— Глупая, — засмеялся моторист, — тебе же у нас лучше будет! Муху никогда никто не брал на руки, и ей было очень неловко чувствовать себя так далеко от земли. Муха извивалась под рукой моториста, стремясь принять привычное положение. Моторист с собакой на руках прошёл мимо знакомых пакгаузов и по узенькому трапику-сходне поднялся на кран. С бухты набегали волны, и кран плавно покачивался. Очутившись на палубе, Муха растерялась: широко расставив лапы, она боялась сдвинуться с места и старалась сообразить, почему пол под ногами качается и уходит вниз. Она сделала несколько шагов — её мотнуло вбок, и она пошла не туда, куда хотела. Стараясь сохранить направление, Муха устремилась в противоположную сторону, но тут её качнуло назад, и ей пришлось побежать, увернувшись от столкновения с какими-то ящиками. Матросы засмеялись: — Походочка-то у неё морская! Муха поняла, что смеются над ней, сконфузилась и села, тёмными умоляющими глазами глядя на окружавших её людей. Так Муха начала свою новую жизнь на большом плавучем кране. Природным умом и сообразительностью, выработавшейся у неё жизнью в порту, она определила своё отношение к людям и место среди них. К одним она привязалась, к другим была равнодушна, третьих избегала, но со всеми старалась быть одинаковой: она понимала, что это необходимо, если ей привелось жить среди многочисленной команды крана. Но только одного в команде она считала своим хозяином — кранмейстера Николая Николаевича. Он обращал на Муху внимания не больше других, но всегда был с ней ровен и ласков; о хозяйском его положении говорило и уважительное отношение к нему людей на судне, и Муха очень хорошо почувствовала это сразу после своего появления на судне. Вечерами, когда стихало в кубриках, Муха направлялась, стуча когтяшками лап по коридорному линолеуму, к каюте кранмейстера. В открытую дверь был виден Николай Николаевич: сидя за столом, он увлечённо писал. Затенённая чёрным колпаком лампа освещала бумагу, руки и кусок стола со стоявшей на нём фотографией женщины с детьми. Потоптавшись в дверях, Муха заходила в каюту и ложилась на мягкой ковровой дорожке. Кранмейстер писал, не оборачиваясь, словно не замечал собаку. Было тихо, лишь постукивали судовые часы, глухо шумел в машинном отделении дизель-генератор, освещавший кран, через толстую мягкую дорожку чувствовалось лёгкое содрогание от его работы. Муха лежала в напряженном ожидании, смотрела на кранмейстера. Николай Николаевич распрямлялся, откидывался в кресле и смотрел куда-то задумчиво поверх письма, мимо лампы, мимо висевших на стене барометра и карты бухты. Муха поднимала голову, подбирала передние лапы, но он не звал её, и собака ждала, поблёскивая в сумраке влажными тёмными глазами. Наконец Николай Николаевич складывал авторучку — этот звук собака уже знала — и поворачивался к Мухе: — Ну что, Муханский, пришла? Пряча радость, она подходила, поднималась на задних лапах и клала Николаю Николаевичу на колени переднее лапы и голову. Кранмейстер ласково трепал собаке шею и гладил между ушей. Задние лапы у Мухи уставали, но она старалась как можно дольше удержаться на коленях, заглядывала Николаю Николаевичу в лицо и вздыхала, всхрапнув. — Что вздыхаешь? Скучаешь? Ах ты, Муха-Цокотуха, позолоченное брюхо! Ничего, приедет Коляка, будет тебе веселье. Пойдёшь жить на берег. Из всей команды Муха не любила только строповщика Лобуса. Как все собаки, она долго не забывала причинённое ей зло и старалась избегать встреч с этим человеком. Первую обиду Лобус нанёс Мухе вскоре после её появления на кране. Муха стояла на палубе и смотрела на вечернюю бухту. Было тихо, от идущих далеко стороной пароходов набегали на кран ленивые, казавшиеся шелковистыми волны. В них мигали, гасли и вновь зажигались отражения красных, зелёных, белых огней, блуждающий луч прожектора на берегу. Муха, прищурившись, смотрела в подёрнутую свинцово-серыми сумерками даль, раздувала ноздри, ловила запахи в лёгких дуновениях ветра — запахи земли и гнилых водорослей, смолы и краски, чего-то съестного на камбузе. Она не заметила, как сзади подошёл Лобус, подхватил собаку, бросил в стоящую на палубе шлюпку и завалил её брезентом. Очутившись в темноте под тяжёлым душным чехлом, Муха перепугалась, стала биться; пытаясь выбраться из-под навалившейся тяжести. Когда ей удалось наконец освободиться, она выпрыгнула из шлюпки, но не рассчитала высоты и ударилась с