— Отставить! — покрикивал на моряков старшина. — Животное портите. Каждый должен выполнять команду только непосредственного начальника. Тут любой запутается, когда столько командиров. — А кто над ним начальник? — Как кто?! В чьём он заведовании? Вот буду в отпуске, съезжу на консультацию в Сморгонь. Я слышал, это место когда-то славилось тем, что там умели учить медведей. Сморгонской академией называли. Может, кто остался там из знающих людей. Обучу Миню — выступать будем! Булёля выпросил у командира разрешение спускать медведя с цепи. Деться ему было некуда: кругом дока была вода, заводская бухта, а у сходни на берег всегда стоял часовой. Минька носился по пустой просторной стапель-палубе, где при работе дока стоят поднятые корабли. Он принимал участие в уборке снега, растаскивал с рабочими сварочные провода и воздушные шланги. Играя с резиновыми проводами, путаясь в их кольцах, Минька посматривал на сварщика: ну как опять запалит свой страшный огонь? Несколько раз поблизости от него начинали варить, он уже знал, что это такое. Медведь чихал от запаха и дыма сварочной дуги, пугался её вспышек и треска и удирал, вскидывая кургузый зад, к своему теремку. Многоснежная камчатская пурга заносила его жилище по самую крышу. Минька долго не показывался. —,Не знает, небось, что пурга кончилась! — смеялись матросы. — Может, заснул? — посматривал на сугроб Булёля. — Чем не берлога? На доке объявляли аврал. — Миню не откапывать! — предупреждал старшина. — Пусть поспит. Может, он теперь до весны. Наверху на топ-палубе появлялся кок, украинец Гнат. — Зараз будеть ему побудка! Кок начинал скоблить какую-нибудь кастрюльку. При этих звуках Миня не мог оставаться безучастным. Снег перед конурой дыбился, дышал и наконец взрывался. Под хохот авральной команды появлялся заспанный и всклокоченный, весь в снегу, Минька. Он фыркал, отряхивался и тяжёлыми махами проминал ход в сугробе туда, где обычно сыпались подачки из камбуза. — Ну погоди, Гнат! — грозил снизу старшина. — Я тебе нынче самому сыграю побудку! Часа в два ночи! — Добре, старшина! — соглашался кок, — Тильки тоже сготовь менэ що-нибудь вкусненька! Со временем все привыкли к тому, что на доке живёт медведь. Рабочие сами просили дать им наряд на ремонт «Мини-дока». В обед они угощали Миню, а он попрошайничал и занимал их своими проделками. А когда потеплело и на стапель-палубе появился стол для домино, медведь крутился возле людей в брезентовых робах, шумно забивавших во время перерыва козла, заглядывал и пытался сгрести со стола кости. Вместе с рабочими он веселился, когда кто-нибудь азартно стучал костяшкой и кричал: «Вста-ать! «P-рыба»! — и однажды так хватил лапой по столешнице, что все доминошки, как стайка птиц, взмыли в воздух… Завод был перегружен работами, но ремонт дока стал опережать график. Я и не предполагал, что Миня может оказать такую услугу. — А где вторая бригада монтажников? — спрашивал на оперативке главный инженер завода, — Что, тоже на доке?! Ты брось эти штучки! — грозил в мою сторону главный, — Мы плавбазу срываем, а он, видите ли, людей медведем сманивает! Освоился со своим житьём на доке и Миня. Он уже не путал команд и, когда нужно, вытягивался, «отдавал честь» правой лапой, валился на бок при слове «отбой». Но больше всего он любил, когда раздавалось: «Команде пить чай!» Миня поднимался на дыбки, загребал правой лапой, требуя угощения, а левой поглаживал по мохнатому животу. — От понятливый! — восторгался Булёля. — Он бы ещё что-то сделал, да мы не можем научить. Тоже ведь, надо знать… Надо, надо мне в сморгонской академии побывать! При встрече со мной Миня знал твёрдо: должны быть пряники. Если я давал что-то другое, Минька торопливо съедал и настойчиво лез в руки, тыкался в карманы: пряники, пряники-то где? — А вы любитель, — улыбалась продавщица в магазине, — вы один наш