Его не сразу хватились. Подумали, спит в своём теремке. А когда кок Гнат принёс любимой Минькиной рисовой каши с изюмом, никто оттуда не вышел. Теремок оказался пуст. Два дня искали военно-морского медведя Миню. Матросы облазали весь док и весь завод, прилегающие дворы и подвалы, заросли кедрача и березняк на ближних сопках. Часовой клялся, что ночью на берег никто не сходил. Минька как сквозь землю — сквозь док — провалился. Куда он мог деться? Всё стало ясно, когда в заводской ковш снова пришла нефтянка. — Отвалил я от дока и пошёл на нефтебазу, — рассказывал шкипер баржи-самоходки. — Чуть светает, туман… Подошёл к пирсу, хотел пойти швартовы кинуть вахтенному, а на палубе у меня — медведь! О какой! Стоит и шею тянет, берег нюхает. Я — назад, дверь на задрайку. А вахтенный с причала кричит: «Кидай конец! Заснул, что ли?» А когда разглядел, что это медведь, — дёру! Слышу только, как каблуки по настилу застучали. Приоткрыл я дверь и вижу, что медведь целится на пирс прыгнуть, а баржа-то уже отошла, широко… Как он сиганёт! И пошёл в сопки. Поднялся и давай на всех четырёх прыгать. А потом приложил лапу, вроде как честь отдал — ко-омик! Так и ушёл… А вскоре вернулся Булёля. — Эх вы! — с чувством сказал старшина, — А я ему мёду привёз… Он заперся в каюте и там провёл оставшийся день отпуска. — А может, к лучшему, а, старшина? — постучал я к Булёле. — Дикий зверь должен жить вольно. — Да ведь не дикий он! — горевал Булёля. — Убьют его. С вертолёта. Иль так наскочит… Интендант сидел на койке и, шмыгая носом, молча пришивал на китель мичманские погоны. Пока он был в отпуске, пришёл приказ о производстве его в мичманы. — Ну, что ты… Какой же уважающий себя мужчина, тем более лётчик, будет расстреливать с вертолёта беспомощного зверя?! — А то ты не знаешь, — горько вздыхал Булёля, — Мало ли ещё дряни на свете… Вроде бабки Осьмухи… Я пригласил мичмана Булёлю в гости. — Красивая клеёнка, — сразу заметил хозяйственным взглядом интендант, разглядывая кувшинчики и шестерёнки, — Надо бы нам на док в столовую купить. Мы сидели у макаронного стола-буфета и пили чай с Минькиным мёдом. Мичман, как гость, восседал на голубом подаренном табурете, а я на посылочном ящике. ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ Ночью меня кто-то толкнул. Я проснулся. Никого. Тихо. Может, показалось? Но вот опять кто-то взялся за спинку кровати, толкнул и стал покачивать. Шаткая койка запищала и запозвякивала какой-то железякой. Будто я снова оказался в океане на «луковом» пароходе. А может, это со мной что-то стряслось? Колотит дрожь? Когда-то у меня был приступ малярии, и я сам не замечал, как меня трясло, слышал только, как зубы отбивали дробь. Но нет, со мной вроде бы всё в порядке. В дом что-то вошло, вселилось что-то невидимое — я это чувствовал. Какое-то движение, едва уловимые звуки… Я дотянулся и щёлкнул выключателем. Лампочка раскачивалась. Так вот это что — землетрясение! Впервые в жизни я попал в такой переплёт. Уж что-что, а земля под ногами там, где я раньше жил, всегда была надёжна и покойна. Ну вот, кажется, качать перестало. Лишь лампочка на длинном шнуре не могла успокоиться. Я слышал, первое, что бывает при землетрясении, — это дребезжит посуда. Но у меня-то ведь её не было! Эмалированная кружка стоит себе на подоконнике, как стояла. Нет, электролампочка, пожалуй, более «чуткий прибор». И тут опять толкнуло. Лампочка дёрнулась, её мерные размахи нарушились, и она стала качаться по-новому. Я кое-как натянул брюки и выскочил в коридор. — Землетрясение! — заорал я соседям. За дверью завозились, из щели ударил свет. О господи, как же они там копаются, сто раз дом успеет развалиться! А оно всё покачивает, и это очень неприятно, потому что ничего не можешь сделать и не знаешь, что будет дальше. И такое ощущение, будто покруживается голова. — Ну, чего шумишь? — вышел, наконец, заспанный сосед. — Землетрясение! Не видите, что ли?! Вон, лампочка раскачивается! На улицу надо! — Разве это землетрясение? — зевнул сосед, — Это так… землешевеление. А лампочка — чего ей не качаться? Когда наверху пляшут, она тоже качается. — Сосед оглядел меня и предложил: — А ты беги, если хочется. В первый раз ведь, да? Все поначалу бегают. Раза два помёрзнешь на дворе и перестанешь. Но мне, глядя на соседа, бежать на улицу уже расхотелось. Да и толчки вроде бы прекратились. А сосед уже разгулялся. — Слушай-ка, пойдём ко мне. Чайку выпьем по случаю твоего первого землетрясения. Потолкуем. Мы сидели в тёплых мягких креслах и пили крепкий горячий чай. Было тихо и уютно. Из спальни доносилось мирное похрапывание хозяйки. — Этим лампочкам не верь, они, чуть что, сразу качаются. Мы уж знаем: когда балла два-три — бокалы позванивают. Если четыре — вон тот Буратино с пианино летит. А побольше — фужеры кувыркаются. Тут, бывает, электричество вырубают: пожара чтоб не было, если кабель повредит. Ну, тогда уж надо на улицу — чего в потёмках-то сидеть? Только выходить надо с оглядкой: баллов в пять печные трубы могут посыпаться, кирпичи с крыши едут. Но это редко случается. За двадцать лет, что мы здесь живём, только раз, кажется, было. В общем, трясёт частенько, но не сильно. Так-то лучше, говорят, когда земля почаще, но понемножку утряхивается. «Что уж тут поделаешь? Если камчатской земле нужно утряхнуться, улечься поудобнее, придётся привыкать, — уговаривал я себя. — И куплю-ка, пожалуй, такие же фужеры, чтобы знать, какой силы идёт землетрясение. Да и Новый год скоро, не станешь же угощать шампанским из железной кружки?!» А сосед мой совсем развеселился. — Слушай, — говорит, — какой уж теперь сон? Пойдём на Димкиных санках покатаемся. Погуляем немножко, а там и на работу скоро… В небе висела луна. Голубовато светились крыши домов, замёрзшая бухта и дальние сопки; чернели обдутые ветрами, полузанесённые снегом скалы. Тускло поблёскивали стёкла спящих окон. Земля спала. И невозможно было представить, как выглядит та сила, которая могла бы пошевелить её, такую большую, покойную и надёжную. Мы по очереди катались с горки, разбегаясь и падая животом на маленькие санки. — Вы чего это, мужики? — закутанный в тулуп, к нам подошёл сторож магазина. — Новый год, что ли? — Да какой там Новый год, — отмахнулся сосед. — Обычное землетрясение. ДОКМЕЙСТЕР КИЛЬ Небо вдруг завалила мгла, и день померк. Как всадники с шашками по улице промчались белые вихри, за ними сумасшедше понёсся снег. Весь вечер крыша грохотала, словно там бегали в кованых сапогах. Это топала, бесновалась пурга. Я долго не мог уснуть. За грохотом кровельного железа был слышен ровный гул, похожий на шум тяжёлого дальнего поезда. Казалось, где-то в глубине белой пурги работало большое злое сердце. Под наскоками ветра оконные рамы охали и прогибались. От стёкол отваливались снежные пласты, но чёрные глазки тут же снова забивало снегом. Дом был полон каких-то звуков, шорохов и скрипов. Он покряхтывал и упирался. Ночью меня разбудил стук в дверь. За пей стояла белая фигура — пухлая снежная баба. Фигура отколупнула снег с лица, и я узнал матроса с «Колымы». Так называлась большая, более ста метров длиной, рыбоперерабатывающая база. Она пришла к нам на завод месяц назад. — У нас ЧП… Сорвало «Колыму»… Швартовый трос перетёрло… А другой вырвало. Я не представлял, чем могу помочь «Колыме», но мне нужно было быть там. Ремонт этого судна вёл я. Пурга с размаху ударила в лицо, ослепила и задушила снегом, стала толкать его за шиворот и в рукава. Даже в карманах оказался снег. — Не отставайте! — оборачивался матрос. — Потеряемся! Я старался не отставать. Пурга успевала затянуть его следы. Укрыв лицо рукавом, наклонившись вперёд, почти падая, матрос плечом пробивал встречный ветер. «Колыма» занимала слишком много места у ремонтной набережной, и её поставили пока на другой стороне ковша. Механизмы с неё сняли и увезли на ремонт в цехи. Пустая, она высоко и неприступно темнела в гудящей белой мгле, как бастион. Впрочем, бастионного в ней было сейчас мало: какая уж это крепость, если её одолевает ветер? Едва различимый в пурге, на берегу ворочался трактор. В свете его ослепших фар неслись потоки снега. Трактор старался удержать сорванную «Колыму». Но гусеницы его буксовали в сугробах, как в масле, и база медленно разворачивалась в сторону набережной, где стояли траулеры и сейнеры — маленькие, по сравнению с ней, и беспомощные, с разобранными для ремонта машинами. На них уже поднялась тревога, бегали люди: что будет с ними, когда тяжёлая «Колыма» с ходу навалится на них и начнёт мять рыбацкие суда? — Вон где была! — показал мне посыльный. — Пока ходил, ещё снесло! Отвернувшись от ветра, на берегу возле базы стояли встревоженные люди — вахтенный механик с «Колымы», наш заводской капитан, хозяин всей ремонтной гавани Саша Бородин, матросы… Они сделали всё, что могли, и теперь смотрели на меня — что я предложу? Я тоже не знал, что делать. В такую погоду всё становилось очень сложным. Новый толстый, тяжеленный трос сейчас не завести. Заводские катера Саши Бородина тоже не помогут. Вызвать ещё один, два, пять тракторов? Но где их взять? Утих бы этот проклятый ветер! Как мне хотелось заткнуть его глотку, что дует с такой силой! Но пурга на Камчатке бывает и два, и три дня, и неделю… Беда! Беда надвигалась неотвратимо и грозно. Ревела пурга, молчали люди… — Так что сказал докмейстер Киль? — спросил вахтенный механик.