размаху о палубу носом. Муха взвизгнула и пустилась наутёк, чтобы не слышать громкого и злорадного смеха строповщика. В другой раз он поймал Муху и посадил высоко на трап, ведущий в кабину крана. Кран покачивало на волне, и собака с трудом сохраняла равновесие на узенькой ступеньке. Муха качалась, тоскуя на высоте, а Лобус стоял под ней, смеялся, и ей страшно было близко видеть его недобрые глаза. Выручил её тогда вышедший на палубу Николай Николаевич. Он отругал Лобуса и снял Муху, осторожно поставив на палубу. Пережив страх и не сумевши даже обрадоваться избавлению, она тихо поплелась прочь, мучаясь от подступившей к горлу тошноты. Лобуса Муха невзлюбила и стала бояться. При встрече с ним Муха жалась к людям: она заметила, что при людях Лобус к ней не приставал. Но такие случаи были редкими. Команда хорошо относилась к Мухе и к коту Гошке, делившим с людьми все радости и тяготы судовой жизни, все штормы и пурги, которыми так щедра Камчатка. Никогда ещё у Мухи не было своего угла, своей подстилки и своей миски, в которой она трижды в день получала со всеми вместе еду. Муха поправилась, шерсть у неё стала лосниться, глаза повеселели. Собака тоже старалась услужить людям. Когда кто-нибудь из команды сходил на берег, она всегда сопровождала его и бежала впереди, задорно закинув на спину баранку хвоста. В судоремонтных мастерских она шла вместе с хозяевами в цехи, семенила по проходу между тесно стоявших станков, поминутно оглядываясь и стараясь не показать вида, что ей страшно среди грохочущих машин. На улице матросы шутливо науськивали Муху на встречную собаку или на кого-нибудь из своих знакомых, и она, ероша шерсть, разыгрывала нападение на «противника», потешно отталкиваясь всеми четырьмя лапами. После этого, переваливаясь на кривых лапах, очень довольная, она тут же возвращалась к своим. На кране Муха нашла серьёзное и полезное для всех дело. Заметив, как матросы ставили капканы-крысоловки, — за каждую пойманную крысу по принятому на кране порядку поймавшему полагался внеочередной выходной день, — они вместе с Гошкой тоже приспособились ловить крыс, с которыми у Мухи были старые счёты со времени житья в портовых пакгаузах. Как только в помещении появлялась крыса, охоту за ней начинал Гошка, а Муха занимала пост около крысиной лазейки. Обычно крыса увёртывалась от Гошки и мчалась в убежище, но тут её встречала Муха. Гремя мебелью и посудой, она сбивала крысу и душила, стараясь избежать болезненных крысиных укусов. Охота велась вдвоём, но крыса становилась трофеем только Мухи. Опа брала её в зубы и тащила показать кому-нибудь из людей, беззлобно рыча на Гошку, если он пытался к ней приблизиться. В один из штормовых дней кран был срочно вызван к судоремонтным мастерским. С бухты дул жестокий ветер, тяжёлые волны били в набережную, взрываясь каскадом белых брызг. Кран качало, в натянутых на стреле тросах гудело. Обычно в такую погоду работы не производятся, но на этот раз грозила авария: волны разбили набережную, и берег заливала вода. Нужно было переставить краном стоявший на берегу в ремонте катер. Встревоженный Николай Николаевич, стараясь перекричать ветер, отдавал приказания. Под порывами ветра кран наваливался на причал, в щепки мочалил деревянные прокладки-кранцы. Муха тоже вышла на палубу. Она видела, как строповщики торопливо заводили под катер тросы, как раскачивался на стреле тяжёлый гак. Тревога людей передалась и собаке, она бегала, суетилась на мокрой, уходившей из-под ног палубе. Наконец, катер был подготовлен к подъёму, но случилось непредвиденное: на раскачивавшейся стреле крана с блока сошёл трос. Медлить было нельзя. Кранмейстер послал завести трос Лобуса, но тот отрицательно покачал головой. — Кто же полезет? — сердито спросил Николай Николаевич. — Почему должен лезть кто-то, если это твоя работа? — Кран должен работать при волнении не более трёх баллов, а при таком штормяге пусть лезет кто хочет! Тогда кранмейстер полез на стрелу сам. Собака с тоской смотрела, как Николай Николаевич, немолодой уже человек, карабкался наверх в паутине стальных конструкций стрелы, гудящих от штормового ветра, металась у трапа и пыталась лезть вслед. Но на помощь Николаю Николаевичу уже поднимались два матроса. Втроём они быстро устранили неполадки и спустились вниз, закоченевшие на ветру, с посиневшими, негнущимися руками. Через несколько дней после этого случая Лобус собрал