— Я думаю, Евгений Викторович, если вы не будете возражать, взять на заводе краску и доски для стеллажей да сделать в рейсе самим, моей боцкомандой. — Добро! — подумав, согласился капитан. — С этим решено, а дальше-то как? Нам ведь уходить скоро. В субботу, наверное, уже придёт «Антей». Не успеют подрасти твои чикулята. А с гнездом в море идти — тоже не годится. …На «Геркулесе» уже шли испытания отремонтированных механизмов. Запустили свою, судовую, электростанцию. Работал на малых оборотах главный двигатель. «Геркулес» сверкал свежей краской. Только в носу, где размещались кладовые, борт был ржавый и облупившийся. — Слушай, Стёпа! — миролюбиво сказал боцман мастеру после разговора с капитаном. — Ты на меня не обижайся. Тут, понимаешь, такое дело… — Да знаю я, Михалыч! — улыбнулся Шишов. — Сказал бы прямо, я хоть знал бы… Как решим? — Всё решено. Сам со своими ребятами сделаю. Давай мне краску, какую положено, ну и ещё там что-нибудь в качестве презента: кистей, флейчиков, того-сего… И сразу же актик тебе подпишем об окончании работ. И обрадованный Шишов побежал на планёрку доложить главному инженеру, что с «Геркулесом» он рассчитался. А через неделю пришёл «Антей» — точно такой же сухогруз, той же серии «силачей», построенный годом позже, — младший брат «Геркулеса». Командовал «Антеем» осетин Кадзаев, друг Звонцова по мореходке. После ухода «Геркулеса» «Антей» должен был встать на его место, и его пока поставили рядом. Капитаны встретились на причале. Кадзаев после рейса был ещё в полной форме, а Звонцов в рабочей куртке, но, как всегда, в щегольской «капитанке». — Здоров, Женя! — Привет, Коста! Как плавал? — Нормально! Когда уходишь? — Думаю, денька через три. Сейчас идет ревизия двигателя, потом окраска машины начисто — и гуд-бай! — А чего у тебя полубак не крашен? — Боцман решил сам сделать, в рейсе… Чудит старик! — У тебя Беседочка? — Беседочка. — Ну, этот сделает. Заходи! — Спасибо. Загляну. Боцман «Геркулеса» был озабочен. Близился отход в рейс. Как быть с трясогузками? То, что он договорился с капитаном, с мастером Шишовым, всё это шло насмарку… Выход «Геркулеса» ничто не могло задержать. Чтобы люди попусту не шлялись в нос, боцман натянул от борта к борту шкертик. Он сидел сейчас на люке трюма и смотрел на птичек. То одна, то другая, они через грибок вентиляции шныряли в кладовую. Из фонарной-малярной доносился радостный писк. Птички привыкли к Беседочке. Стоя в дверях кладовки, он не раз наблюдал за кормёжкой. Птенцы росли не по дням, а по часам. Они уже начали покрываться мелкими серыми пёрышками, но всё ещё были так беспомощны… «Как же быть? — думал Беседочка. — Что-то надо придумывать. Но что?» Выход подсказало появление «Антея». У боцмана появилась надежда. Только как отнесутся к этому сами трясогузки? Ну, и конечно, надо поговорить с боцманом «Антея». Боцман там был новый — молодой, высоченный парень с кудрявыми бачками на длинных щеках, по фамилии Свекольников. — Какой может быть разговор, старина? — тут же согласился Свекольников. — Сделаем, конечно! Готовьте, коллега, приданое! Теперь Беседочка отправился к своему капитану. — Пожалуй, ничего другого тут не придумаешь, — одобрил Звонцов план боцмана. — Я поговорю с Кадзаевым. — Надо только нам с «Антеем» местами поменяться, — ещё раз напомнил боцман. — Всё равно ведь завтра уходить… — Это я тоже беру на себя, — пообещал Звонцов. — Поговорю с капитаном заводского флота. Совет молодых капитанов, в котором приняли участие оба боцмана, прошёл быстро и в духе полного взаимопонимания. — Значит, завтра отваливаешь? — Кадзаев с помощью своего боцмана стал накрывать стол у себя в каюте. — Давайте хоть поужинаем вместе, когда теперь увидимся? Поздно вечером заводские буксиры переставили сухогрузы. «Антей» встал на место «Геркулеса». — Давайте приступать к операции, — пришёл к Беседочке молодой боцман, — К операции «Трясогузка»! …Дежурный диспетчер завода видел из своей застеклённой будки, как по палубе «Геркулеса», слабо освещённой ночным светом, медленно двигалась процессия: впереди с фонарём длинный боцман с «Антея», за ним, бережно держа что-то в вытянутых руках, Беседочка. Сзади шли друзья-капитаны. Они проследовали по причалу и поднялись на «Антей». Диспетчер заинтересовался и поспешил на судно. Боцман Беседочка нёс в шерстяной шапочке гнездо вместе с птичкой, позволившей взять себя в темноте. Его лысая голова без шапки поблёскивала в свете фонаря, как круглый матовый плафон. Оба боцмана осторожно переступили высокий комингс-порог фонарной-малярной и скрылись в её глубине. — В чём дело, товарищи? — полюбопытствовал диспетчер. — Что-нибудь случилось? — Порядок, диспетчер, — ответил за всех весёлый Свекольников, запирая кладовую. — Просто мы тут одну необычную операцию осуществили… — Успешно? — опять полюбопытствовал диспетчер. По роду своей службы он должен был знать обо всём, что творилось на заводе. — Гарантия! — улыбнулся Кадзаев, — Если только птаха не прочтёт название судна! Днём «Геркулес» уходил. Как всегда, ему помогали заводские буксирчики «Серп» и «Молот», разворачивая