план по пряникам делаете… По узкому трапу Миня приловчился забираться на топ-палубу. Странно было видеть появившуюся в люке лобастую медвежью башку и лапы, скребущие когтями по рифлёным металлическим ступеням. Он выбирался наверх и, очень довольный своей ловкостью, радостно топал по узкой и длинной топ-палубе в конец дока. Он любил это место. Там, пожалуй, было спокойнее всего. Внизу, по стапель-палубе, ходили рабочие и матросы, шипела газорезка и гудели сварочные аппараты, что-то тащили, чем-то гремели… Там шёл ремонт, его шум и суета надоедали медведю. С топ-палубы были видны цехи, тесно стоявшие у заводской набережной рыболовные суда. На судах работали люди, вспыхивала сварка, осыпая на воду искры, по набережной двигались неторопливые краны, поднимавшие то пучок труб, то доски, то ящики с отходами от ремонта. А по заводской бухте, называемой акваторией или попросту ковшом, ходили в битом льду трудяги-буксиры «Серп» и «Молот». А в другую сторону горбились сопки с тёмными пятнами кедрача и тянулась бухта, которую пересекала едва заметная тропка, проложенная по льду к дальней нефтебазе на том берегу. Фигура Миньки тоже хорошо видна была на башне дока. Оторвавшись от дела, рабочие на судах улыбались и показывали друг другу: — «Дежурит»! — Опять на «посту»! — А здоровый-то какой стал! Вид с башен завораживал Миню. Он притихал, смотрел на суда, на людей и мычал потихоньку, будто напевая про себя песенку, и покачивал головой — то ли кланяясь издали, то ли осуждая… Бежали за старшиной — Минька не мог слезть без его помощи. Трап не был рассчитан на медведя. Булёля заманивал Миньку сухими грушами и подстраховывал его, когда он, осторожно примериваясь, косолапо ковылял со ступеньки на ступеньку. Но скоро Миня и это освоил. Он научился спускаться, как с дерева, задом. — Сразу видно — сухопутный! — смеялись матросы, — Миня, какой же моряк спускается спиной вперёд? Гляди, подставят тебе вилку! У Миньки обнаружилась странность: он не мог оставаться равнодушным при виде долгополой одежды. Может, это напоминало ему бабку Осьмуху? А может, и ещё тут было что-то такое, о чём знал только Миня. Матросы обычно ходили в тёплых куртках-канадках из «чёртовой кожи», не пробиваемой ветром, или в бушлатах. Шинель и тулуп, которые висели в дежурке, надевал только часовой. Вид моряка в долгополой одежде, должно быть, ужасно смешил Миню. Заметив идущего к трапу, сменившегося с поста часового, медведь мчался к нему и начинал заигрывать, вертеться вокруг, прыгать боком и стараться зацепить болтавшуюся полу. Подбирая шинель, часовой удирал по трапу. Но Миня трап уже освоил. Почти так же резво он лез наверх. И вот — р-раз! — добротное матросское сукно не выдержало, и разорванная пола повисла, путаясь в ногах. А тут, как назло, командир: — Матрос Сенчук! Что за вид?! И матрос получил приказание идти к боцману за нарядом вне очереди по уборке дока… — Товарищ старшина! — обиженный матрос-первогодок показал Булёле рваную шинель. — Ваше заведование, так вы хоть ногти ему стригите! В чём же я теперь буду ходить? От командира ни за что влетело… — Эх ты! — зачмокал языком интендант, — Зачем же ты на глаза командиру полез? Ну ладно, возьми мою… А я в старой похожу, она у меня ещё хорошая… Старшина Булёля был сирота. Как у многих белорусских детей, родителей у него отняла война. Его домом стал док, семьёй — военные моряки. Когда у него вышел срок службы, он попросился на сверхсрочную и решил, пока будут силы, служить на флоте. Родных у Булёли не было, но осталась родина, его Белоруссия. И он, когда начинал тосковать по ней, уезжал туда в отпуск. Только не очень часто это случалось. Не так легко навещать родину, где у тебя нет родных… Я подружился с Булёлей. По вечерам он у себя в каюте играл на мандолине белорусские песни. Легонько подёргивая пластмассовым медиатором струны, Булёля