Что он давно хотел пойти на свидание с арабской девушкой, но волновался, что они все заразные. Ты молча замерла, но я видела в твоих глазах ярость. Твои пальцы стиснули край стола, костяшки на них побелели. И наконец ты произнесла неестественно легким тоном: – Хочешь, пойдем в бар и там обсудим, как ему отомстить? Или пойдем в бар просто так, потому что он не стоит ни времени, ни сил. – Ты подошла поближе. – Он даже нашей злости не стоит. Я видела, что ты пытаешься сделать, отвлечь и развлечь, потому что иногда столкновение с чем-то таким глубоко сидящим и извращенным не заслуживает большего, чем осуждающий смех. Но сегодня я не могла. Я и так была расстроена и уже раньше плакала у себя в комнате. Сегодня исполнилось три месяца, а этот день прошел как все, ничем не отмеченный. Прошел, как все другие дни и как, вдруг осознала я, пройдут и все остальные. И я не могла вынести этого, просто не могла. – Я бы не вела себя так, если… если бы… – Я чуть не расплакалась. – Если бы он не умер. Конечно, ты не поняла. Кто умер, кто он, кем он был и что значил для меня. Я рассказала тебе, что это был один фотограф, мы встретились у моего друга, писателя, еще там, дома. Он был высоким, с прекрасной улыбкой. Я выбегала встречаться с ним во время обеденного перерыва в Правительственной организации, где работала, в Старом городе. Мы были такими разными – он был открытым, у него были тысячи друзей, а я могла пересчитать своих близких по пальцам одной руки – но как-то это работало. Он говорил, что ему нравится моя молчаливость, а я любила его радость, его способность встречать каждый день с таким неподдельным энтузиазмом, словно он был последним. Все казалось бесконечным. Но бывали моменты, когда его и моя энергии не совпадали. В последний раз, когда мы виделись, мы поссорились. – Почему? Какая-то мелочь, глупость, вроде идти ли встречаться с друзьями на какой-то вечеринке. Я выскочила от него, хотя он шел за мной к двери, говоря, что это не важно, мы можем остаться дома. Обычно я могла остановиться и вернуться, но в тот вечер я так и ушла к себе домой. Кажется, это было воскресенье, и назавтра мне предстоял сложный день на работе. Он не перезвонил. И я не перезвонила. Но зато я помню, как узнала новости и как не могла в них поверить. Говорили, у него сердце. Его сердце? Оно было таким большим, сильным и бесконечным. Я столько раз прижималась головой к его груди и слушала его. Оно гудело мне в ухо, таким двойным стуком. Я не верила до тех пор, пока не увидела его лежащим в ящике. Единственным звуком в кухне было капанье воды по дну раковины. Я бросила недомытую посуду, разбитый стакан. Мои руки были скользкими от остатков мыльной пены. – Он был старше меня, но слишком молод, чтобы умереть. – Мне так жаль, – услышала я твой шепот. – Так жаль. Свет в кухне был белым и ярким, как в больнице. Я спросила, не можем ли мы пойти куда-нибудь еще; мы пошли в твою комнату. Мы шли молча, погребальная процессия. Мы сели на твою кровать. Несмотря на холод, окно было раскрыто, и в комнату влетал ветер с реки. – А знаешь, что самое странное? Ты смотрела на меня, не говоря ни слова. – Что я помню ощущение его кожи, ее тепло… Не могу перестать думать о времени, которое мы провели вместе… Не на улице, не в ресторанах и клубах – в постели. Потому что это самое настоящее, самое живое… И оно ушло. У тебя когда-нибудь умирал любовник? Ты покачала головой: – Наверное, потерять кого-нибудь вот так тяжелее всего. – Казалось бы, да? Что этот человек исчез… навсегда. Из твоей жизни – и самым определенным способом. Но я чувствую… ну, или по крайней мере стала верить, что еще трудней знать, что этот человек где-то смеется, ест, спит… Делает все эти повседневные вещи, живет своей жизнью. Шок от потери… конечно, он сильней, когда они умирают. Но так ты эгоистично понимаешь, что он не будет больше ничьим, только твоим. – Я попыталась улыбнуться, но, должно быть, улыбка получилась жуткой, потому что ты отвернулась и взяла меня за руку. Сначала я не рассказала тебе всего. Что после его смерти я месяцами просыпалась среди ночи, дрожа. Что там, дома, прежде чем уехать сюда, я каждый вечер проходила мимо его дома, даже если мне было не по пути. Что я приходила на его могилу и прижимала ладонь к земле, как раньше прижимала к его груди. Я рада, что уехала, что меня отвлекает жизнь в новом месте, учеба, но все равно есть вещи, которые ты носишь в себе всегда. Например, ночь никогда не станет для меня той же. Она превратилась в промежуток времени, во время которого ты можешь потерять что-то немыслимое. Я все еще просыпаюсь, трясясь, и мне часто снится, что я вижу, как он уходит, уезжает на автобусе, на поезде, а я остаюсь покинутой. Но ты сумела довольно много вытащить из меня, не задавая лишних вопросов, потому что это было бы, как второпях пытаться поймать птицу и только ее спугнуть. Вместо этого я стала находить что-то возле