— А кто это — проходимец? — Это тот, мимо которого мы проходим, — уверенно объяснила Стёпа. — Он стоит на нашем пути. Мы проходим. И его подбираем. В комнату вошёл папа. На лице усмешка. — Вот, значит, как ты понимаешь, дочка, это слово? Гм! Не совсем логично у тебя получается. Вернее, совсем не логично. Если подбирают, уже, значит, не проходят мимо. И кто проходит? Тот, кто идёт, а не тот, кто сидит на пути идущего… И вообще Ксеня права: это слово немножко ругательное. Так что не будем всю эту живность, это приблудное зверьё называть проходимцами. Лучше станем их называть… м-м… найдёнышами! Идёт? — Пожалуйста, папочка. Как хочешь, так и называй. Лишь бы они птиц не съели. Ксюша, а как поживает Пушок? Ксюша заулыбалась: — Отлично. Знаешь, какой он игривый, ласковый! — Пошли бы вы погулять, пока дождя нет, — посоветовал папа. — Клетку я водружу на крюк, не беспокойся. ЩЕНОК МАРИШИ ГУЛЯЕВОЙ В тот злосчастный день, когда разбушевался отец, Лёшке вечером крепко попало от старшего брата. Их комната называлась по старинке, с давних бабушкиных времён, «детской». Игорь злился, если мама говорила: «Пойди, Лёша, в детскую и принеси…» Или: «Игорь, ты в детской раму оконную закрепил? Не разбило бы ветром». — Какая это детская? — вскипал Игорь. — Для детской нужны дети малые. А таковых здесь нет. — Верно, Игорёк, верно! — поддакивал Лёшка. — Какие мы с тобой дети? Мама смеялась. В тот вечер, едва братья остались в «детской» с глазу на глаз, собираясь лечь спать, Игорь налетел на Лёшку: — Не думал, что ты такой глупец! Детский сад! Взял и обхамил родителей, как… балда последняя! Кстати, в разговорах о штанах и ботинках и ограниченности нет, скорее… ну, что ли, забота о человеке. Дурак! Игорь говорил звенящим шёпотом, и от этого слова его казались почему-то ещё обиднее. Лёшка надулся и ткнул Игоря кулаком в бок: — А ты учись получше, вот папа и не будет сердиться! — Ну, уж это не твоя забота! — зашипел Игорь. — Вот как дам сейчас — кубарем полетишь. И вообще ты ко мне больше не суйся! Я с тобой, как с человеком, а ты… И вот уже несколько дней Игорь с Лёшкой не разговаривает. Точно и не брат он ему. Живут в одной комнате, как чужие. И даже незнакомые. А ведь, бывало, как весело болтали по вечерам. Мама, случалось, в стенку постучит: «Спать пора! Утром не встанете!» От обиды Лёшка даже всплакнул малость на дедовом плече: — Игорь со мной не разговаривает. Я для него — ноль без палочки. — Ничего, внучек, обойдётся! — А ты бы ему велел, деда, чтобы он… опять со мной дружил. Чего не велишь? Тебя даже папа слушается! А Игорю сказать не можешь… Дед молча усмехнулся. Но долго расстраиваться Лёшка не умел. Стоило ему выйти во двор и увидеть знакомых мальчишек, как душой его овладевало веселье и удаль. Природе, как видно, надоело тешить бабок-пенсионерок ясными солнечными деньками: погода испортилась. Порывы холодного ветра срывали листья с деревьев, гнали их по тротуарам и по мостовой. Дождь принимался хлестать по десять раз в день. Канава-траншея наполнилась водой, не очень-то в ней притаишься. Мяч гонять по лужам тоже как-то неуютно. Но ребята находили себе занятие. Играли в прятки, в догонялки, сражались на деревянных шпагах не хуже тех первоклассников, что чуть не свалили Лёшку в канаву. Слава Купцов смастерил кораблик из бумаги и пускал его в луже. Лёшка с Гошкой смотрели и спорили, к какому берегу кораблик подплывёт. И вдруг увидели девчонок. Из подъезда выскочили Петелина с Лузгиной. Присели на скамейку и зашептались — и чего это девчонки так любят шептаться? Но и двух минут не просидели, сорвались с места и куда-то понеслись. А, понятно! Из-за угла показалась Мариша Гуляева. А рядом с ней — вот так штука! — шёл на поводке неуклюжий головастый щенок. — А ведь это, кажется, настоящая овчарка! — сказал Купец. Вытащил из лужи промокший кораблик и вприпрыжку помчался к девочкам. Лёшка с Гошкой пустились за ним. Ух, и фасонила же Гуляева! Выступала важно, поглядывая на всех сверху вниз, будто до неё ни у кого никогда в жизни не было собаки. Однако щенок был в самом деле преотличный. Лапы толстые, хвост коротенький. Сам большеголовый, уши мягкие, болтаются, как тряпочки. Весь серо-песочный, а мордочка тёмная, с чёрным носом и блестящими глазками, во все стороны ими ворочает. Гошка к щенку нагнулся, протянул палец. Щенок тоненько тявкнул. Все засмеялись. А Гуляева нахмурилась: — Свистунов, не трогай! Он должен знать только мои руки! Гошка выпрямился, но сразу завопил: — А Петелиной почему можно? Лёшка поддержал друга: — Где твоя справедливость, Гуляева? Дело в том, что Петелина присела на корточки и забрала щенка в подол пальто. Уж она его и гладила, и за уши трепала. — Ах ты мой миленький! Ах ты мой славненький! — Для Стёпы — исключение, — не совсем уверенно сказала Гуляева. И, помолчав: — Но вообще, Стёпа… ты уж слишком. Овчарок не заласкивают. А это самый настоящий чистопородный овчар! Пират, ко мне! Мальчики и Лузгина дружно фыркнули: Пират и не взглянул на свою хозяйку, высунул язычок и лизнул Петелину в щёку. Гуляева слегка покраснела: — Он ещё маленький. Не все команды знает. Стёпа, отпусти его, слышишь? Петелина поставила щенка на землю и вздохнула: — Как бы я хотела такого! — А ты заведи! — сказал Лёшка. — Попроси родителей. И Лузгина поддержала: — Правда, Стёпа, попроси папу. Может, подарят. Будем с ним возиться. Ведь щенок птиц не съест. — А эти… найдёныши? — сказала Стёпа. — Собака вполне может их обидеть. — Найдёныши? — удивился Купцов. — Какие такие найдёныши? И Лёшка с Гошкой уставились на Петелину. Петелина вынула изо рта у Пирата обшлаг пальто, который Пират с аппетитом сосал, и воскликнула: — Ой, мальчики! Вам не нужен котёнок? Хороший-хороший! Весь чёрный, Чёртиком зовут. — У нас есть кот, — сказал Купцов. — Куда нам ещё? Свистунов сказал: — У нас соседи не разрешат. Вдруг напачкает или что-нибудь стянет. Снизу вверх, так как всё ещё сидела на корточках, Петелина просительно взглянула на Лёшку: — Кузьмин, а ты? У тебя дедушка такой добрый. — А ты откуда знаешь? — удивился Лёшка. — Я же вижу. По лицу. Спроси своего дедушку, пожалуйста, очень тебя прошу! Такой хороший Чёртик! Лёшка подумал и сказал снисходительно: — Так и быть — спрошу. Что мне, спросить жалко?