глядел на гриф и тихо подпевал: Ти ж мая, ти ж мая, пирапёлочка… Глаза его становились грустными и смотрели куда-то мимо меня. Старшина нёс морскую службу умело и браво, но, в общем-то, он оказался человеком тихим и неразговорчивым. Может, был таким от природы, а может, его сделала таким война… Но иногда он становился озорным, способным на любую мальчишескую шалость. Он мог запустить с башни воздушного змея, сделать смешную маску. Если откуда-то сверху вдруг планировали и козыряли в потоках воздуха, сквозившего между башен, огромные «голуби», свёрнутые из устаревших ведомостей снабжения, ребята уже знали: это дело рук старшины. Наверное, в такие минуты к Булёле возвращалось его украденное войной детство. Но конечно, всё это он делал в те немногие часы, когда команде предоставляется «личное время» и матросы пишут письма домой. «А в самом деле была бы неплохая пара — белорус с медведем, — думал я, глядя, как Булёля пускает сверху мыльные пузыри, а Минька гоняется за ними внизу по стапель-палубе и фыркает от лопнувших перед носом жидких шаров, — Немало бы доставили они радости ребятишкам где-нибудь в цирке или в ярмарочном балагане!» Вечерами после работы мы с Булёлей ловили рыбу. Он и этим занятием увлекался, как мальчишка. Завод притихал. Лишь кое-где звякало железо, пошумливал двигатель траулера, начавшего испытания после ремонта. В золотой от заката воде бодро торчали наши поплавки. Наживку теребили селявки, поплавки подрагивали и ходили кругами. Минька сидел рядом и тоже смотрел на поплавки, нетерпеливо тыча носом в плечо Булёли. — Ты что делаешь? — отстранялся Булёля. — Столкнёшь ведь! — Но вот поплавок уходил под воду, Булёля вытягивал бычка, возмущённо топырившего плавники, — Ага! Ещё один «бык»! Больше брала мелочь. Булёля снимал рыбку, примерял её к заклёпкам ближнего кнехта: если добыча была меньше расстояния между заклёпками, он возвращал её в бухту: — Иди, бык, нагуливай фигуру! Миня провожал взглядом выброшенную рыбку, гукал и дёргался. — Ладно, ладно, не жадничай, — ворчал Булёля. — Жалеешь, а сам не ешь. На Камчатке коровы и те рыбу едят, а тебе всё давай кашу с изюмом… Булёле надоедали селявки, теребившие наживку, он заглублял крючок и скоро вытягивал плоскую, как лепёшка, с оранжево-чёрными плавниками камбалу: — Вот тебе, Миня, «гидрокурица»! Так матросы в шутку называли её за белое, будто курятина, мясо. Булёля кидал добычу в пожарное красное ведро, снова закидывал удочку и говорил задумчиво: — Вот когда мы с батей ходили рыбачить на речку Ширяйку, раз во какую поймали рыбину… И он рассказывал, как рыбачил с отцом. Но я-то уже знал, что, когда началась война, ему было всего полтора года, всё это он выдумывал… И вот пришло время отпуска Булёли. А Минька остался. Минька скучал. Слонялся по доку, забирался на башню и подолгу стоял там, оглядывая завод и бухту. Но больше всего, видно, его тянуло в сопки. Там буйствовало короткое, но пышное камчатское лето. Плотной зелёной шубой покрывали сопки густые, корявые каменные берёзы, чуть не вровень с ними высились заросли шеламайника, цвели лилии-саранки и кипрей, оттуда доносились запахи земли и трав… Уж не там ли его хозяин, печально-весёлый белорус Булёля? Минька покачивался, переступал с ноги на ногу и, раздувая ноздри, ловил струйки ветра. А у меня наступили горячие дни. Я даже ночевал порой на доке, в каюте старшины-интенданта. Отремонтированные в цехах механизмы везли на док, надо было их устанавливать и проверять в работе. Монтажники смонтировали котёл и ждали топливо, чтобы провести «горячие» испытания. Поздно вечером тяжёлый док чуть качнуло. Это подошла и пришвартовалась самоходная баржа-нефтянка. Она доставила мазут для котла. Вахтенный моторист подсоединил шланг, включил насос и перекачал горючее на док. Утром ко мне в котельное отделение прибежал дежурный: — Минька исчез!