своей двери – шоколадное яичко, вырезку из газеты про самое древнее в мире дерево, открытку с морским видом, белую птичку, сложенную из бумаги. И мне втайне было приятно, что ты не делаешь ничего подобного никому из остальных соседей. Потихоньку я тоже лучше тебя узнала. Я узнала, любовь моя, что ты добра, но подвержена приступам странной подавленности. Когда ты не хочешь видеть никого, даже самых близких. Однажды я сама столкнулась с этим, постучав в твою дверь, а ты открыла ее, словно мы были незнакомы. – Да? Я не знала, что сказать, что спросить. Мне хотелось сказать: «Это я». Не то чтоб ты совсем не разговаривала со мной, но ты делала это так неохотно, что я убралась восвояси. Ты была храброй. Я помню о тебе многое, но это – особенно. Как-то мы гуляли, и вдруг на меня кинулась разъяренная собака, чей хозяин не мог ее удержать. Она лаяла и рвалась с поводка. Она едва не вцепилась мне в ногу, но ты встала между нами и замахнулась на зверюгу сумкой. – Брысь, – закричала ты. – Пшшшшла! Вместо того чтоб испугаться, я смотрела на тебя, на выражение твоего лица, напряженное, яростное, создавшее вокруг нас волшебный защитный круг. Собака залаяла на тебя, но ты даже не вздрогнула. Она отступила, и хозяин утащил ее, заходясь в извинениях. – Спасибо, – сказала я. – За что? – Ты встряхнула волосами, и мы продолжили путь. Ты была высокой, но я была немного выше, и ты была более хрупкой, чем я. Наверное, многим это показалось бы ерундой, но в тот момент, когда ты встала между мной и собакой, я почувствовала, что ничто не может дотронуться до меня и причинить мне вред, даже сама смерть. Это была любовь в виде самой крепкой, самой глубокой дружбы. Имеет ли это смысл? Для меня – да. Мы сидели в твоей комнате долгими ночными часами и разговаривали. Я рассказывала тебе о своей родине, о том, каково это, когда тебя увозят покалеченным. Я приехала, говорила я, из одного из самых беспокойных мест в мире, где проще жить в ненависти и подозрении, чем в любви. Трудно любить, находясь в угнетении. Каждая кроха нежности становится чудом. И мой фотограф, с его легким смехом, помогал мне помнить о том, какой бывает норма. «А теперь и его больше нет». Ничто нежное просто не в силах выжить. Ты слушала всем сердцем. Ты и в этом была хороша. Щедрая, отдающая. Иногда ты касалась моей руки, моего плеча. Ты говорила, что никогда раньше не задумывалась, сколько всего ты получила просто так. Однажды ты приложила ладонь к моей щеке. Мы почти поцеловались. Но ты откинулась назад, оперлась о подушку и закрыла глаза. – Ты так прекрасна. Ты взглянула на меня: – И ты. И ты. Как-то мы решили поехать на север от города, посмотреть пустоши, которые, как мы слышали, простирались там на многие мили. Мы поехали на метро. Спускаясь по эскалатору, мы смотрели на рекламные плакаты, скользящие мимо нас. Новый мюзикл в Вест-Энде, выставка королевской семьи, страхование жизни, женское белье. – Она великолепна, – сказала я про женщину на фото. На ней были лиловые кружевные трусы и лифчик. Мягкие изгибы, сочная спелость. Ты согласилась. – Хотела бы ты ее трахнуть? – спросила я. Ты наклонилась ко мне: – Много-много раз. Кто-то, возможно, скажет, что ты дразнила меня, но мне ты слишком нравилась. Часто я думала, что так даже лучше, вот это постоянное напряжение. Все время на грани удовольствия. Может быть, это вообще единственный способ сохранить это. Любовь. Никогда не реализуя ее. А с другой стороны, любить – всегда потерять. Разве это не так? Один воображаемый поцелуй стоит тысячи настоящих. Я говорю все это еще и себе в утешение. Там, в пустошах, среди открытого поля, мы обнаружили гигантский стол и стул. Деревянные, высотой с дом, они громоздились над нами. Люди играли в футбол между их ножек и устраивали пикники в их тени. – Это произведение искусства, – сказала ты. – И что оно означает? – А что хочешь, – и добавила, что в наши дни все не так уж существенно. Мы обошли их бессчетное число раз, и каждый раз это было что-то другое. Сначала это символизировало литературу вообще. Все, когда-либо написанное, вздымалось над нами, уходя в небесную высь. Потом это стало письменным столом великана. Уродливым космическим кораблем пришельцев. Самодельным подарком отцу Иисуса на день Отца. Мы так хохотали, что на нас начали оборачиваться. На секунду мне захотелось сжать твое лицо в ладонях и припасть ртом к твоим губам. Твои пальцы сплелись с моими, и ты их не отнимала. – Кто будет меня так смешить, когда ты уедешь? – спросила ты. Наша годичная программа заканчивалась через три месяца. Я вернусь домой. Так требовала бумажная наклейка в моем паспорте. – Ты тоже? Ты кивнула. Но сперва ты собиралась поехать ненадолго за город, с какими-то друзьями, которых ты знала еще по дому. Мне это было неинтересно. Мне было важно лишь время, которое оставалось нам с тобой. – У нас еще целое лето. – У тебя еще целое лето, чтобы смешить меня.