехать, то я вряд ли сумею догнать угонщика. А это для меня катастрофа. Если я ехал сюда порядка трёх часов со средней скоростью 20 км/час, преодолев тем самым 50–60 км, то обратно идти пешком придётся часов 10–12, не меньше. То есть, в лучшем случае, только к утру я смогу придти на пароход. От этой мысли мне стало неспокойно, и я решил, от греха подальше, закончить водные процедуры. Хотя, с другой стороны, кому нужен мой старый велосипед? Респектабельность здешней публики сама была гарантией того, что не только кто-то может дотронуться до моего железного Росинанта, но даже и сама мысль о краже просто исключена для отдыхающих здесь буржуа. Но старые стереотипы цепки. От них трудно избавиться в одночасье. Как сказал по этому поводу Али ибн Абу Талиб: «На Аллаха надейся, а верблюда привязывай». Я присел на пляжную скамейку, чтобы обсохнуть, а затем продолжить свой путь, но уже в обратном направлении. Я смотрел на тихую мирную жизнь вне трудовых будней, на слоняющихся без цели по прибрежной мостовой гуляк, на купающихся в бассейне расслабленных людей, на прибранную и ухоженную южную природу и думал: «Смог бы я вот так беспечно и нудно проводить здесь время, не требуя от жизни ничего, кроме неги, тепла и внешнего благополучия?» Ну, день я ещё смог бы выдержать, максимум неделю. А дальше? Дальше необходимо движение, какое-то смещение с мёртвой точки, делание дела, выполнение обязанностей, преодоление барьеров – бег по прямой, замыкающейся в итоге в круг. Но когда он ещё замкнётся? А пока надо бежать. И так все мы бежим по этому кругу, каждый со своей внутренней программой и каждый за своим индивидуальным счастьем и своей мечтой. А не есть ли счастье здесь и сейчас? – Когда находишься в отрешении от недавних и близких забот, в чужом краю, практически голый, без средств к существованию, но здоровый и бодрый, наполненный внутренней энергией к действию, к перемещению в пространстве, имеющий под рукой гениальное средство передвижения – велосипед, работающий посредством мускульной силы. И ещё – я имел желание жить и действовать и участвовать в вечном движении материи, поскольку хорошо осознавал патологическую хрупкость и временность бытия каждого индивида. Конечно, у меня при таком взгляде на сиюминутное счастье всё-таки имелся крепкий тыл – это мой славный пароход «Тор». На нём всегда ждёт меня надёжное пристанище, уютный ночлег и хорошая трапеза, приготовленная нашим бессменным коком Петерисом. Я посмотрел вдаль, в ту сторону, где за синей морской поволокой стоял наш трудяга-пароход. Как далеко отстоял он от этих мест! Меня опять посетило чувство тревоги. Я ведь не взял с собой ни насоса, ни какого-либо инструмента, ни ремонтного комплекта для шин. Любой случайный прокол колеса ставил меня в положение безлошадного рыцаря. Я лишался бы средства передвижения, хотя никто меня при этом не грабил. На спущенном колесе далеко не уедешь. Эта мысль почему-то пронзила меня ещё острее, нежели мысль о краже велосипеда. Я решил, не откладывая, ехать, пока на шестерёнках натянута цепь, и колёса полны сжатого воздуха. Я опять оказался на знакомой мне трассе и опять испытал чувство восторга от стремительной езды. Этот участок дороги имел какую-то свою невидимую энергетику. Возможно, электромагнитной природы или гравитационной, или ещё не известной науке. Если это была электромагнитная сила, то я, как электромеханик, мог бы представить в этом случае полотно дороги, как линейный статор, а себя вместе с катящимся велосипедом, как ротор асинхронного двигателя. Но вот кто включал ток по статорной обмотке шоссейной дороги, мне трудно было представить. Создавалось впечатление, что, перестань я крутить педали, мой железный конь-ротор всё равно нёсся бы галопом, не