…Ох, грехи наши тяжкие… Сверху не доносилось ни звука, а потом Надинька спустилась — в шерстяных носках и тёплом отцовском халате. Беленькая шейка жалобно выглядывала из широких стёганых отворотов синего бархата. Надинька боком присела к столу, на своё место. У каждого в семье было своё место, и обе по привычке садились «правильно». — Вот поедим, — Надинька отщипнула хлеба, макнула в соль и стала жевать, — и будем дальше собираться. Да, Агаша?.. — Да я без тебя соберусь, ты за уроки садись и спать, тебе вставать ни свет ни заря! Холодно в поезде-то?.. И в школу, и потом в институт Надиньку всегда возила машина Павла Егоровича, на поезде ей непривычно, да и обидеть могут, она вон какая… другая, приметная, словно девушка из трофейного фильма!.. — А я городскую квартиру совсем не помню, — призналась Надинька и ещё отломила хлеба. — Ты помнишь?.. Агаша поставила перед ней тарелку жареной картошки и — отдельно — маринованных белых грибов с луком и маслом. — Так я днями была на квартире-то, Надинька, — напомнила она, пристраиваясь на «своё» место. — Всё там по-прежнему, как было, так и осталось. Я дворничиху попросила, она мне поможет окна и полы перемыть. Ничего, ничего. — Я на вечерний переведусь, — сказала Надинька. Она ела бесшумно и жадно, как голодная кошка. — Работать пойду. Получку буду приносить. Ты меня только не бросай, Агаша. — Что это ты удумала? Работать и я могу, мне всего сорок лет! Тебе учиться мама с папой велели, так и учись! А я в людях всегда заработок найду, стирка-уборка всем нужны. — Нет, Агаша, — твёрдо сказала Надинька. — Я тоже должна работать. — Институт — вот твоя работа! — А сколько там народу, в нашей квартире? Агаша вздохнула. — Кроме нас, три семьи всего. Один военный с железной дороги, с женой и мамашей, ну, детишек трое. Потом евреи, она полная такая, приветливая, в музыкальной школе, а он бухгалтером где-то на Симоновке, в автозаводе, что ли, и мальчонка ихний. Инвалид безногий, до войны плотником был, а как ноги оторвало, в артели рукавицы шьёт. Ну, выпивает маленько, конечно, шумит, жену гоняет. Да ты не страшись, Надинька, освоимся. Всё ж не война, слава те господи. — Да, да, — быстро сказала девушка. — Не война. …Почему же всё-таки не позвонил Серёжа? Должен был звонить и вот… не позвонил. Как бы ей хотелось, чтоб он оказался рядом! Посмотрел в глаза, взял за руку, выслушал. Ах, как ей нужно, чтобы Серёжа её выслушал!.. Такая беда у неё случилась. Как дальше жить? Как справляться? Хорошо, Агаша рядом, а вдруг с той тоже что-нибудь приключится и Надинька останется совсем-совсем одна?.. Глаза у девушки налились слезами, она шмыгнула носом и отвернулась, чтоб Агаша не заметила, но та увидела, конечно. — Ты поплачь, — сказала тихо. — Слёзы душу омывают. А ты даже на похоронах не заплакала, всё себя держала! — Если я заплачу, то, наверное, умру, Агаша. — Будет глупости болтать! — И мама, — словно про себя продолжала девушка. — Зачем она умерла? Она же вернулась живой! Я так помню, как она вернулась, Агаша! — Да как же тебе не помнить, ты уж большая была, восемь лет. — Мы всё на станцию бегали встречать! А она никак не приезжала! А потом вдруг калитка открылась, и она по дорожке идёт! — Ты её за почтальоншу приняла, — подхватила Агаша, — потому что в форме она была! А ты и не признала!.. — А как я к ней на руки залезла и не хотела слезать? Как ты её в ванной мыла, ещё мыло такое вонючее невозможно! — Дегтярное, — вставила Агаша. — От вшей. — А мне так нравилось, как она пахнет, мама!.. Я потом с ней всё время спала, а ты меня прогоняла. — Да как же тебя было не гонять, если ты уж совсем большая, а Любочке отдохнуть надо было! — Агаша, зачем она умерла? Няня украдкой взглянула на воспитанницу — опять ни единой слезинки, только на щеках два красных пятна, как от лихорадки. — Да ведь человек не сам решает, когда ему жить, а когда помереть. — Агаша ладонью смела со стола хлебные крошки. — Заболела она, а сил-то и нету, все на войне порастратила.