свой рундук и, не простившись, ушёл с крана. О нём не жалели. Без Лобуса Муха почувствовала себя на кране свободнее. И опять потянулись трудовые дни. Кран ходил по бухте и поспевал всюду, где нужно было поднять или перенести тяжести: и в порту, и на строительстве нового причала, и в судоремонтных мастерских. Погожим вечером боцман Гаврилыч занялся после работы рыбной ловлей. Рыба почти не клевала, лишь изредка попадались, на Гошкино счастье, головастые, с растопорщенными плавниками бычки. Гошка и Муха сидели рядом и наблюдали за ловлей: Муха — на палубе, а кот — на сложенных ящиках. С бухты бежал свежий бриз, в борт крана пошлёпывали волнишки. Слегка покачивало, и швартовый трос, поскрипывая, тёрся о ящики. Вдруг верхние ящики поползли, рассыпались с грохотом, и Гошка не успел глазом моргнуть, как очутился за бортом. Он отчаянно забарахтался в воде и стал тонуть. Муха заметалась по палубе, растерянно и тоненько заскулила, затужила и вдруг — будто подтолкнул её кто-то — прыгнула за борт. Но недаром говорят, что один подвиг рождает другой: увидев Гошку в воде, Гаврилыч отбросил удочку и, скинув лишь бушлат, тоже прыгнул за борт. Схватив за шиворот кота, он выкинул его на палубу, а затем подал выбежавшим матросам и Муху. Гаврилыч после холодного купания отправился в горячий душ, а Гошку обтёрли старым одеялом и уложили в тёплую сушилку рабочей одежды. В этот вечер Муха и Гошка забыли об охоте на крыс. Они лежали на куче грязных спецовок, и Муха облизывала мокрого Гошку. Шерсть на нём слиплась, и ошейник из медной проволоки, надетый, как у всех корабельных кошек, для защиты от действия судового электричества, ранее почти незаметный, болтался на шее. Вечером Муха даже не пошла проведать Николая Николаевича. Но, прослышав о происшествии, он пришёл с Гаврилычем сам. — Эх ты, горе-рыболов, Гошка, — потрепал кранмейстер вздрагивавшего всем телом кота, — как же тебя угораздило? А ты молодец, Муханец, тебя хоть к медали «За спасение утопающих» представляй! Герой! В один из солнечных июньских дней Николай Николаевич приехал в порт на своём «Москвиче», отдал на кране необходимые распоряжения и покатил на аэродром, захватив с собой Муху. Никогда в жизни ей не приходилось мчаться с такой скоростью. Она тянулась в приоткрытое окно, за которым стремительно неслись дома, машины и люди, и ветер сушил ей нос, кидал мимолётом дорожные запахи. На аэродроме было просторно и чисто. На недавно политом бетоне высыхали лужицы воды. Николай Николаевич оставил Муху в машине и присоединился к ожидавшим. Они прогуливались в нетерпении подле здания аэровокзала, рассматривали небольшие, тихо стоявшие с чехлами на моторах самолёты местного сообщения. Наконец металлический голос объявил о посадке самолёта. Над Мухой с оглушительным шумом пронеслась серебристая машина, промчалась по бетонной дорожке и подрулила к вокзалу. Муха из кабины «Москвича» видела, как Николай Николаевич подбежал к самолёту, несмотря на запрещения контролёра, подхватил с высокого трапа жену, обнял и расцеловал детей: тоненькую высокую девочку лет десяти и коренастого темноволосого мальчика-дошкольника. На обратном пути жена Николая Николаевича сидела с ним рядом, а Муха с детьми — сзади. Николай Николаевич ехал небыстро и рассказывал о камчатской земле, о высоких, заросших лесом сопках и белых пирамидах вулканов, с которых не сошёл ещё снег. Его перебивали возбуждённые голоса детей: «Москвич» звенел радостными возгласами и был наполнен счастьем встречи. Коляка вскакивал, смотрел в окно, обнимал за шею отца и угощал его и Муху московскими сладостями. Мухе передалось это радостное, весёлое возбуждение детей. Она топталась на заднем сиденье, ела из перепачканных шоколадом рук печенье и тоже была необыкновенно, небывало рада. В городе машина остановилась у подъезда недавно выстроенного дома. Нежилые новые комнаты пахли краской и цементом. Муха ходила по комнатам и обнюхивала свежевыкрашенные плинтусы, а Колика бегал и вскрикивал, забавляясь звонким, дробным эхом. — Вот тебе собака, — сказал ему Николай Николаевич. — Ухаживай, корми и заботься о ней. Она жила в порту, ночуя где придётся, жила у нас на плавкране и заслужила в свои годы более спокойное житьё. Видишь, какая она маленькая? Ты не должен давать её в обиду. И Муха осталась жить в семье кранмейстера. Елена Викторовна — так звали жену Николая Николаевича — и Верочка не обижали Муху, но и