останавливаясь. Поскольку я не новичок в велотурах и повидал многое, то могу с полной уверенностью сказать, что на земле есть такие места, где складывается совершенно противоположная картина. Едешь, казалось бы, по ровной дороге, и ветер тебе в спину, и погода хорошая, и велосипед смазан, а приходится прилагать неимоверные усилия, чтобы обеспечить движение вперёд. Как будто в этом месте тебя кто-то притягивает магнитом, тормозит и даже тянет назад. Это очень неприятное ощущение, чувствуешь на себе воздействие какой-то негативной, невидимой, но явной в своём проявлении силы. Но стоит преодолеть подобный участок, и велосипед будто бы сам вырывается вперёд и освобождается от пут, тянущих вниз и назад. Обратно я ехал в сторону Барселоны, и Средиземное море оставалось у меня с правой стороны. Иногда попадались участки, особенно на левых радиусных поворотах, где дорога подходила к скальному срезу так близко, что захватывало дух. Одно неверное движение рулём, зазевался, вовремя не повернул влево, и ты летишь в пропасть, на камни, по склону, и дальше отвесно – в море. В таких случаях сами собой приходят строчки испанского поэта Хулио Кортасара: Мы – путь извилистой реки, двойное карт изображенье, дороги поворот – паденье фигурок с шахматной доски. Нечастые автомобили обгоняют меня на прямых участках. На виражах это опасно и бессмысленно, поскольку наши скорости сопоставимы, а чаще я еду даже быстрее, хотя на крутых изгибах приходится поневоле притормаживать из-за риска выехать на встречную полосу при правых поворотах, а при левых можно вообще улететь за пределы дороги – в пропасть. Всё-таки голова велосипедиста находится выше головы водителя легкового авто (и это большое преимущество), ты как бы летишь в пространстве, свободно, как птица, не скованный железными рамками кабины, и в итоге поездка на велосипеде приносит истинное удовольствие и даже наслаждение от чувства, близкого к свободному парению. Это двухколёсное устройство даёт ощущение независимости и свободы (не абсолютной, конечно). На судно я вернулся как раз к ужину. Погрузка закончилась, и боцман скатывал палубу от цементной пыли из пожарного брандспойта. Его красный, припухший от карточных игр, нос повернулся в мою сторону: – Далеко ездил? – спросил. – Да тут недалече. Правда, отсюда не видать. А вот здесь, совсем рядом, можно сказать под боком, есть живописная бухточка. Песок – бархат. Вода – парное молоко. Блатуй ребят, пойдём купаться. – Да ты что, Палыч! Сейчас партия готовится. Надо отыгрываться. – И он посмотрел на свой нос, максимально скосив зрачки к центру. Я спустился в утробу парохода и, преодолевая табачную завесу, стоящую у каюты второго механика, просунул голову в проём не закрытой двери. – Архаровцы, – говорю, – хватит биться на пистолетах, пора и расслабиться. – Что ты имеешь в виду? – в один голос подозрительно спрашивают собравшиеся за карточным столом. – Здесь под боком, где заканчивается причал, начинается райский уголок. Как на туристических буклетах: высокий скальный грот, внутри песчаный пляжик и синее-синее море с плавной прибойной волной. – Где ты такое видел? – с высокой степенью скепсиса в голосе спросил матрос Флюс, теребящий в руках растрёпанную колоду карт и иногда делая ею резкое и хлёсткое движение в воздухе. По-видимому, он отрабатывал, а заодно и предвкушал очередное дружеское, но неотвратимое нособитие. – Высунь голову наружу, посмотри, что делается на белом свете, и увидишь. Цементом уж все заросли по уши. Айда отмываться! Не пожалеете, – вдохновил я компанию. – Сейчас боцман придёт, – услышал опять я голос Флюса, – ему отыграться надо. – Вот боцман вас и поведёт, я уже с ним договорился, – соврал я для их же блага. – Такого быть не может! – засомневались картёжники.