— Вот ведь жалость какая, ежели помрёт. Толковый инженер, хоть и молодой. Январь 1957 года, Москва Надинька проснулась, сразу вскочила, побежала и спряталась за портьеру. Кто-то изо всех сил колотил в дверь комнаты. Стены содрогались, и внутри рояля, который занимал почти всё помещение, тревожно гудела струна. — Открывай, кому говорят! Слышь, интелихенция! Давай четвертную рабочему классу! Надинька всё никак не могла привыкнуть, что «рабочий класс» имеет право ломиться к ней в любое время дня и ночи, и сильно пугалась. — Вот что ты за человек, — заговорили из коридора, и Надинька узнала голос Агаши. — Чего бузишь? Нету у нас для тебя денег, нету! — Как так нету, ежели она директорская дочь! Надька! Гони деньгу! Надинька схватила халат, кое-как надела и туго-туго затянула пояс. — Сейчас жена со смены придёт, надерёт тебе уши! — Да я сам кому хочешь надеру! Ты чё, думаешь, я Дуську боюсь? Вот она у меня где, во-от где, зараза! А ежели у меня душа горит! А ежели я воевал! Инвалидом через это стал! Мне и выпить воспрещается?! — По утрам воспрещается, — строго сказала Агаша. — Пойди и спи! А то участкового позову. — Да ты не больно-то размахивайся, мымра!.. Я сам себе участковый, сам себе постовой! — Вот что, постовой, — послышался другой голос, очень строгий. Сосед Колпаков вступил в перепалку. — Или ступай в свою комнату, или я коллективную жалобу на тебя напишу. Что хулиганишь и безобразничаешь! Живо за сто первый километр из столицы полетишь! — И правильно, — поддержала Агаша, локтем открывая дверь в комнату, руки у неё были заняты кастрюлькой. — А мы подпишем. Она зашла, поставила кастрюльку на стол и повернула выключатель. — Разбудил он тебя, бузотёр этот? Ну, ничего, ничего, девочка. Всё равно вставать тебе пора, как бы не опоздать на экзамен-то. — Экзамен в девять, не опоздаю. — Ступай в ванную-то, пока свободно. А то сейчас колпаковские набегут. Когда трое мальчишек Колпаковых собирались в школу, в ванную было не прорваться, и за собой они всегда оставляли лужи на полу и разводы зубного порошка на раковине. В некогда просторном коридоре адвокатской квартиры, давно превращённой в коммунальную, было холодно и темно. Свет единственной лампочки на длинном шнуре не добивал до стен, вдоль которых были наставлены шкафы, замкнутые на висячие замки, сундуки и короба, рамы, лыжи и чья-то бесхозная бочка. В комнате хулигана Федота громко говорило радио, на кухне шипели примусы. — Здрасти, Надинька, — поздоровалась вредная бабуся Колпакова, мамаша того самого, что приструнил Федота. — Что это в такую рань поднялась? Никак дела у тебя появились?.. — Сегодня экзамен, — прошелестела Надинька. Она боялась и старуху, отчего-то сразу невзлюбившую её. — Вона как, — протянула бабуся Колпакова, на сковороде у неё что-то стреляло, как пистоны взрывались, — экза-амен! За собой ни убрать, ни постирать, ни приготовить, а туда же! Вот я в твою комсомольскую ячейку напишу, как ты барыней живешь, прислуга за тобой ходит, будет тебе экзамен!.. Надинька шмыгнула в ванную и торопливо задвинула за собой щеколду. И перевела дыхание. …Вот что им всем от меня надо, а?.. Словно я виновата в том, что папа умер, и мама умерла, и нам приходится жить в городе, в этой самой квартире, где и без нас народу полно! Надинька чистила зубы и всхлипывала — так жалко стало себя и Агашу. Та всё-таки победила, Надинька осталась на дневном отделении, училась, а работала на них обеих Агаша. Хотя заработка всё равно не хватало, потихоньку распродавали папины вещи. Совсем новый костюм Агаша ещё осенью продала, на те деньги купили Надиньке башмаки, боты и ещё что-то. Трудно было привыкнуть к постоянному безденежью, к тому, что в кондитерской в Столешниковом нельзя купить пирожное, даже в стипендию нельзя, а нужно всё до копеечки принести домой и отдать Агаше «на хозяйство». Серёжа присылал переводы, но гордая Надинька отказывалась наотрез — он ей никто, просто добрый товарищ, а она взрослый человек, на будущий год на службу поступит, чего бы там Агаша ни говорила. Надинька умылась ледяной водой, от которой сразу загорелись щёки, и покосилась на чугунную ванну с облупленными бортами и почерневшим от времени краном. Решено было после Нового года начать каждое утро обливаться холодной водой, но она всё никак не решалась, ругая себя за малодушие. В дверь постучали, интеллигентно, одним пальцем. Должно быть, Фейга Наумовна встала и тоже собирается на службу. — Сейчас! — крикнула Надинька. Поколебалась, вздохнула, решительно стянула халат, забралась в ванну и открыла воду. Ступни обожгло — такая холодная! Надинька стиснула зубы и переключила кран на лейку душа. Стало так холодно, что помутилось в голове, и показалось, что сознание гаснет и уходит. Отрывисто дыша и держась руками за стену, Надинька повернулась другим боком. У-у-ух!.. Выключила воду и выпрыгнула из ванны.