не обращали на неё почти никакого внимания. Всё время проводила она с Колякой, терпеливо снося его неугомонные ласки и выдумки. Снисходя к маленькому Коляке, она не протестовала, когда мальчик запрягал её в игрушечные автомобили, и сопровождала его во время катания на велосипеде. Вечером, когда её хозяин ложился спать, она сидела на кухне и смотрела грустными глазами через открытую дверь в освещённую комнату на Верочку и Елену Викторовну. Муху обижало, что ей запрещалось входить туда, и она вспоминала кран, где пользовалась полной свободой. Здесь ей жилось спокойнее, чем на кране, у неё было отдельное место в углу и сытная еда, она была больше предоставлена себе, но Мухе как раз не хватало внимания людей, грубоватых ласк матросов. Сидя на кухне, она скучала о кране, о Николае Николаевиче, которого видела теперь гораздо реже, о Гошке. В домашней обстановке Муха прожила недолго. Как-то раз, когда Коляка лёг спать и в доме притихло, собака услышала в прихожей шорох. Она поднялась, подошла как можно тише к порогу, осторожно переступая кривыми, узловатыми лапами, и послушала, повернув голову набок: где шуршит? В стоявшей на полу сумке с газетами и журналами шелестела бумага. Муха подошла, сунула в сумку голову, и оттуда выскочила, кинулась к щели у плинтуса крыса. Загремев обувью, Муха опередила её. Тогда крыса метнулась к батарее отопления, прыгнула на неё. Сорвалась, ещё раз прыгнула, и тут её настигла Муха. Укушенная крысой, но очень довольная, Муха взяла добычу в зубы и понесла показать свой трофей Елене Викторовне. Она положила крысу на ковёр и посмотрела на хозяйку. Наконец-то она может услужить новым хозяевам! Муха помахивала хвостом, в глазах её отражался свет лампы, они счастливо лучились. Но когда Елена Викторовна рассмотрела Мухин трофей, она вскрикнула, вскочила со стула и начала кричать на Муху: — Пошла! Пошла вон! Тащишь всякую мерзость в комнату! Она схватила веник, вышвырнула крысу в коридор и веником же шлёпнула собаку. Это не было больно, но очень обидно. Муха сидела на лестничной клетке и не понимала, за что хозяйка выгнала её, почему ей не понравилась крыса: раньше за это Муху всегда хвалили… Где-то приглушённо слышалась музыка. Этажом ниже стукнула дверь — кто-то спустился по лестнице и вышел на улицу. Мухе показалось, что за дверью послышались шаги. Она подошла и прислушалась: нет, дома тихо. Тогда Муха, переваливаясь длинным туловищем на ступеньках лестницы, направилась на крыльцо. С улицы доносились шум автомобилей, говор и смех людей. Даже поздним вечером работал, жил неугомонной жизнью порт — оттуда слышался лязг цепей и грохот лебёдок, голосок трудившегося портового буксира. Мухе вспомнились кран, весёлые матросы, Николай Николаевич и добрая повариха, всегда готовая угостить чем-нибудь вкусным, вспомнился приятель Гошка. Муха тихонько заскулила. Она спустилась с крыльца и вышла за угол. Со склона сопки далеко виднелась бухта, разноцветные огни судов. Набежавший ветерок дохнул солоноватым холодком. Собака стояла, щурилась и раздувала ноздри, принюхиваясь к струйкам воздуха. Потом она снова вернулась на крыльцо. Через открытую дверь подъезда видна была тускло освещённая лестница, вытекал запах убежавшего в чьей-то квартире пригоревшего молока. Муха постояла, тоскуя и поскуливая. На лестнице было тихо. И тогда она решилась: побежала вниз на улицу и, остерегаясь машин, направилась в порт. Меж тёмных пакгаузов она разыскала место, где обычно сидел сторож, но ни его, ни Уголька там не было. Не было в порту и крана. Муха постояла на пустом причале, под которым плескалась чёрная вода, и напрямую — через горы угля и щебня, через песок и раскатившиеся брёвна — побежала к мастерским. Она добралась до них, когда начал брезжить рассвет. Смутно темневшую громадину стрелы, горящую на её верхушке лампочку она увидела и узнала издалека. Муха взбежала по знакомому трапу на палубу, радостно обнюхала знакомые предметы. — Муха? Ты откуда это взялась? — удивился вахтенный матрос. — Ах ты, псина, не забыла своих? — Он приласкал собаку и открыл ей дверь в тёплый, мягко освещённый ночным дежурным светом коридор, — Ну иди, иди, друг-то твой Гошка стосковался, поди… До сих пор Муха живёт на плавучем кране. Развлекая в часы досуга матросов, она скрашивает их нелёгкую судовую службу на далёкой Камчатке. Летними вечерами далеко разносится над тихой водой бухты её звонкий, беззлобный лай.