громоздкий сухогруз носом к выходу из ремонтного ковша. Капитан Звонцов в парадной форме стоял на мостике и через мегафон отдавал команды. Огромный бронзовый винт «Геркулеса» медленно поворачивался, показывая кромки блестящих лопастей, и продвигал сухогруз самым малым ходом. Большое судно провожали люди, собравшиеся на палубах других судов, на набережной. — Стёпа, — положил руку на плечо мастеру боцман Свекольников. — Да знаю, знаю, — посмотрел снизу вверх Шишов. — Не буду я пока нос трогать. Тогда скажешь, когда можно… Боцман Беседочка укладывал на палубе швартовные троса. Кончился ремонт, кончились волнения и суета. «Геркулес» прибавил обороты. Свежий ветер вошёл на палубу. Настроение у Беседочки было отличное. Он даже помурлыкивал что-то в вислые усы. Старый боцман чувствовал себя вернувшимся из приятных, но шумных и беспокойных гостей. Теперь боцман был дома. МУХА Муха была из тех собак, которых принято называть дворняжками. Она не умела делать красивых стоек по дичи, которыми славятся охотничьи подружейные собаки, и не проходила науки караульной службы. Может быть, в её роду и были славные имена, но люди не знали их, потому что за родословной дворняжек никто не следит. Муха была чёрной масти, невелика ростом и неказиста. У неё было крутобокое, широкогрудое туловище на толстых и кривых передних лапах с нависшими коленями, лобастая голова, выпуклые тёмные глаза и большие, стоящие торчком и чуть в сторону, уши. Муха родилась в шумном морском порту. Ни дома, ни хозяина у неё не было. В людном порту Муху знали почти все, но одни не обращали на неё внимания, а другие относились не всегда одинаково: они то ласкали её и давали что-нибудь вкусное, то вдруг кричали и отгоняли её, чтоб не путалась под ногами. Весь день в порту шумел и кричал народ, сигналили грузовики и автопогрузчики, ловко укладывавшие всевозможные тюки и ящики, громыхали якорными цепями швартующиеся к причалам большие корабли. Высоко над трюмами кораблей поворачивались неторопливые стрелы кранов, а внизу мимо складов шли с тяжёлыми чемоданами пассажиры. Иногда вместе с людьми приплывала, сходила с парохода собака. Её вели на поводке. Выхоленная, натосковавшаяся на пароходе по земле, собака натягивала поводок, тянулась понюхаться с Мухой, но Муха не обращала на неё внимания. К ночи порт затихал и приходил сторож Сафонов. Это были лучшие часы Мухи. Оттерев от сторожа его пса Уголька, она садилась подле Сафонова. Привалившись спиной к стене пакгауза, сторож курил и поглаживал заскорузлой ладонью Мухину голову. Мухе это было невыразимо приятно, но она не показывала вида и сидела, мечтательно глядя увлажнившимися глазами на бухту. От воды несло холодком, наплывал туман. Пахло обнажившимися в отлив водорослями. Где-то на пароходе говорило радио, далеко разносилось по тихим сопкам и глади бухты. — Эх вы, собаки, собаки! — говорил сторож, когда ему наскучивало сидеть молча. — Хоть и бессловесные вы создания, а всё же с вами веселее. Сафонов тушил окурок и запахивался в просторный брезентовый плащ. Тихо пронося в темноте мачтовые огни, пошумливая машиной, в бухту входили суда. Их встречал вёрткий, обвешанный старыми автопокрышками портовый катер-буксир, подводил к причалам и помогал швартоваться. — Вишь, сухогруз подошёл… — замечал Сафонов. — А вон, видать, «рыбак» пошёл по рыбу… Тяжёлая у него работа, ни днём ни ночью нет отдыха, когда рыба ловится… Мы хоть тоже не спим, да на берегу. Только наша профессия, видать, отмирающая — не будет, должно, скоро сторожей: от кого сторожить-то! И отношение сейчас к сторожам такое, словно это и не работник… И Сафонов вспоминал далёкое прошлое, когда он жил в селе под Тамбовом и караулил сады. Звёздными августовскими ночами падали, глухо тукались о землю яблоки, и в саду, в не остывшем ещё от дневного солнца шалаше стоял яблочный дух. В сопровождении широкоспинных, медлительных и злобных псов он обходил белевшие стволами деревья, прислушивался к звукам дальней гармоники, к частушкам девчат, а над головой у него чертили светлым, сгорая на лету, сорвавшиеся с тёплого небосвода звёзды. — А собаки были разве такие, как вы, тявки? — вспоминал Сафонов. — Львы были, а не собаки! Сторож трепал меж ушей Муху, и Уголёк тоже лез, ревнуя старика, юлил и искал ласку. За полночь сторож задрёмывал. Засыпали и собаки, свернувшись тугими калачами. Муха зябко вздрагивала и видела во сне то, чего не имела наяву: собственную миску с тёплой похлёбкой и своего хозяина, похожего на Сафонова. Но изменения, которые вскоре наступили в Мухиной жизни, не могли привидеться ей и во сне. Однажды к причалу подошёл большой плавучий кран. Мотористы с крана отправились на склад получать оборудование. Они ходили между широких стеллажей с кладовщицей Зиной и неожиданно увидели Муху. Узнав от Зины, что Муха ничья, мотористы решили взять её к себе на кран. Муха ни разу в жизни не посмела укусить человека, хотя люди иногда и причиняли ей обиды. Поэтому, когда моторист поймал её, она лишь беззвучно оскалилась и ткнулась зубами в схватившую её руку, но тут же ужаснулась своего поступка и прижала уши.